Кайлин сдавленно кивнула. С Нершижа не убежишь – это все знают. Ее предки тысячу лет ютились на этом островке, прорастая в него корнями подобно упрямой группке кораллов. Они покидали Нершиж только с камнем на шее, когда подходил их жизненный срок.

Отец ждал Кайлин на пороге хижины старейшины. Он уже успел облачиться в торжественное одеяние, свободно ниспадавшее по его телу до пят, длинная седая борода по случаю праздника была выкрашена в густо-зеленый, глаза – подведены кармином, а в руке красовался любимый посох из высушенного розового коралла. Старейшина замахнулся им на непослушную дочь, и Кайлин по привычке втянула голову в плечи, но в последний момент отец передумал, очевидно, не желая портить ее внешность перед встречей с гостями. Этим посохом он отделает ее позже, когда чужаки уедут. А может, и не тронет вовсе, если она пригрозит, что может ждать дитя с иноземной кровью.

Сжавшись в комочек, мачеха юркнула мимо него, утягивая Кайлин за собой. В просторной хижине старейшины царила суета. Женщины, которые уже вышли из детородного возраста, но еще могли приносить пользу другими делами, метались туда-сюда, накрывая на стол и вытряхивая вездесущую пыль Нершижа из водорослевых циновок. Мачеха втолкнула Кайлин в боковую комнатку, ловко облачила в нарядное платье, которое сама расшивала для нее океаническим жемчугом и высушенной чешуей рыбы-павлина. На шею девушке повесили нитку драгоценного берилла, глаза подвели, а растрепанные и просоленные океаном волосы быстро и грубо расчесали и заплели в толстую косу.

Барг уже причаливал, поэтому все устремились на берег. Впереди, тяжело опираясь на посох, шествовал старейшина, а Кайлин с таким трудом передвигала ноги, что мачехе приходилось буквально ее тащить, чтобы поспевала за отцом.

С близкого расстояния корабль казался огромным, как чрево десятипалого моллара из сказок старых женщин. По деревянному борту шел вырезанный сложный узор из непонятных Кайлин символов. Чуткие ветру, огромные прежде паруса превратились в полоски ткани, туго скрученные высоко на мачтах. Быстро сохнущие на жаре весла были втянуты почти на всю длину, ощетинившись на зрителей лишь широкими лопастями. В раскаленном воздухе раздавался звон цепей: гребцы отстегивали себя от скамей, к которым по привычке приковывались, чтобы волной не смыло.

– Я не узнаю флаг, – нахмурился отец Кайлин, щуря прикрытые набрякшими веками глаза. – Из какой земли этот корабль?

Мачеха издала тихий вздох, и старейшина требовательно уставился на нее.

– Это же… – она сглотнула, прижимая пальцы к побледневшим губам, – …личный барг дея!

Отец снова перевел взгляд на судно, но теперь в его прищуре сквозил блеск восхищения.

– Ах, Нерпу-Поводырь! – воскликнул он с чувством, оглаживая свободной рукой крашеную бороду. – Ах, сын хромого кита! На этот раз он привел к нам самого бога!

***

Предатель…

Одним резким движением Рогар выбросил руку вперед, и его пальцы сомкнулись на чьем-то горле. Мужском, судя по наличию кадыка под ладонью, но все равно достаточно мягком и трепещущем, чтобы сокрушить рукой, лишить дыхания и жизни. Значит, они все же прорвались, они пришли, чтобы наказать и мучить его. На Подэре – как привык уже за столько лет называть ее Рогар – такому, как он, за тот поступок, что он совершил, полагается лишь одно наказание.

Смерть.

Иногда он хочет смерти, но каждый раз, как костлявая смеется ему в лицо, понимает, что еще не готов умереть.

Не открывая глаз, Рогар притянул врага к себе за горло, приподнялся на локте и прошипел:

– Повтори, что ты сказал?!

– Я… я всего лишь сказал: «Мы прибыли, мой дей. Вам пора одеваться», – услышал он прерывающийся от боли голос Шиона.

Рогар распахнул глаз, чтобы убедиться, что перед ним его верный кнест, а кошмары Подэры понемногу тают в голове вместе с остатками тяжелого хмельного сна.

– Нет, – все же злобно проворчал он, еще путаясь между забытьем и явью, – ты сказал: «Предатель».

– Нет, я… – Шион посмотрел в лицо бога и осекся на полуслове. В его глазах мелькнуло новое выражение, а губы покорно проговорили: – Как пожелает мой дей. Я знаю, что оскорбление дея карается смертью. Вы сейчас подарите мне ее?

С раздраженным стоном Рогар отпустил его, сел в постели и закрыл ладонями лицо. Кнест пошел на хитрость, только сам он тоже не дурак и прекрасно понимает, в каких случаях разговаривают таким елейным тоном.

Когда не хотят провоцировать буйнопомешанного.

Он и правда такой.

Предатель…

– Ваше Благословение по-прежнему хранит нас, – продолжил тем временем Шион, украдкой потирая горло над жестким воротничком котта и откашливаясь, – барг причалил к тому острову, про который и рассказывал старик. Вшивый сын козла не обманул, на первый взгляд эти люди живут так, как он описывал. Все готово к тому, чтобы вы к ним вышли. Я принес чистую одежду моему дею. И кувшин холодной граппы тоже принес.

Морская качка действительно больше не донимала, но Рогар все равно с трудом поднялся с постели, неловко задев босой ногой разбросанные по полу пустые медные кувшины. Те со звоном откатились по сторонам. Он совсем не пьет, пока находится в цитадели, хотя там ему всегда ужасно хочется пьянствовать, а в походе, где перед глазами не маячит бесконечно разлом между мирами и где тяжесть, сгибающая плечи Рогара, немного отпускает, он лакает любое пойло, как проклятый, не просыхает ни ночью, ни днем.

Чтобы только уснуть… чтобы не помнить… чтобы не слышать…

Предатель…

Повернувшись спиной к Шиону, он помочился в ночной горшок из хрусталя – дар, преподнесенный свирепому богу каким-то очередным правителем очередного чудесного местечка. Местечка, полного зеленых лесов и голубого неба, где никогда не знали ни боли, ни войны.

До тех пор, пока Рогар не принес им это.

Памятуя о том, что он сделал, они все пытались задобрить его, стоило ему лишь появиться в их землях. Дарили драгоценности, красоты и дороговизны которых на Подэре еще не видали, предлагали своих прелестных дочерей и жен. Да и вообще, все, на что только падал его глаз, ему тут же подносили в дар. Чтобы не злился. Чтобы не перебил их всех, как своих друзей из Подэры. Предсмертный хрип каждого из той пятерки все еще звучал в ушах Рогара. Он помнил, как их полные слез глаза сверлили его напоследок растерянными взглядами, пальцы хватали воздух, выходящий из разверстых глоток, а обагренные кровью рты шевелились в агонии, повторяя одно и то же.

Предатель…

Шион, склонив голову, стоял на одном колене, держа на руках аккуратно сложенные стопкой одежды. Сам он уже давно принарядился, натянул парадный котт, начистил до блеска сапоги из черной кожи, а меч подвязал к поясу украшенной золотом перевязью. Через распахнутое оконце в каюту влетал жаркий ветерок южного океана, и Рогар видел, как по вискам кнеста, облаченного по всем правилам, текут капли пота. Это немного согрело его сердце: дея не любят, но ему подчиняются, и порядки, которые он установил, не рискуют менять.

Он полил себе на голову холодной воды из умывального кувшина и встряхнулся, как собака, разбрызгивая капли во все стороны по золоченой капитанской каюте. Пригладив назад мокрые волосы, залпом опохмелился. Взял из рук Шиона парчовые шоссы и принялся натягивать их на голое тело, попутно прислушиваясь к топоту ног на палубе. Этот тридцативесельный барг ему тоже подарили – а он всего-то раз вскользь бросил капитану, что в восторге от маневренности и прочности корабля. Застегивая пуговицы над паховым карманом, Рогар мрачно ухмыльнулся, подумав о том, что его богатства на Эре равны сумме, за которую он мог бы купить всю Подэру целиком.

Если бы, конечно, вздумал туда вернуться.

Предатель…

Он сунул ноги в любимые подбитые железом сапоги, быстро застегнул на себе рубашку и котт, пристегнул меч к поясу. Перехватил волосы на затылке, чтобы не мешали. Сделал знак Шиону, что уже можно подниматься с колен. Верный кнест замялся, что не предвещало ничего хорошего.

– Сегодня утром на барг прилетела голубка от Ириллин, мой дей.

Рогар подавил в себе желание стиснуть пальцами рукоять меча и спросил нарочито спокойно:

– И каким же было послание?

– Только это, мой дэй, – Шион вынул из кармана котта и развернул перед богом квадратный кусочек ткани. – Черный плат, мой дэй.

Рогар на миг закрыл глаза. Он представил, как Ириллин отправляет птицу из своих комнат на самой высокой башне цитадели: ее ночная рубашка белеет на фоне грубых каменных стен, темные волосы разбросаны по плечам, глаза заплаканы. Сколько бы ни занимали его походы – одну луну, две, пол-лета – хотя бы раз она обязательно присылает ему голубку с повязанным вокруг лапки черным платком. И бесконечно плачет в его отсутствие, хоть он каждый раз твердит ей, что не берет себе походных жен, и при этом не кривит сердцем.

Действительно не берет, но не потому что так любит Ириллин, а потому что женщины все равно не помогают ему уснуть. Не помогают не думать. Не так, как спиртное, по крайней мере. А Ириллин, пожалуй, единственная на Эре, кто по-настоящему была к нему добра, поэтому обижать ее Рогар не хочет. Поэтому терпит ее слезы, проливаемые и без него, и рядом с ним.

Поэтому молчит о том, как смертельно он устал от Ириллин и ее слез.

Предатель…

Была ли Ириллин с ним рядом, когда из Подэры выкинули его мать? Нет, то было начало, когда все думали, что Рогар сломается почти сразу, вернется. Они швырнули в разлом обнаженное женское тело, чтобы он его нашел. Послание было ясным: смерть предателю, а если предатель не готов понести наказание, его примут на себя близкие и родные. Рогар с первого взгляда это понял и сразу же запретил приближаться к разлому хоть кому-нибудь, кроме него. Мысль о том, что другие будут смотреть на то, во что превратили женщину, родившую и вырастившую его, вскормившую его грудью и лечившую его первые детские ушибы, причиняла ему боль, которая даже не находила выхода из горла.

Как наяву, он до сих пор помнил, как шел один по «бутылочному горлышку», а переливающаяся всеми цветами радуги стена разлома манила его. Достаточно просто шагнуть туда – и все страдания прекратятся. Но он оглядывался назад, на манящее чистое небо Эры, на ее густые леса, на основание цитадели, которое только-только начали складывать люди для него – и крепче стискивал зубы. Он не вернется. Никогда не вернется в Подэру.

Они не сломают его.

Предатель…

Его бывшие соплеменники поступили так, как было принято веками на Подэре поступать с предателями. Они измучили, убили и швырнули Рогару его мать. Тогда он стоял на коленях перед истерзанным телом, и не мог заставить себя посмотреть на нее: нагота резала ему глаза, выглядела противоестественно, выворачивала наизнанку. Кто-то из кнестов – тогда они еще пытались принять его – ослушался приказа и подошел, чтобы укрыть тело своим плащом, и в глубине души Рогар был ему за это очень благодарен.

Когда он поднял на руки закутанное в плащ тело, то сообразил, что мать весит меньше пушинки. Ее морили голодом какое-то время, подвешивали и срезали кожу, изредка давая ему послушать ее крики и мольбы. Ей отрубили груди, которыми она кормила его, и вырезали чрево, из которого он вышел, обойдясь как и положено поступать с матерью предателя. Напоследок ей выкололи глаза, и какое-то время, истекающая кровью и ослепшая, она сама ползла к разлому между мирами, ища там спасения от мучителей. Ее добили в спину у самой радужной стены, кровь еще была свежей и сочилась сквозь плащ, пока Рогар нес тело.

Для ее могилы он выбрал на склонах Меарра самое красивое место, какое только нашел: с высоты открывался вид на плодородную долину, а сверху нависало бесконечное небо, на которое он сам порой не мог наглядеться, вокруг росли желтые одуванчики и красные багряноголовки. Там же, над ее могилой, он сам выколол себе глаз – в знак скорби и наказания за эту утрату. За то, что в ее смерти был виноват только он.

Предатель…