Нютка, сдерживая норов, потянулась за миской – через стол, лишь бы не подходить ближе, не касаться урода. А Синяя Спина, словно вселился в него какой-то бес, подвинул миску к себе. Нютка, потеряв равновесие, чуть не упала плашмя – вот потеха была бы.

Ромаха пакостно хихикнул, но после братниного: «Цыц» – благоразумно умолк.

Нютка обошла стол, и каждая жилка ее была насторожена – ужели после выпитого вина решил воспользоваться добычей? «Его убью или себя убью, ежели насильничать будет». Успокоенная страшным своим решением, подошла так близко, что коснулась его плеча, обтянутого льняной, посеревшей от времени рубахой.

Синяя Спина позволил забрать миску, боле не играл с ней, как кот с мышкой. Но взгляд, коим он окинул ее с головы до ног, от темных кос до теплых штопаных чулок, заставил вздрогнуть.

Она мыла в лохани посуду, собирала крошки, прятала горшок в самую глубь печи, где до утра будет теплым. Лопатки жгло, всем телом своим чуяла: Синяя Спина так и не отводит взгляда. Нютка вновь, как с Третьяком в далеком зимовье, ощущала себя оленихой, попавшей в зубы волку.

Сгорбив спину, села на свою лавку у печи, повторяя: «Некрасива я, не гляди на меня», – да увы, колдовской силы в ее речах не было.

Наливши себе еще чарку квасу, Синяя Спина велел:

– Давай-ка, пляши.

Урод, мучитель, изверг хуже Ирода – о том Нютка не осмеливалась сказать. Как перечить? Некому теперь за нее вступиться. Страшно отказать: а ежели рассвирепеет?

Она встала, взяла платок и застыла в нерешительности. Пляс – последнее, чего хотела она сейчас, испуганная, трепещущая, ожидающая несчастья. Отчего она тогда дразнила их, летала по избе – глупая, неразумная девка? Ужели скромности и здравомыслия ей вовсе не отмерено? Не зря матушка кричала на нее, звала пустоголовой…

– Плясать! – Ромаха захлопал в ладони, подскочил, словно ребенок, коему обещали забаву. – Погодите-ка! Свирель сыщу. Пусть под нее пляшет.

Он долго рылся в углу, где свалены были сети, бердыши, панцири, вздыхал, просил дедушку-домового помочь в поисках. Наконец вытащил что-то – Нютка даже шею вытянула, чтобы разглядеть. Ромаха возней своей отсрочил ее пляску – и за то спасибо.

– Грязная ведь. – Она отняла запылившуюся вещицу. Оттерла так, что заблестело дерево, погладила нежно и лишь потом вернула владельцу.

Ромаха поднес ее к губам, подул, руки его порхали по свирели – и нежный, чистый звук заполнил избу. Ромаха закрыл глаза, точно забыл обо всем, а Нютка поняла, что отродясь такого не слышала.

– Пляши, – вновь сказал Синяя Спина, махнув на середину избы. А свирель просила о том же.

Звуки ее напоминали журчание весеннего ручья, шепот пробуждающегося леса, пение сладкоголосых птиц. Нютка забыла о том, кто следил за каждым ее движением, о том, кто владел жизнью ее, о поруганной судьбе и тоске. Она текла вместе с ручьями, спасаясь от неволи. Распускалась вместе с травами навстречу солнцу. Вся обратилась в сладкие звуки свирели и забыла, где она да кто она. И стало легче.

– Устал я дудеть, аж в груди заболело, – сказал потом, неведомо сколько времени спустя Ромаха и положил свирель на лавку.

Нютка, тяжело дыша, наконец оборвала пляску и поглядела на Синюю Спину: довольно ли потешила? А он одним движением – и не заметила как – оказался рядом. Пришлось заглянуть в увечное лицо, так, что учуяла запах вина, железа и чего-то еще, пряного, будто даже приятного. Нютка зажмурилась, обняла плечи и груди свои руками, решив: вот оно, началось. Сейчас он… «Отвратный, гадкий, изыди… Оставь меня».

Открыла глаза – а Синяя Спина уже устроился на своей лежанке. «Ужели услышал думы мои?» – дивилась Нютка.

И совсем не могла понять Петра Страхолюда, прозванного Синей Спиной. Что ж ему надобно?

* * *

По первости Нютка и не думала о том, где оказалась. Дни шли, она жила в крепости возле дикого леса, ходила мимо крепких стен, слушала казачьи беседы.

На исходе XVI века возведен был сибирский град Верхотурье. И стал он воротами в могучую Сибирь. По реке Туре, ее малым и большим притокам стали возникать деревни да заимки. Царь зазывал людей, освобождал от податей, обещал жирные плодородные земли, богатые леса, полные рыбы реки. Поселенцам давали деньги на обзаведение хозяйством, на избу, утварь, корову, лошадь – все, что надобно.

Было в том и лукавство. Инородцы – сибирские татары, вогулы, самоеды, остяки, киргизы, залетавшие с южных степей, разбойники разного роду-племени, и русского в том числе, – лихостью своей наносили немалый урон. Земли сибирские часто давали нещедрый урожай – то ранние, то поздние заморозки, дожди, засуха… с такой земли жить непросто.

Только русского человека тяготами не испугать. В пятидесяти верстах от Верхотурья вологжанин с сыновьями завел пашню, построил избу. Было это на Петра да Павла Рябинников^[16] – потому деревушку назвали Рябиновкой.

Несколько лет прошло – рядом прилепились еще избы. Жить бы да не тужить. Но время было лихое, смутное. Полетела стрела по юртам сибирским, пошли те народцы жечь да бить. Жители Рябиновки оказались крепкими да разумными. Поехали с поклоном к воеводе: помоги нам, детей наших убивают. Сами начали лес рубить, тын высокий возводить, а следом и казаки на подмогу пришли.

С той поры стоял на взгорке острог – в челобитных звали его Петровым, по имени святого Петра, а в народе Рябиновым, в честь прозвания апостолов. Казаки надзирали за тем, кто плывет да идет по реке Туре, собирали крестьян, ежели какая угроза виделась.

Только два года назад сгорела дотла деревня – одни угли остались. А люди, кто не погиб в огне да не задохнулся от дыма, били челом воеводе и уехали отсюда кто на запад, кто на восток.

Острог же стоял один посреди безлюдья, то ли укор, то ли надежда на заселение землицы, щедрой на дары и несчастья.

* * *

– Хозяйка, ты не пужайся!

Мужской голос разнесся по двору, Нютка, хоть не велели ей пугаться, вздрогнула всем телом. Кто-то незнакомый пришел в избу, с добром ли, со злом?

Она подхватила одежку, помешкав, засунула в рукав ножик и вышла на крыльцо. На первой ступени стоял казак. Он, словно дело имел с приличной девкой, снял колпак и поклонился. Был невысок ростом, крепок, не молод, да и не стар. Жизнь его изрядно потрепала, нарезала морщин на лице, проредила волосы.

– Давеча Ромаха калиту свою оставил. Видно, на радостях забыл.

Казак протянул ей кожаную суму, тряхнул ей, мол, ничего там нет, и улыбнулся. Нютка невольно ответила ему тем же. Какой приятный, не чета Синей Спине.

– Зовут меня Афонькой, кличут Колодником. Ты не бойся, по навету сажен был в темницу, закован в кандалы. Выпустили – на цареву службу в Сибирь отправили.

Он сел на крыльцо, видно, не желая заходить в избу. Нютка устроилась здесь же.

– Макитрушка, ты отчего затворницей сидишь, в гости не ходишь?

Нютка сначала вроде обиделась на такое прозвание. Отчего макитра-то? Не горшок она вовсе! Да быстро привыкла: в устах Афоньки то звучало ласково. И слово за словом поведала, как оказалась в острожке, отчего боится выходить из дому и как тяжко ей здесь, на краю света. Про родителей, да про Илюху (его величала женихом), про злыдней – про все рассказала.

Казак только кивал в ответ, бормотал изредка что-то сочувственное и на прощание обещал разобраться с теми, кто кричал ей вослед: «Волочайка». Он отказался от угощения, покопался в карманах портов, вытащил горсть кедровых орехов.

– Не печалься, макитра. Все будет у тебя ладно, – сказал.

А Нютка поверила.

Она с улыбкой вспоминала немолодого казака, даже напевала что-то тихонько. Не знала еще, что разговаривать с ним было делом опасным…

* * *

Синяя Спина больше не предлагал ей плясать, не жег серыми глазами, не подходил даже на аршин. Как и удавалось ему в таком тесном жилище?

Возвращался вместе с Ромахой поздно, после захода солнца, съедал варево, потом занимался каким-то делом: строгал лучину, чистил оружие или панцири, вязал сети, вместе с братцем шел во двор и при свете жирника сгребал снег. А порой и вовсе не появлялся несколько дней в избе.

Тогда Ромаха болтал с ней без стеснения: сверкая темными глазами, рассказывал, как непросто живется служилым в Сибири, про киргизов, что налетают с южных степей, жгут деревни и юрты. Про то, как мечтает найти богатые земли встречь солнца, где жирная-жирная земля и много-много соболей. Приведет инородцев под руку государеву. Получит награду да разбогатеет.

– Тебя бы я в жены взял, – сказал он однажды и тут же сменился в лице. – Только братцу о том не говори, Нютка, Богом прошу.

При Синей Спине он боялся ей и слово лишнее сказать, отводил глаза, но Нютка, как и всякая девка, знала, что ему по сердцу. Дышал тяжело, иногда гладил пальцами брошенный ею платок, улыбался, когда братец не видел…

Стать женой Ромахи? Она поглядела на него – как испуган словами, что вырвались у него супротив воли. Парень был хорош собою, не похож на братца-страхолюда: ловкий, молодой, черноокий. Но от мужа – откуда-то Сусанна знала – надобно другое.

Ровесник, Ромаха казался ей ребенком. Спорит, хнычет, обижается, отлынивает от домашних дел, мечтает о чем-то. Не чуяла она в нем силы, опоры, нахрапа. Какая надежа на такого мужа? Но сказала ему совсем о другом.

– Братец твой… – замялась, не зная, как и выговорить, – меня вовсе и не замечает. Не нужна ему. Так отчего ты и слова сказать мне не смеешь, отчего ты так его боишься?

Ромаха подскочил возмущенно, прикусил губу, так, что остались красные следы:

– Боюсь… И вовсе его не боюсь. Он знаешь что для меня сделал! Как он!.. И я слово казачье дал. Да разве ж ты понимаешь?

– Куда мне! – ответила Нютка и поняла: вовсе не хочет быть Ромахиной женой.

Пусть все останется как есть. Синяя Спина обходит ее стороною, не велит младшему братцу и глядеть на нее. А потом растают снега, откроется путь по реке Туре, и отец заберет ее из этого паршивого острожка.

* * *

Нютка сморщила нос: то ли сыростью, то ли тиной, то ли чем похуже несло от большого куска, который вытащила она из ледника утром. Она всегда любила пироги с рыбой. Ой, как готовила Еремеевна! И матушкины пироги удавались на славу.

Как из рыбины, да вонючей такой, приготовить съедобное?

Два дня назад братцы, старый казак Оглобля и Богдашка набили налимов. Столько, что еле затащили в острожек, на горку. Пятнистые, скользкие, с огромными пастями и усами на нижней губе, они казались Нютке чудищами. Подошла поближе, наклонилась, разглядывая рыбищу, а та возьми да махни хвостом. Завизжала, умчалась куда подальше, а Ромаха с Богдашкой потешались весь вечер.

Налимов, пока не промерзли, положили на деревянную плаху, нарубили топором. Рыбную щепу Богдашка собрал, отдал собакам, те проглотили разом и лаяли, требуя добавки.

– Ежели тебя запеку? – спросила Нютка у налима. И цыкнула на себя: совсем умом тронулась, разговаривает с рыбой.

Плеснула в кадушку воды, принялась отмывать от запаха, что, казалось, насквозь пропитал ее. «Слизь какая, мамочки», – повторяла Нютка. А рыбина выскользнула из рук ее, облила рубаху и однорядку. Словно смеялась над неумехой.

Наконец отмыла: чуткий нос ее не чуял тины, нож разрезал белое жирное мясо. Плюх! – и куски оказались в котелке. Сначала вареная, да с солью и лесной травой, потом запеченная с мукой да каплей оленьего молока – его здесь почитали за редкость и брали мороженым у инородцев.

Не сыростью пахло яство – сытостью. Нютка брала в руки светец, выходила во двор, поглядывая, не идет ли кто из братцев. Принялась за трапезу – и до чего ж одной скучно есть, вот в отцовых хоромах всегда полным-полно было народа. А здесь…

– Ишь какая вкуснота!

Богдашка явился на запах, точно мышонок, отдал должное налиму и сообщил, где братцы.

– Ты мне еще рыбы дай, им еда без надобности. Ромаха в зернь играет. Страхолюд сегодня у ворот стоит. Домой, мож, и не придет.

– Опять не придет?