– Покажи ей все. Где надо воду брать, где муку. Смекнешь, не дитя, – велел Синяя Спина за утренней трапезой, когда Нютка суетилась вокруг них, наливая из кувшина пиво, собирая кости и разгрызенные хрящи.

– Трофим велел мне жерди рубить на…

– Мое веление исполнишь, а потом делом займешься.

Ромаха кивнул и вновь уставился на стол. От вчерашней его гостеприимности не осталось и следа. Казался крепко обиженным на брата, на Нютку, на всех подряд. А отчего? Нютке хотелось выяснить, и она, потупив глаза, склонилась перед Синей Спиной.

– Ты и не думай бежать, – сказал он, уже натянув на широкие плечи синий – а какой же еще! – кафтан. – Здесь в округе волков столько – вмиг разорвут.

За ним закрылась дверь, со стуком, задорно, и Нютка показала вослед мучителю язык. Сейчас, при свете утреннего солнца, она не вспоминала о ночных муках, о проклятии, будто бы возложенном на нее. «Выживу да сбегу отсюда. Еще увидите!» – повторяла она все утро.

– Одевайся, – велел Ромаха, а сам все тряс изрядную кость. И наконец, вывалив студенистое ее содержимое на ладонь, втянул его губами и блаженно замер. – Так уж и быть, покажу тебе острог. Супротив братца даже смелый не идет.

Нютка весело натянула коты. Ромаха скорчил рожу и молвил дружелюбно:

– В такой рвани ноги отморозишь. У нас зима крута.

Нютка только развела руками. Что говорить? Дома полные сундуки добра, а тут она как нищенка. Она нацепила однорядку, сирейский платок, остановилась, вытащила из узелка двух соболей, даренных Басурманом, и гордо закрутила мягкие шкурки вокруг шеи.

– Ишь как, – хмыкнул Ромаха. – Шапку из них надобно тебе сшить. – И не выдержал, похвастал: – А мы, ежели Трофим отпустит, на промысел скоро пойдем. Мягкой рухляди добудем. – И показал стопку с себя ростом.

* * *

Наказав Нютке ни на шаг не отходить, Ромаха вел ее по острожку. Было ясно: возводили его для защиты и покоя. А еще здесь бурлила жизнь.

У избы собралась свора собак и раздирала что-то красное, кровавое, рычала, пока высокий – под самое небо – старик не разогнал их дрыном.

– Это Фома Оглобля, сосед наш. Добрый охотник. Собаки у него толковые, не гляди, что рычат. А сынок его, Богдашка, дурень, – сказал Ромаха будто бы со злостью.

Нютка вспомнила милого нескладного мальчонку, что пришел давеча в гости, болтал с ней, рассказывал об отце, том самом старом Фоме по прозванию Оглобля. Отчего ж они так невзлюбили друг друга? Она зябко повела плечами в тощей однорядке, потерла нос – мороз пощипывал, кусал, словно норовистый щенок.

У дальней избы возле высокого тына молодые мужики кололи дрова. Они о чем-то переговаривались, а завидев Нютку, выпрямили спины и уставились на нее, будто хотели съесть.

– Егор Свиное Рыло и Пахом слюни пускают, – сообщил Ромаха с некоторым злорадством. – Они в избе под самой башней живут.

Нютка повторила, будто прибаутку: «Рыло да Пахом вместе живут». Хотела было спросить, кто такие, что за люди да как можно в башне жить, да Ромаха уже рассказывал про острожек, про окрестных инородцев, среди коих бывают и мирные, и злые, про казачьи ватаги, что по дороге в сибирские остроги заглядывают сюда, про строгого Трофима, атамана, десятника, что главный в острожке, про то, что живут они малым коштом, да нескучно.

Ромаха вел ее дальше – к сараю, сеннику, скотному двору и конюшне, что пристроены были к тыну. В стойлах нетерпеливо переступали и жевали овес полдюжины лошадей.

– Ишь какие красавцы, – похвастал Ромаха. – А того, братнина коня, ты знаешь. Беркетом звать. – Он зашел в стойло, погладил жеребца, взял щетку и провел пару раз по лоснящейся шкуре. – По-татарски значит «орел». Его брату князек сибирский подарил.

Он водил Нютку по конюшне, называл каждого коня и его хозяина, одних винил в непослушании, других хвалил. По всему видно было, чуял себя здесь привольно, будто много часов проводил с лошадьми.

– Ромаха, а ты чего здесь прохлаждаешься! Кормушки пустые, стойла дерьмом заросли!

Парень подпрыгнул на месте, вытянулся и замер, словно его заколдовал кто. В конюшню зашел казак немалых лет. Седые короткие волосы, тонкий красный кафтан, щегольские сапоги, без шапки – мороз его не трогал. Он сказал пару резких слов, на Нютку и не взглянул. Будто не дочь Строганова перед ним, а пустое место.

– Все сделаю. – Ромаха поклонился важному в красном кафтане и убежал, торопливо проговорив: – В избу вернешься да в закромах сама порыщешь.

Казак ушел вслед за ним. Возопить бы сейчас, упасть на колени, попросить о помощи. По всему видно, то был Трофим, десятник, и что-то в повадках и взгляде роднило его с Нюткиным отцом. «А все ж слушать не будет», – буркнула она и отправилась разглядывать острожек.

Без Ромахи в том не было ничего приятного. Вздымались бревенчатые стены, пахло дымом.

Скрипел под ногами утоптанный снег. Возле изб без порядка и разумения громоздились сани, телеги и прочие засыпанные снегом предметы обихода. Она поглядела на тын, на башню, на сине-серое небо, захотела оказаться где-то высоко и поглядеть на всех оттуда, с облака или хоть бы с высокой башни, вздохнула и отправилась домой… Верней, в ту избу, которую приходилось теперь называть домом.

Мужики, что кололи дрова, таскали их к тыну – козырек наверху прятал полешки от снега. Нютке видны были склоненные спины, головы, одна в колпаке, вторая – с чубом. Те самые, что в клети под башней живут. Она шла, потупив глаза, повторяла: «Лишь бы не сказали чего», но ее мольбы не услышали.

– Видал, девка идет. Волочайка.

– Угу.

– Что, не слыхал?

– Не до того было.

Оба говорили так, словно Нютки не было тут, на укатанной и унавоженной дороге. Первый мужик говорил так, что и дегтя на заборе не надо.

– Страхолюд привез. Для себя или для братца. А может, и для обоих! – Он захохотал, нагло, чуть повизгивая, и рыло его – и верно, будто свиное – стало красным.

Не таясь уставился на Нютку, она не успела отвести взгляда, защитить себя от наглости и похоти. Шла и шла мимо, ноги становились все тяжелее. Побежать бы – а она не смела. Второй скользнул взглядом да вновь принялся за работу. Рыло, не смущаясь молчания товарища, завел то же:

– Волочайка ладная, я бы от такой не отказался. – А дальше все потонуло в его гоготе и шуме поленьев, сваленных возле тына.

Нютка сбросила с ног своих тяжесть, цепи – не цепи, забежала в избу, закрыла дверь за крючок, придвинула к ней для пущего дела лавку и только тогда села.

Выйти бы, назвать худыми словами, отправить на Кудыкину гору. Да только знала, страх, что сидел внутри ее, зашил губы крепкими нитками. Оставалось лишь слать проклятия, глядючи на обидчиков в мутное оконце.

* * *

С той поры Нютка боялась одна ходить по острожку. День за днем проводила за хлопотами: терла, стирала, пекла, выметала сор и страхи. Братцы уходили с рассветом, а то и раньше, а возвращались они поздним вечером, когда тьма давно держала в плену поселение. Нютка оказалась предоставленной самой себе: пела, иногда тосковала, вспоминая родных и дом.

Жители острожка будто и не замечали, что в избе у восточного тына поселили девку. Лишь один не забывал о ней, наведывался с утра, на обед и еще полдюжины раз. Богдашка охотно уминал булки, не подумав счистить горелые корки, нахваливал: «Хрустят как», показывал глубокую рану на ладони – так он учился мастерить ложки. Отец его, старый казак, с Нюткой не вел бесед: кивал иногда в знак приветствия, а однажды передал через сына охапку целебных трав. Нюхала весь вечер, тосковала по матери – за то была благодарна старику.

Богдашка всякий раз говорил что-то новое про людей, которые оставались для Нютки неведомыми тенями. Слушала его со всем вниманием, охочая до сведений и сплетен.

– Сегодня я Домне про тебя сказывал. А она выгнала меня и постряпушек не дала.

Так узнала, что в острожке живет баба, весьма своевольная, с норовом, судя по словам мальчонки. Нютка порывалась сходить к ней в гости, да не отваживалась: всякий раз вспоминала обидные слова да намеки.

Чаще Богдашка хвалился:

– Батю моего всякий уважает. Характерник он. Знаешь, кто такой? – И, не дожидаясь ее ответа, продолжал: – Самый опытный казак, зелья и словеса всякие знает. Оружие заговаривает.

Нютка хотела спросить, ужели за то здесь не наказывают, не считают колдовством, но молчала. Потом в несладкие ее думы вторгался задорный голос мальчонки:

– Ой, еще два года, я с батей и дядькой Трофимом везде ходить буду. И на охоту медвежью, и в поход, и по Туре в юрты вогульские.

Нютка смотрела на смешного мальчонку со светлыми вихрами и ямочками на щеках, представить не могла: Богдашку – да в дальний поход.

– Ты с отцом живешь. А где матушка твоя? – вдруг спросила Нютка.

– Нет ее. И никогда не было.

Богдашка сразу растерял свою благожелательность и смешливость. Куда там! Стиснул зубы так, что заскрипели, словно песок по дну горшка. Только Нютку враждебными взглядами не испугать.

– У всех матушка есть – иначе и на белый свет не явиться. Даже Христос…

Но тут ей показалось чересчур смелым говорить про Сына Божьего. Кто она такая, чтобы замахиваться на…

– Умерла матушка твоя?

– Отвяжись ты… Вот прицепилась! – И что-то обидное для Нютки мальчишка утащил за дверь.

Как – нет матушки? Нюта весь день перекатывала в голове эти жуткие слова, вновь и вновь воображала свою матушку: темные ласковые глаза, черные косы под убрусом, мягкие ладони, травяной запах, что всегда шел вслед за ней. Далеко она, матушка. И что с ней, неведомо. Но жива – иначе быть не может! – любит дочку и молится за нее. Одно это защищает Нютку от сотни бед.

Так надумала она себе – то про свою матушку, то про Богдашкину, коей и вовсе нет, что заревела. Навзрыд, с потоками солеными, со шмыганьем и стучанием в висках.

* * *

Братцы тем вечером пришли поздно. От них шел сивушный дух, и Нютка сразу вспомнила горькое пойло, выпитое по велению Басурмана. Отчего их тешит этакая гадость? Квас иль травяной отвар куда лучше.

– Еще бы чуток, и я все выиграл, видел, братец? Зарик^[15] два раза выпадал! Афонька иль его Домна секрет какой знают. Я их обхитрю, дай только срок, – уверял Ромаха.

Нютка не могла взять в толк, о чем речь. Афонькой звали одного из казаков. Зарик – слово казалось знакомым, но забытым. А потом смекнула: речь вели о какой-то потехе.

Ромаха все говорил и говорил про зарики, про рублишки и окаянного Афоньку, что сорвал куш. Старший брат не слушал. Он, устроившись под иконами, в красном углу, как старший в этом доме, черпал ложкой кашу – быстро, точно кто намеревался украсть, – жевал хлеб и прихлебывал квас из ковша.

Нютка не смела сесть рядом – она давно насытилась и по заведенному обычаю стояла подле стола, готовая услужить. Ромаха говорил уже про Верхотурье, что он наконец увидит весной, про кабак и вновь про игру в зернь. Нютка стояла за его спиной, пропускала мимо ушей юношескую похвальбу и против воли своей глядела на старшего братца.

Увечное лицо его перекашивало во время еды, лучины кидали отблески на шрам, глаза – правый здоровый, левый искореженный – серые, словно лезвие топора, вновь и вновь скользили по ней. Обычно Синяя Спина старательно не замечал Нютку.

Не обращался прямо, все через Ромаху, обходил стороною – так, чтобы не столкнуться нарочно. «Для чего ему надобна?» – думала Нютка. И чувствовала то ли облегчение, то ли досаду.

Урод, отвратное чудище… Он должен пред девичьей красотой шею склонять, а она – отвергать в небрежении. Как в той сказке про Марью и медведя. Синяя Спина все делал наперекосяк.

Сейчас что-то изменилось.

Вытерев губы, стряхнув с усов и короткой бороды крошки, отодвинул миску от себя и велел ей:

– Забери.