– Стой, – он перехватил ее за плечо, – это твой муж послал тебя ко мне?

Едва слышно прошелестел тихий вздох.

– Я же сказала, мой дей. Я не хочу сейчас думать о муже… мой муж стар и уродлив, а вы молоды и бессмертны…

Ласковые женские руки потянули вниз ткань его шоссов, теплые губы, похожие на приоткрывшиеся лепестки цветка, обхватили член. Вот теперь женщина доставляла удовольствие Рогару, а не он вколачивался в женское горло с пониманием, что самого желанного все-таки не добьется. Ее влажный язык прошелся по всей длине ствола, приласкал головку, и дей застонал, запустив пальцы в женские волосы и представляя себе совсем другие губы и язык…

…искусанные, обветренные губы и маленький робкий язычок, который он чувствовал в глубине невинного ротика рачонка…

…невинного до этой ночи…

Он рывком поднял женщину с колен и ощутил, как она сама льнет к груди в поисках ласки. Подхватил ее на руки и сделал шаг к постели.

– Я сделаю все, что вы захотите, мой дей. Только будьте осторожны… у меня ребенок…

Рогар опустил женщину на меха и коснулся ладонью небольшой, но вполне определенной округлости под пупком. Нет, конечно, он не станет вредить этому нерожденному малышу.

– Вы его благословите? – спросила будущая мать с надеждой.

– Уже это сделал.

Она тихонько и счастливо засмеялась, накрыв его руку своей ладонью, словно это он был отцом плода.

– А у вас есть собственные дети?

«Предатель».

«Предатель».

«Предатель».

Рогар тряхнул головой.

– Нет.

– Значит, еще будут. Какая-нибудь женщина охотно родит вам дитя. Кайлин бы точно смогла…

Он быстро заткнул ей рот поцелуем, перевернулся на спину, увлекая ее на себя, услышал тихий стон. Вот так – хорошо. Двигаться в одном ритме с этим податливым, мягким женским телом, будто занимаешься любовью с Ириллин. Это не измена. Вот чуть раньше, с рачонком, была измена, а сейчас – нет. Грань здесь тонка и едва заметна, не каждый разберется, не все сумеют понять.

Уже под утро, после того, как он взял женщину с золотыми волосами несколько раз, представляя на ее месте другую, маленькую и медноволосую, Рогар уснул, слыша тихий шепот над ухом:

– Если бы вы только не забыли Кайлин… если бы вы забрали ее с собой…

***

Хоть люди с большой земли и считали Нершиж невеликим клочком суши, который даже неспешным шагом легко обойти за несколько ходов солнца, но при желании и здесь можно было найти, где спрятаться. Особенно, под покровом ночи, подальше от трескучих праздничных костров и шумной толпы, занятой плясками, любовью и непомерными возлияниями.

Кайлин забралась от людей так далеко, как могла, и казалось, не будь она ограничена рамками острова, окажись на бескрайнем материке – бежала бы всю ночь и бежала, не останавливаясь, стремясь достигнуть горизонта и радуясь, что этого не случится никогда, конечной точки путешествия не будет. Она бы бежала, пока бы не выбилась из сил и не упала, а это случилось бы далеко не сразу, здоровье и выносливость у нее отменные, это замечает даже отец. На Нершиже тоже не получилось бы перешагнуть горизонт: вон он, в недосягаемой дали за водами океана, но здесь, увы, сразу понимаешь, что попытка бесплодна, нет места мечте, фантазии, надежде на будущее.

На Нершиже люди всегда знают, что будет с ними наперед, и не ждут ничего от жизни.

Кроме барга с гостями.

Она остановилась у самой кромки воды и то лишь потому, что ощутила босыми ногами влажные камни. В темноте океан казался продолжением суши, такой же темный и недвижный, если не считать легкого шелеста волн и остро-соленого аромата. Вроде бы шагни – и побежишь дальше, бесконечно далеко, к такому недостижимому и желанному горизонту, прочь от всего, что мешает жить и дышать здесь… но это мечты. На Нершиже нет места мечтам и мечтателям, это все знают.

Сжав кулаки, Кайлин застыла, всматриваясь вдаль. Грудь сдавливала тяжесть, в горле стоял ком, щеки стягивало от засохшей соли. Вот сейчас ей надо плакать. Здесь. Выплеснуть из себя все, что накопилось, пока никто не видит – разве не этим моментом она грезила весь долгий день, разве не для этого бежала на край земли, пусть даже вся земля для нее это лишь клочок суши? Плачь, девочка, плачь от обиды, отвращения, злости!

Но она только стояла, в бессилии стискивала кулаки и сухими глазами смотрела в темноту.

Шум праздника постепенно становился тише, даже не находясь на площади, Кайлин знала, что происходит там. Пьяные и расслабленные гости неторопливо расходятся с избранницами по постелям, все мужчины острова во главе со старейшиной заперлись в хижине правителя и вершат ритуал. Сидя кругом на полу, они едят сырого моллара, которой она открыла днем, мажут лица и тела его кровью и мысленно просят о том, чтобы все женщины затяжелели после отъезда гостей. Отец наверняка усерднее всех делает это, зная, что Кайлин сегодня ночует в шатре бога…

Она вздрогнула, вспомнив, как стояла перед пестрым тканевым входным пологом и слышала грохот и крики, долетавшие из шатра. Однажды на Нершиже выпало такое лето, когда океан заболел. Рыбы тогда почти не стало, к берегу прибивало густую желтую пену, а камни стали ужасно скользкими из-за густо наросшей морской травы, которой океан пытался очищать и лечить себя от скверны. Заходить в воду стало опасно, но они все, люди Нершижа, хотели есть и поэтому рисковали. И Кайлин тоже рисковала, правда, с уловом ей не везло.

А одному из ее братьев-через-одну-кость не повезло еще больше. Он поскользнулся на больших валунах, разбросанных в западной части берега, его лодыжка провалилась во время падения в щель между камней, и сломалась нога. Кайлин на всю жизнь запомнила, как белела кость в ране, как кровь капала на раскаленный берег, и как парень кричал, когда его вытаскивали и несли на руках. И как начал кричать еще сильнее, когда старейшина осмотрел его, пришел к выводу, что такое не залечить, и приказал надеть бедняге камень на шею.

Так вот, дей кричал точно так же. И она стояла перед шатром и боялась к нему входить не только потому, что помнила, как он нечеловечно уродлив, но и потому, что знала: раненый моллар гораздо опасней в схватке, особенно, если бороться с ним в воде, а тот, кто бьется внутри шатра – совершенно точно в этот момент подыхает от боли.

И все-таки на дее не было ни царапины. Ни крохотного увечья, которое мог бы заметить взгляд Кайлин. Почему же тогда он так кричал?!

Она судорожно вздохнула, ощутив облегчение от того, что слезы наконец-то навернулись на глаза, и ночной ветерок холодными пальцами пробежал по мокрым дорожкам на щеках. Что же с ней не так? Почему она не может просто жить, как другие женщины? Она ничем не лучше и не хуже прочих. Почему же они после гостевых ночей лишь улыбаются и вполголоса делятся между собой подробностями? Почему потом спокойно выходят за тех, кто их выбирает? Почему теперь, после того, как самое ужасное позади, после того, как Кайлин потеряла невинность, прошла через нечто унизительное с деем и ей больше не нужно гадать, как это все происходит… почему она чувствует, что просто не вынесет подобного еще раз?! Почему мысль о том, что теперь вся ее грядущая жизнь будет складываться из таких вот ночей, вызывает у нее яростное нежелание жить как таковое?! Она же хочет жить! Она будет жить несмотря ни на что!

Самое гадкое, что в какой-то момент она не испытывала ненависти к дею. Он так кричал… и она вошла к нему в шатер, терзаясь состраданием к этому странному, больному изнутри существу. Если бы в тот момент он истекал кровью – она бы позвала на помощь. На Нершиже не умеют лечить, это все знают, и сильно больных просто отправляют в океан, но на барге дея наверняка нашелся бы кто-то более сведущий в медицине.

Но он просто стоял там с мечом, полуголый, босой, и на миг Кайлин потеряла дар речи, разглядывая мужское тело без обилия всех подобающих одежд. Ее тогда снова бросило в дрожь, но почему-то не от страха, а от какого-то другого чувства, которое она сама себе не могла объяснить. Как тусклый свет падал на рельеф его мускулистого тела… как жуткие рубцы шрамов, изгибаясь, пересекали спину и бок, а спереди шли по животу… как с одной стороны, под рукой, темнел непонятный рисунок на коже… как дей обернулся и посмотрел на нее, и его единственный глаз едва заметно светился в полумраке… как падала вдоль его лица одна выбившаяся из общей массы черная прядь волос, закрывая пустую глазницу, и от этого Кайлин показалось, что никакого уродства на его лице и вовсе нет…

Неужели мачеха была права? Неужели дей – такой же мужчина, если научиться смотреть на него правильно?

Она задохнулась, всем существом отвергая подобную мысль. Дей – не мужчина, он чудовище, монстр, отвратительный убийца других, добрых и милосердных богов. Кайлин вспомнила, что говорили. Те боги принесли людям Благословение, они никому не желали зла. Они лечили детей и во многом другом помогали улучшить жизнь в долине Меарра. А теперь чем славен Меарр? Цитаделью дея?! Тем, что никто не хочет ехать туда?! Кайлин стало стыдно, что днем, жалея себя, она не подумала о главном: пятнадцать ее братьев-через-одну-кость отправятся в Меарр, чтобы погибнуть. Пятнадцать живых людей, которых дей заберет на верную смерть! А как он смаковал этот факт в разговоре с отцом, как усмехался, даже не пытаясь соврать, сделать вид, что просто ищет себе слуг, обнадежить. В нем нет жалости, он бессердечен. Чем провинилась Эра, что ей достался именно такой дей?!

И то, как он прикасался к Кайлин, как целовал, просто не сумел бы обычный человек. Она ощущала такое… кровь приливала к щекам даже от одного его взгляда. Тело наливалось тяжестью и словно свивалось тугими узлами, когда он трогал ее грудь или между ног. Кайлин не узнавала себя. Отправляясь выполнять долг, она представляла, как ляжет на кровать, стиснет зубы и перетерпит боль от потери невинности, о которой мачеха ее предупреждала. Это будет мерзко, и она поплачет потом, когда все закончится, испытывая облегчение от возможности оставить все в прошлом.

Но теперь облегчения не было. Ее тело так же горело, будто дей все еще стоял рядом и никуда не уходил. Соски ныли, между ног пульсировало, как тогда, когда он смотрел на нее в упор, нависая сверху. Смотрел, и хрипло говорил ей что-то сквозь зубы, и тяжело дышал. Он хотел сделать с ней что-то плохое, страшное, и Кайлин, как могла, избегала этого. И в какой-то момент вдруг поняла, что не вынесет мысли забеременеть от него. В этом ребенке она всегда будет видеть его, дея, и никогда не сумеет забыть, как его твердые, то невыносимо грубые, то еще более невыносимо осторожные пальцы проникали в ее тело, как откликалось что-то внизу живота, как вся ненависть и страх из Кайлин улетучивались, превращая ее в какую-то другую девушку, какой она ни за что бы не хотела становиться. Как дей стонал в ответ на ее стоны, и от этих звуков ее бедра сами подавались ему навстречу.

Он уже тогда изнасиловал ее, пусть душой, а не телом, уже тогда, когда превращал ее в податливую глину для лепки, хотя она сразу просила так не делать. Так в чем же ее вина, если, получив выбор, она предпочла меньшее из зол? Она не хотела зачинать ребенка от дея, а он сказал, что отпустит ее, не тронет, если Кайлин сделает все сама…

Она и сделала. А он пришел в неконтролируемую ярость, двуличный бог, который не выполняет своих обещаний.

Всхлипнув уже в голос, дрожа на ночном ветру, она сорвала с себя ненавистное праздничное платье, стараясь не обращать внимания на боль в левой руке. Какое было у дея лицо, когда он повернулся… как он выхватил у нее меч… Кайлин видела, как побелели костяшки, а ведь бог держался прямо за лезвие, стиснул его ладонью. И когда отшвырнул – на руке не осталось ни следа, зато ей было так больно, невыносимо больно!