Ветки, давно уронившие наземь листья, больно хлестали по лицу, да не того. Скорей, скорей, бежать, так чтобы не нагнал! Длинный подол путался, мешал бежать, и Нютка подхватила его, радуясь теплым чулкам, греющим ноги.

Скорей, скорей!

Она оглянулась – бежит ли за ней Синяя Спина. Не слыхать!

В зарослях ивы пряталась речка, бурливая, прикрытая тонким хрустким ледком, безвестная для Нютки. Она преграждала ей путь, точно решила сорвать побег, и Нютка нарекла ее Гадиной. Берег осыпался малыми камешками, путал высохшими травами, коварно шептал о чем-то.

– Да чтоб тебя!

Бежать было тяжело, сейчас Нютка много бы отдала за порты и высокие сапоги, какие носят парни. В них куда удобней!

Снег, словно мало было прочего, лип на ресницы, окутывал ветки, лез за шиворот – и он туда же! Меж зарослей показался просвет, кажется, заводь, окруженная березами. Нютка выскочила туда, увидала сразу что-то большое. Колыхнулось сердце: «Догнал, урод!», и, не видя иного пути, она ринулась на тонкий лед, прикрывавший синюю воду, будто возомнила себя Сыном Божьим, но по воде не пошла, замочила коты.

Отяжелел и облепил ноги разом похолодевший подол, и она не противилась, когда Синяя Спина вытащил на берег, непрерывно называя ее лободырой – той, что без царя в голове.

* * *

Зубы ее перестали стучать. Костер потрескивал, раскидывал по сторонам искры, охотно жрал ветки и вовсе не замечал снега – тот стал тихим-тихим, словно тоже испугался Синей Спины.

Нютка пригукла под шубой, тонкой, пахнущей чем-то незнакомым, невообразимо теплой. Она пристроилась у костра так близко, что искры иногда пролетали в вершке от носа. Вовсе и не подумала бы, что в воде будет так холодно, что ноги завопят: «Спаси!», что весь ее побег превратится в глупость.

Синяя Спина сидел от нее далеко, через пылающий костер. Он закрыл глаза, укутался в тощий суконный кафтан: свою теплую одежу отдал Нютке, но вовсе не хотелось его благодарить.

Сейчас он молчал, не говорил про лободырую девку, про свою глупость и зря потраченные монеты, на кои можно было купить топор, панцирь^[12] или новую саблю. Нютка и представить не могла, что Синяя Спина так разговорчив. А голос у него грубый, будто дерущий уши… Жуть. Это ж надо быть таким!

Нютка отогнала страх. Сколько можно прятать глаза, будто малое дитя! Она встала, поплотнее закуталась в шубу, на ногах хлябали огромные сапожищи – как запаслив, с собой целый сундук одежи тащит, – и тихонько подкралась к Синей Спине.

Костер то освещал его лицо, то окутывал темнотой. Теплый колпак, нахлобученный до бровей, прикрывал часть безобразия, да все ж… Левый глаз его был зацеплен шрамом: кожа казалась красной, покореженной.

Нютка вздрогнула. Будто мало глазного увечья, вся щека была разворочена. Невольно потрогала свою, порезанную Илюхиным ножом – крохотный шрам, и сравнивать нечего.

Синяя Спина пошевелился, издал какой-то неясный звук, то ли стон, то ли рычание. Нютка отбежала, но, обождав немного времени, вновь подошла к нему. От глаза порезанное шло к губам, нижняя уцелела, а на верхней осталась широкая белесая полоса – да под усами не больно высмотришь.

– Сабля? – прошептала Нютка, слыхавшая разговоры отца да его казаков, видавшая пару раз посеченных в бою. Но таких уродов не встречала.

Знатно досталось.

«Только жалеть его нечего», – решила Нютка и тихонько пошла к своей теплой лежанке, пока урод не проснулся. Она долго еще моргала сонными ресницами, а тот, кто сидел через костер, ворочался. Пару раз померещилось, он открыл глаза, – вздрагивала и тут же успокаивала себя: это был отсвет огня.

«Отчего решил, что никуда не убегу?» – успела подумать Нютка, а потом провалилась в темную реку сна.

* * *

Он взял себе новое имя – Митрий, Митька, в честь священника, что спас от смерти. Возможно, в том было оскорбление его памяти? В таких вещах он вовсе не разбирался. Нехристь, басурман, убивец, тать.

Говорить любопытным людишкам, что зовут его Митькой, было радостно. В голове словно звучал голос священника: «Гриня, расскажи-ка…» И тоска немного отпускала сердце.

За годы накопил немало – три рубля, да еще пять с полтиной, вырученные за Аксинькину дочь.

Трешкой распорядился с умом. Первым делом взял грамотку – кривые строки на ветхой бумаге – и пошел к одному хитрому дьяку. Тот за полтину выправил: «Гулящему человеку Митрию Басурману (прозвание решил оставить) разрешено жить в славном городе Верхотурье по оному велению».

Купил в торговых рядах теплую одежу, мешок ржи, кувшин масла, соли, всякой мелочи, коей следует обзавестись порядочному человеку. В суме оставались соболя, добытые где-то паскудным Третьяком. А пять с полтиной не тратил, зашил в кафтан – лучше сберечь.

За кремлем, в долине меж взгорьем и рекой, коптила кузнечная слобода. Как услышал о такой, сразу и решил – только здесь ему и жить. Первый же утлый домишко, землянка у самого края слободы, показался ему подходящим.

На хриплый крик вышел хозяин – старик, лет на десять постарше Басурмана. Он с ехидной улыбкой оглядел гостя – косматая борода, тяжелый мешок в руке – и позвал внутрь. Так и договорились: за двадцать копеек в месяц старик поселит его у печи, будет кормить хлебом и варевом.

– А старуха твоя где?

– С чертями пляшет, – ухмыльнулся старик. Басурману стало ясно: с избой не ошибся.

А с делом, к коему он привык, оказалось куда сложнее. Кому нужен однорукий? Это в Обдорске его холили да лелеяли, а здесь, в большом шумном городе, что наполнялся и наполнялся людьми – обозы переселенцев видал уже не раз и не два, – его отправляли куда подальше.

Кузнечная слобода растянулась на добрую сотню саженей^[13] – каждая изба отстояла от другой, чтобы огонь не перекинулся и не пожрал все.

Первый же кузнец, дюжий детина, поглядел неласково и сказал: «Проваливай». То же он слышал и от других. «Молотом бить не сможешь. Меха раздувать… Калека, да какой в тебе прок? Шел бы ты отсюда», – миролюбиво сказал ему тощий, но жилистый парнишка и вытер пот со лба.

Басурман вдыхал привычный запах дыма и жженой крицы всей грудью. Разболелась увечная нога, словно напомнив о прошлом, так он долго обходил дворы. Солнце уже клонилось к закату, когда он подошел к последней кузне. Над ней не вился черный дым, не было и запаха. Басурман топтался, раздумывая, а стоит ли идти. «Здесь мне делать нечего», – пробормотал он и признал свою неудачу.

– Погодь. Ты кто? Не из наших, местных? – Женский голос заставил его поморщиться.

– Не из ваших, – не оборачиваясь, ответил, сам не зная зачем.

– Кузнец?

– Кузнец. Гляди какой. – Басурман повернулся к бабе, задрал рукав кафтана и показал ей культю.

– Вот несчастье, – протянула та без жалости, просто сказала – и все. Баба была в годах: темные глаза, морщины, волосы, укрытые платком, невысокого роста, с мясом или нет – под одежами не углядеть. –  Ты погодь. Дело у меня к тебе.

Басурман, вместо того чтоб послать куда подальше, кивнул и зашел во двор.

Бабе он и вправду оказался нужен. Сын ее, что недавно обзавелся кузней, сызмальства работал, накопил деньги – упал да расшиб голову. Сначала думали, полежит денек да одыбает. А он все маялся.

Кузня простаивала. Окрест стали говорить, что хворого надобно отсюда выгонять, а кузню передавать умелому человеку. Всяк знал, что казне надобны гвозди, скобы для судового дела, служилым – панцири да копья, люду – плуги, косы, подковы… еще сотни сотен малых и больших вещей, которые выправляются испокон веку кузнецами.

– Пока сынок на ноги не встанет, займись кузницей нашей. Малец-помощник есть, да сам не совладает… Вот… Богом прошу, – повторяла баба и глядела так, как на Григория уж много лет никто не глядел.

– А платить сколько будешь?

– Не обижу. Сколько скажешь, столько и заплачу, – глупо сказала баба.

А ежели бы рубль попросил? Но Басурман, в кошеле коего звенели еще монеты, завел этот разговор лишь потому, что хотел скрыть свою радость.

– Дарьицей меня звать, – сказала баба на прощание, будто бы он спрашивал.

* * *

Теперь Синяя Спина сторожил каждый ее шаг. Веревка крепко обхватывала ее запястья. Не пускал ее одну в лес, стоял рядом. Нютка, когда журчал ее ручей, думала лишь об одном: как бы не посмотрел на нее, не увидел срамное. Но страшилище отворачивал свою голову в теплом колпаке, будто решил продлить ее муки и страх, и вел себя так, будто не девка она, а ребенок.

Нютка вспоминала дурные сны и грезила о защитнике. Да где ж его взять? Город остался позади. Извилистая, застывшая колдобинами дорога вела в чащобу, изредка слышалось рычание каких-то неведомых зверей. Нютка вздрагивала, прижималась к Синей Спине, забыв, что это ее мучитель, вцеплялась холодными пальцами в его жесткий кафтан.

День близился к концу, меж веток виднелись багряные всполохи. Нютка еле сдерживала ойканье: зад превратился в одну большую мозоль. Каурый жеребец, невысокий, крепкий, с чудной шерстью над копытами, шел ровно, да оттого Нютке было не легче. Надобно научиться ездить верхом, будто мóлодец, – только так и можно сбежать из плена, мечтала она.

Синяя Спина казался ей железным: ни усталости, ни вздоха, ни зевка, ни иной человечьей нужды. Останавливались поесть и попить только из-за Нютки. Сам он мог ехать денно и нощно, и оттого еще больше хотелось его ненавидеть.

Сколько ж ему было лет? Много старше Нютки, взгляд недобрый, складки возле рта, а не старик. Ходит быстро, подсаживает на коня, будто она и не весит ничего. Так и не решила: его увечье и ее злость застилали все.

Нютка не знала, как еще отвлечься от монотонной бесконечной тряски, от заснеженного леса, что с каждой верстой казался все темнее и дремучее, от серо-льдистой реки, что мелькала порой меж деревьев. Она поерзала, устраиваясь поудобнее, от мужика шло тепло, и ежели бы не оно, Нютка бы околела от холода.

Синицы тихонько свистели, возились в кустах, они словно убаюкивали несчастную девицу, что оказалась вдалеке от родного дома, и скоро Нютка, прижав неспокойную голову к широкой спине, смежила веки, спрятавшись в единственном доступном ей убежище.

* * *

Пахло дымом, чем-то вкусным, мясным, и Нютка, вздрогнув, проснулась и тут же отодвинулась от Синей Спины, насколько это было возможно. Два больших пса, серо-рыжих, с задорно поднятыми хвостами, бежали вслед за лошадью. Пытались, видно понарошку, укусить коня за ноги, а тот и не замечал их.

– Приехали, – чуть мягче обычного сказал Синяя Спина.

Они оказались у ворот. Высоких, с доброго теса, рубленных недавно. Тын в три ряда, со снежной каймой, за ним двускатные крыши каких-то изб, слившихся в одну длинную, жуткую – будто жило там чудище с десятисаженным хвостом. По углам тына замерли две башни. Нютка видала и побольше, и повнушительней.

«Острожек», – всплыло внезапно, она и сама не поняла откуда.

По левую руку блестел замерзший ручей, он впадал в реку покрупнее. Та застыла, покрылась мутным тонким льдом. Где-то в глубине она несла свои воды, с ней бы утечь и Нютке…

Синяя Спина уже спрыгнул, подставил ей руки – в длинной одеже попробуй соскочи. Нютка мотнула головой: еще бы не помогал мучитель. Тот ушел, не стал спорить.

Конь недовольно повел шкурой – и он устал от долгой дороги. И Нютка, подобрав подол, покатилась по гладкому лоснящемуся боку, не удержалась и плюхнулась на землю. Она только ойкнула, да не зашиблась, снег укрыл все пуховым одеялом. Тут же встала, принялась отряхивать одежу.

– Дай помогу!

Возле нее оказался улыбчивый темноглазый парень, стал проворно сметать снег с шубы, да с таким напором, что Нютка изумилась. Но все ж позволила привести в порядок ее одежу, хоть в том и не было необходимости.