Нью-Лангом меня назвали родители,
Любовь моя скрыта в звездной обители,
В поисках счастья меж звезд я гляжу,
Но скорби земные лишь нахожу.
Ты, Ткачиха, сияешь в небесной мгле,
Великолепная, нежная, светлая,
Но знаю: настанет та ночь заветная,
Я встречу тебя наконец на Земле.

– Да, Кай-Мэнь, но я написал еще одно Ле-Ссе:

Нью-Лангом меня назвали родители,
Но имени смысла они не увидели:
Я – часть народа, пасет он и ткет,
Землю копает, железо кует.
Пот и кровь мастеров, пастухов и крестьян
Шелковый мир моих предков питали.
Но шелковый мир меня мыслить заставил,
И пытаться исправить этот изъян.

Они дошли до дверей дома Кай-Мэня. И, словно устав от долгого разговора, безмолвно разошлись.

Глава 2

Осенью попробую, подумал Нью-Ланг. Возможно, следует начать с иностранной пьесы? Чехов? Или Гоголь? Я бы предпочел китайскую революционную пьесу, но тогда мы привлечем внимание полиции еще до премьеры. Или возможно…?

– Куда господин хочет поехать?

Сбитый с мыслей Нью-Ланг посмотрел в измученное лицо рикши, чья вопросительная улыбка открыла ряд гнилых зубов, но все равно казалась удивительно обаятельной. Недавно, на уроке истории, Нью-Ланг рассказывал про опиумную войну и описывал, как Великобритания с помощью военного насилия принудила Китай покупать губительные наркотики. Тогда у Ванг Бо-Ченга появилась такая же ухмылка с черными дырами вместо зубов и выражением нерушимого ума:

– А что об опиумной войне говорили английские миссионеры?

– Сколько до Альби-Лу? – рассеянно спросил Нью-Ланг, погрузившись в воспоминания.

Возница назвал относительно высокую цену. У Нью-Ланга было достаточно денег, чтобы без колебаний согласиться, но он знал – тогда бедолагу замучают сожаления, что он не попросил больше. Поэтому он немного поторговался и залез.

Вцепившись руками в оглобли двухколесной телеги, худая фигура побежала вперед. Бежал он до странности бодро – легко, запрокинув голову и качая бедрами.

«Он под опиумом, – подумал Нью-Ланг. – Силы иссякли, и ему приходится поддерживать их искусственно. Дядя Чанг Минг-Тьен умер от передозировки опиумом. Бедные курят, потому что задыхаются в нищете, а богатые – потому что задыхаются в роскоши. Дядя Минг-Тьен меня очень любил. Он научил меня писать стихотворения в классическом стиле. В его время написание таких стихотворений еще входило в государственный экзамен, но никто из чиновников Ханчжоу не умел сочинять их столь красиво и элегантно. Когда он, собственно, умер? Примерно за месяц до того, как мы переехали в Шанхай».

Рикша свернул на красивое и широкое авеню Жоффр. Эффект от опиума заметно уменьшился, мужчина медленно плелся и кашлял.

– Дао-ла! Приехали! – вдруг крикнул Нью-Ланг. Спешно вылез, заплатил полную стоимость и пояснил: – Хочу еще немного пройтись, люблю ходить пешком.

Мужчина внимательно посмотрел на одетого в шелка джентльмена, подарившего ему четверть поездки, и при этом приносящего извинения.

– Господь благ, – авторитетно изрек он. Он произнес это без смирения, скорее с философским осознанием. При этом он уселся на левую оглоблю, словно на кожаное кресло, достал из кармана сяо-пинг, круглый несладкий пирожок, и принялся с довольным видом жевать.

Нью-Ланг действительно был выдающимся пешеходом, а еще пловцом и гимнастом. Его начальник, месье Фонтене, который хвастался Нью-Лангом перед иностранными друзьями, словно товаром, хвалил его атлетизм не меньше образования, и называл себя художником, поскольку смог выудить из «низшей» расы столь идеальный экземпляр. «Поразительная крепость, господа, и исключительная деликатность. Говорю вам, этот юноша – как настоящая шелковая нить».

Нью-Ланг вышел на роскошную садовую улицу французского квартала, авеню Рой Альберт – местные жители называли его Альби-Лу. Его отец платил огромные налоги, чтобы ему, китайцу, позволили здесь жить. У них был одноэтажный просторный дом с изящными двориками. В приемной висело шелковое полотно со стихотворением Ван-Цзи, поэта седьмого века:

Я хочу каждый день друзей собирать,
И философию обсуждать.
Я хочу мытаря восвояси прогнать,
Чтоб налогом меня перестал донимать.
И связать судьбу дочек и сыновей
С людьми из достойных, знатных семей.
Если радость такую мне жизнь подарит,
То и рай после смерти меня не манит.

Под ним стояла изящная фарфоровая ваза с птицами и цветами. Справа от нее – миниатюрная серебряная пагода, черная лакированная шкатулка с зеленым чаем и вышитый веер, слева – миниатюрная пагода из слоновой кости, зеленая лакированная шкатулка с черным чаем и расписной веер.

«Фарфор, – подумал Нью-Ланг, – и слоновая кость, и шелк, и лак. И человек бьется лбом о землю в низком поклоне, и берет жену по приказу родителей, и играет с ней в игру шторма при лунном свете по приказу родителей, и снова шелк, и опять слоновая кость, и правительство заключает нечестный договор, и белые нисходят до нас, чтобы на нас разбогатеть и избивают нас ногами, физически или морально, в зависимости от звания и статуса, и снова шелк, и снова лак. Я устал от этого, сыт по горло».

Нью-Ланг пересек второй двор. Полукруглые двери в его комнату были открыты. Маленький Тьен-То спал, наморщив носик. Ми-Цзинг поднялась и поприветствовала супруга старомодным, но очень изящным поклоном.

– Господин еще не спит, – сообщила она. – Он хочет с тобой поговорить.

Нью-Ланг вежливо поблагодарил ее и пересек третий двор. Сквозь отверстие в форме луны он увидел отца, который писал иероглифы совершенной каллиграфии в бухгалтерских книгах. Чанг Да-Дшин, владелец шелковой фабрики и торговой компании, стал истинным шанхайцем – в высших классах это слово было почти синонимом крупного торговца и дельца. Но его родиной был Ханчжоу, город нежно-зеленых бамбуковых рощ и серебряных озер, изысканных храмов и изящных дворцов, Ханчжоу, китайская Флоренция, наполненная воспоминаниями о знаменитых поэтах и государственных деятелях – и он сам был потомком старого и почтенного рода чиновников. Он пытался сохранить это преимущество: с помощью каллиграфии, порой немного претенциозной манеры говорить, уважения к интеллектуальным ценностям.

Нью-Ланг вежливо откашлялся и зашел. Отец на мгновение поднял взгляд и приказал:

– Садись. У меня к тебе срочный разговор.

Внезапно у него вырвался возглас удивления – впрочем, в нем ощущался некий умысел.

– Видел бы ты свое лицо! Вылитый дядя Чанг Минг-Тьен.

Нью-Ланг молчал.

– Ты не рад?

– Этот вопрос, отец, требует долгого ответа.

– Хорошо, тогда отложим его на другой раз. Я просто хочу, чтобы ты помнил, чем ему обязан. Он читал с тобой классику. Без него ты бы никогда не освоил языков. Я не смог бы отправить тебя в университет. Я просто купец, и мне нужен сын с опытом в торговле. Но когда я увидел, как в свободное время ты продолжаешь самостоятельно штудировать классику, а еще историю, французский и английский, разве я не оказал тебе достаточно отцовской поддержки?

– Да, отец, – подтвердил Нью-Ланг.

– Я даже терпел, когда ты делал весьма сомнительные для нынешних непростых времен вещи – я имею в виду вечернюю школу для торговцев. Я был горд и счастлив, что среди всех этих шанхайских материалистов, приземленных охотников за долларами, мой сын – искренний, возвышенный Чанг, даже если веление сердца сбило его с пути. Но дальше так продолжаться не может. Ты хотел как лучше. Но принес огромный ущерб.

– Ущерб, отец?

– Мы наняли восемнадцать грузчиков для перевозки тюков с завода в магазин или в портовое хранилище. У одного из них оказалось заболевание легких, он упал на дорогу и плевался кровью. Тогда остальные семнадцать потребовали немедленных изменений условий труда и выплаты единоразового пособия пострадавшему. Честно говоря, я бы хотел помочь бедняге. Но имею ли я право создавать такой прецедент? У каждого второго работника заболевание легких. Если мы начнем заботиться обо всех, бизнес прогорит.

– А условия работы? – спросил Нью-Ланг.

– Десятипроцентное повышение зарплаты и часовой обеденный перерыв.

– А сколько длился перерыв прежде?

– Смешной вопрос! Достаточно, чтобы успеть съесть тарелку риса. А если люди едят слишком медленно, то их торопят… В общем, теперь они бастуют. Я бы легко мог их разогнать. Восемнадцать грузчиков можно найти в Шанхае на каждом углу. Но у нас в Ханчжоу не принято часто менять слуг и служанок. Это дурной тон.

А сегодня ко мне пришел их предводитель и, похоже, зачинщик всей этой истории, некий Ванг Бо-Ченг. Он кипел от негодования, в частности, упрекнул меня, что на моей фабрике работает восьмилетняя девочка – вылавливает коконы шелка из кипятка. Но я не единственный! И вообще, какое ему дело? Ладно бы еще отстаивал личные интересы. Но как подобный оборванец может защищать интересы других людей? Он что, Конфуций? Мандарин?

– Наш народ говорит: все человеческие тревоги – мои тревоги, – процитировал Нью-Ланг.

Чанг Да-Дшин тактично промолчал. Отец не спорит с сыном.

– Разумеется, я не проведу никаких реформ, пока этого не сделают остальные. Я богатый человек, но в конце концов, я всего лишь китаец. Без покровительства Фонтене я бы оказался абсолютно бессилен.

Этот выскочка оказался таким нахальным, что я не выдержал и сказал: «Во‑первых, хватит бездельничать. Человеку твоего положения никогда ничего не достичь насилием и сопротивлением». «Наоборот», – ухмыльнулся он и начал перечислять, когда и где бастовали рабочие. Не только в Китае, но и за границей – этот бандит знал все. Знал про забастовку английских шахтеров, и про какую-то всеобщую забастовку в Германии… А потом вдруг у меня в голове родилось подозрение…

– Твое подозрение справедливо, отец. Я его учитель.

– Но как этому черепашьему яйцу вообще пришло в голову пойти учиться?

– Это моя вина, отец. Он пришел научиться читать и писать. Но я заметил выдающийся интеллект и…

– Я не виню тебя, сын. Знания для тебя превыше всего, и ты хочешь распространить их везде. Но посмотри сам: живительная влага для одного становится ядом для другого.

– В таких условиях – абсолютно необходимым противоядием.

– От этих условий зависит состояние твоей семьи. Не забывай. Тебе нравится быть философом, мечтателем, возможно даже реформатором – но в первую очередь ты Чанг.

– Мне плевать, что я Чанг. Я человек. Я китаец. Я – это я.

– Как ты можешь так говорить, ты же с детства видел перед глазами украшение нашей семьи!

– Дядя Минг-Тьен? Он должен был служить мне примером? Этот декадент, умерший от опиума?

Уже в момент, когда его губы образовали слоги А‑Пен-Йон, Нью-Ланг понял, что зашел слишком далеко.

Старик ударил его ладонью по лицу, как непослушного школьника, хотя у него самого уже маленький сын.

Он слепо пялился в открытую бухгалтерскую книгу – каллиграфические иероглифы повествовали о продажах за последние месяцы.

– Полагаю, у моего почтенного отца больше нет для меня указаний?

Старомодное обращение прозвучало, как ответный удар. Потом он вышел, не дожидаясь ответа.

В комнате было тихо. Ми-Цзинг спала, или делала вид, что спит.

А теперь прочь, подумал Нью-Ланг и зарылся головой в подушку. Прочь из этой страны призраков.

Глава 3

Господин Фонтене, владелец торговой компании «Фонтене», попросил Нью-Ланга перевести деловое письмо с китайского. У него были редкие волосы и крашеные усы. Его супруга жила в Сингапуре и посещала его лишь изредка. Возможно, это бы не слишком его расстраивало, не будь в Шанхае такого удручающего дефицита белых женщин…

– Что, он требует на пять процентов больше? – сердито переспросил Фонтене. – Какой жадюга! Настоящий китаец!

– А вы, месье? Вы презираете деньги? – тихо спросил Нью-Ланг немного остекленевшим голосом.