Ольга Чередниченко: Окаянные гастроли

Посвящается Анатолию Кравченко и моему Роду

Женщина и время. Роман длиной в жизнь

© О. Чередниченко, текст, 2024

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2025

Часть 1

Глава 1

Шурочка забежала домой, неистово расчесывая руки. Кожа на запястьях, тыльной стороне руки и между пальцами одновременно с петербургским снегом каждую весну превращалась в отвратительную корку. Шурочка глухо бросила в коридоре сумку и поспешила на кухню, на ходу стягивая шубку, шарфик и берет. Вытащила из ящика сливочное масло. Развернула консервирующую ткань, и в нос ударил острый запах – та была вымочена в салициловой кислоте. Отковыряла пальцем кусок масла, промыла его под водопроводной водой и жирно намазала руки. Истерзанная только что кожа все еще пульсировала, но зуд немного утих.

Минувшей зимой Шурочка постоянно фантазировала о дне своего совершеннолетия. Когда начинала чесаться – воображала в мельчайших деталях, как именно перевернет свою жизнь, едва станет взрослой по документам. Это отвлекало ее от кожной пытки. В последний месяц она вложила особенно много сил, чтобы совсем уж не изорвать свои золотушные руки. На случай, если бы ее стали смотреть прямо сегодня. Или попросили бы снять перчатки и подписать документы. Безмозглым, нелепым, абсурдным было это обуздание себя. Шурочка представляла что угодно, но только не то, что случилось в итоге. Теперь трястись над своими пальцами больше не было никакого смысла. Можно скрести кожу, пока из-под ее ошметков не покажутся кости.

Делать ничего Шурочка жирными масляными руками не могла и, растопырив пальцы, стала нервически изучать растения на кухонном подоконнике. Из всех своих зеленых питомцев больше всего она любила хищную заморскую саррацению, которая пожирала насекомых длинным скрученным листом в виде воронки. Но именно этот цветок стоял самый чахлый, потому что давно не лакомился ни единой букашкой. Долгая русская зима – долгая мушиная спячка.

Вдруг Шурочка как разозлилась, разобиделась на свою саррацению: «Ну ты и ничтожество!» Она соединила пальцы и принялась тереть их друг о друга, но почесаться толком не получалось – намасленные, они скользили. Вспомнила сморщенное, как проросшая весенняя картошка, напудренное лицо той мерзостной твари в агентстве. Как же хотелось шлепнуть ее мухобойкой, чтоб не рисовала больше мушек над уголками своих вялых губ.

Когда взволнованная Шурочка только переступила тем утром порог агентства, на увядающую женщину сначала не обратила должного внимания. Но та все-таки его к себе привлекла: бесцеремонно отправила Шурочку обратно – плотнее закрывать входную дверь. Оказывается, даже через микроскопическую щелку эту неженку могло протянуть с Невского проспекта.

Когда Шурочка выполнила ее просьбу и уняла раздражение, ее взгляд приковал усатый господин лет тридцати, тоже ожидавший в приемной. Было в его позе что-то властное, будто он здесь хозяин, а не проситель, как она сама и та несвежая дамочка из простых в неприлично узкой для ее возраста юбке из плотной материи. Шурочка взяла на столе анкету и принялась ее заполнять. Сразу проставила дату: 15 апреля 1913 года. Долгожданный день совершеннолетия.

– Не могу поверить, что барышня вроде вас пришли сюда наниматься в артистки, – обратился к ней господин.

Не исключено, что он специально встал пораньше перед посещением агентства и потратил часа три на изощренную укладку своих усиков. Протянул ей свою карточку: «Рахмановъ Григорий Павлович, антрепренеръ».

Хотя Шурочка в глубине души и не одобряла слишком вычурного стиля этого господина, но ей было приятно, что он с ней заговорил. Ведь мужские взоры обычно подолгу на ней не задерживались. Как говорил тайный советник Амусов, начальник начальника ее отца, с которым тот изо всех сил старался дружить ради карьеры: «Милое личико вроде твоего, Шурочка, неинтересно рассматривать. Не грусти, это ненадолго. С возрастом оно обомнется маской, которая будет кричать каждому встречному о твоем душевном исподнем».

– А что, здесь какое-то неправильное место? Я пришла сперва к Александринскому театру, там все было закрыто. Но заметила рекламу на задней двери – как раз этого театрального агентства Елизаветы Николаевной Разсохиной, – сказала Шурочка, глядя в усы антрепренеру, и почувствовала, как кровь прилила к лицу.

– Я сразу увидел: вы особенный человек, и почему-то думаю, очень целеустремленный. Иначе как объяснить, что вы все правильно угадали. Ведь в театры просто с улицы больше не берут. Теперь только через агентство. И оно единственное у нас в Российской империи!

– Но позвольте, как же! – Шурочка решилась поднять на него глаза.

– Да-да, сие агентство – ваш единственный шанс и пропуск в мир театра. Других вариантов попросту сегодня нет. А вот та дама – видите там сидит – она наш бог и царь. От нее зависит все. Секретарь самой Елизаветы Николаевны Разсохиной, – прошептал он, склонившись ближе к Шурочке и обдав ее терпким ароматом одеколона.

Оба осторожно повернулись в сторону дамы. Та как раз рисовала ту самую злополучную мушку над уголком рта. Прямо в опасной близости от обвислых сумок своих щек.

– А я подумала, она такой же посетитель, как и мы с вами, – удивилась Шурочка.

– Что вы! Подождите, я сейчас для вас договорюсь. Минуту.

Бывают люди, которые заходят в комнату и сразу чувствуют подводные течения. Как этому научиться? Шурочка не знала. На мгновение ей показалось: что-то здесь не так. Она хотела остановить Григория Павловича, но тот уже подошел к женщине с мушкой и принялся что-то шептать той на ухо, в чем-то убеждать, о чем-то спорить. Наконец-то дама заговорщически улыбнулась, надела очки и позвала к себе Шурочку. Пахнуло уксусом – видимо, в неофициальной, домашней, жизни секретарь воевала с постельными клопами.

– Позвольте вам представить Тамару Аркадьевну Подкорытову, – гордо сказал Григорий Павлович.

– Александра Николаевна Алексеева, – недоверчиво произнесла Шурочка и все же протянула секретарю свою анкету. Та внимательно изучила бланк.

– Хорошо, а теперь тебе надо кое-что сделать.

Шурочка обомлела, что секретарша ей тыкает. Но смолчала – вдруг от этой женщины и правда зависела ее судьба.

– Закрой глаза. Не подсматривай, – сказала Тамара Аркадьевна. – Теперь представь: ты прославилась. Все тебя знают! Ты самая богатая и знаменитая актриса нашей империи.

Шурочкины веки задрожали, и она увидела себя на сцене. В нее ударил луч яркого электрического света.

– Рассказывай. Как это выглядит? – велела секретарша.

– Столп света. Я как ослепла, – заговорила Шурочка по возможности вдохновенно. – Раскаты аплодисментов. Безумие! Буря звуков. Я вижу! Мне рукоплещут со слезами на глазах – я тронула их сердца.

– Да не тушуйся! Актрису должно быть слышно… Что в гримерке? Есть там у тебя драгоценности в шкатулке?

– Не знаю… Вот корзины с фруктами стоят. Конфеты, цветы. В них еще записки. Сейчас открою одну, – сказала Шурочка уже громче.

Она догадалась: этим упражнением Тамара Аркадьевна проверяет ее фантазию. Что ж, раз секретарша хочет подробностей – она их получит.

– Это от поклонника, – продолжила Шурочка еще смелее. – Приглашает на свидание. Тут много таких записок с личными карточками. От известных промышленников, литераторов. Подождите! Теперь кто-то стучит в мою гримерку… Это журналисты и фотограф. Хотят брать у меня интервью.

Шурочка открыла глаза. Григорий Павлович смотрел так нагло и насмешливо, что у нее даже взмокла шея. Секретарша качнулась на стуле и бурно зааплодировала:

– Даже интервью. Браво! Вот такие вот именно мысли отличают серость от артиста с большой буквы.

Тамара Аркадьевна резко стерла с лица улыбку и превратилась в злющую тварь.

– Настоящая актриса никогда не станет думать о такой ерунде. Работать, работать и работать над ролью – вот суть профессии. А не твои побрякушки, – заявила она.

Григорий Павлович с удовольствием наблюдал за происходящим. Шурочка соединила пальцы в замок и сильно сжала их, чтобы не так чесались.

– Откуда вы об этом знаете, если вы секретарь? Что-то на сцене в Петербурге я вас никогда не видела. Или вы где-то в провинции играете бабушек-старушек? Просто я там ни разу не бывала. Не забудьте отдать мою анкету своей начальнице, а советы можете оставить при себе, – выпалила она.

Шурочка не всегда была дворянкой – она ею стала, причем уже в осознанном возрасте. Потому память о том переходе на новый уровень часто играла с ней злую шутку. Если ей казалось, что кто-то из тех, над кем ей удалось возвыситься, пытается ее принизить – она тут же вспыхивала. Уже в следующее мгновение Шурочке стало очень стыдно! Как она могла позволить себе устроить эту сцену прямо перед Григорием Павловичем. Чтобы никто не заметил ее смущения, она стала отступать к двери.

– Сама ты старуха! Мне всего тридцать девять! А с твоей карьерой я и без Лизаветы Николавны справлюсь.

Шурочка услышала звук рвущейся бумаги и оглянулась. Тамара Аркадьевна демонстративно уничтожала ее анкету. Сложила листик, провела по сгибу ногтем, аккуратно разорвала. Взяла одну половинку, снова сложила, рванула. Принялась было за другую часть, но передумала, убрала в сумочку:

– Бумага хорошая. На черновики пойдет.

К Шурочкиным глазам подступили слезы, поэтому она скорее толкнула входную дверь и вынырнула в шумный, солнечный, слишком морозный для апреля Невский проспект. Нарочно за собой не закрыла, оставила сквозняк.

Шурочка мечтала о сцене с тех пор, как отец впервые взял ее в Александринский. Ей было 11, и она уже маялась в гимназии, устав которой строго запрещал посещение театра и кинематографа. Но за полгода до памятного похода скончалась Шурочкина мама, и Николай Васильевич Алексеев решил, что им с дочерью пора учиться проводить время вместе. Заведующий учебным заведением все узнал, но не стал выносить предупреждения вдовцу. Шурочка тогда усвоила на всю жизнь: театр выше и горя, и запретов. Теперь она кончила наконец гимназию и ходила на все премьеры.

Она не взяла извозчика и добежала домой на Васильевский остров меньше чем за час. Теперь чесала масляные руки и разглядывала саррацению. Мысли бушевали в голове и упирались в одну и ту же плотину: из-за дурацкой несдержанности отныне никак ей не устроиться артисткой. Еще и случилось все в день рождения, с которым ее даже никто не поздравил.

Шурочка запомнила, что Григорий Павлович и назвал ее особенной и целеустремленной. Но что теперь от этого толку! Ведь дверь в единственное театральное агентство Российской империи захлопнулась для нее навсегда.

* * *

Шурочка лежала, наполовину погрузившись в щекочущее море. Солнце слепило даже сквозь сомкнутые веки. Было спокойно и хорошо. Она чувствовала себя тряпичной куклой. Сзади у нее – от затылка до копчика – расположились малень- кие пуговички. Она медленно скинула с них петельки – одну за другой, а потом ее тело раз – и раскрылось. Распалось на две половинки, как надрезанный фрукт.

Этому упражнению Шурочку научила мама. Харизматичная, образованная, элегантная, она никогда не выходила из роли жены и матери. Не сделала ни единой попытки выразить свою, без сомнения, творческую личность – ни в искусстве, ни в науке, ни даже в благотворительности. Мама много читала, любила и умела спорить на философские темы не хуже мужчин. Но ничем конкретным, кроме дома, мужа и детей, не занималась. Многим увлекалась – да, и всегда застревала на подготовительной стадии. В итоге всю судьбу она поставила на одну карту – семейную – и трагически проиграла. Или все-таки достойно провела отпущенные ей годы?