Мама бы лучше всех поняла Шурочкины сомнения. Интересно, какой бы совет она дала? Послушаться отца и отринуть безрассудную затею с актерством? Спросить напрямую, увы, невозможно. Так что теперь Шурочка лежала на кровати в своей комнате и представляла себя на море.

Дома было темно и тихо. Прислуга уже ушла, а отец еще не вернулся из министерства. Он всегда торчал на работе до ночи. Потому-то ее планом было устроиться в театр через агентство Разсохиной и выступать тайно – пусть даже и бесплатно первое время. Папа долго бы не заметил, что дочь куда-то ходит вечерами. Когда все обнаружилось бы, Шурочка бы уже утвердилась в профессии. Добилась бы даже стабильного дохода, постоянных поклонников. Ее имя, пусть и выдуманное, стало бы мало-мальски известно. Но теперь все мечты провалились. Не преуспела – сама виновата.

В темноте пустой квартиры кто-то шелохнулся. Шурочку поднял с постели и швырнул в коридор первобытный ужас. Она зажгла свет, осмотрелась, выдохнула с облегчением – никого. Послышалось. Вообще-то она скептически относилась к любой мистике. Даже в Бога совсем перестала верить после того, как просила Его, заклинала, молила сохранить маме жизнь, а та все равно умерла. Когда училась в женской гимназии – Закон Божий считался, по сути, главным предметом. Но больше она не гимназистка, с религией покончено.

Шурочка снова легла и вернулась к маминому упражнению с фантазией. И вот она в море. Тело почти невесомо, но его границы в воде по-прежнему ощущаются. Снова расстегивает пуговички на спине, раскрывается под углом 45 градусов. Разрешает всему лишнему, отжившему, грязному вывалиться, вытечь, выползти из тела и раствориться в соленой жидкости. Пусть останется только главное.

Сначала льется липкая черная тягучая слизь. Она течет из сердца, мозга, шеи прямо в море, которое все терпит и забирает. Тянущаяся склизкая масса все не кончается, избавление от нее – трудная работа.

Наконец, слизь заканчивается. Но это только начало процесса. Из Шурочкиной спины теперь валятся разные предметы. Море их принимает, но не помогает избавляться. Приходится тянуть их из себя самой, они цепляются за здоровые части тела, царапают. Разорванная анкета из агентства. Кухонный ящик и все его продукты: сливочное масло в ткани, пропитанной салициловой кислотой, творог, рябчики, мандариновое варенье, грецкие орехи. Целые здания Петербурга – Казанский собор, Адмиралтейство, Исаакий. Из копчика выползает змея, отпочковываются пять жирных слизней. Колючая проволока тянется из сердца – как же трудно ее тащить. Снова вещи: исчезает в море мебель из Шурочкиной комнаты – шкаф, кровать, комод, письменный стол, все подаренные отцом платья.

Наконец что-то ядовитое, горячее, тяжелое застревает в середине тела. Шурочка ждет, не помогает – пусть вывалится само. Из центра раскрытой спины выглядывает цветочный горшок. Он медленно скользит вниз и опять застревает. Шурочка вдыхает и выдыхает, вдыхает и выдыхает. Наружу тяжело выходит саррацения, но не открепляется. В ее листе-воронке настоящие человеческие челюсти – они кусают Шурочку за сердце, плотно сжимают зубы и висят. Как же горько отпускать любимую саррацению! Но Шурочка расслабляется и позволяет морю слизнуть растение. То исчезает в лазурной воде. Такова жертва. Больше ничего не льется, не выпадает и не выползает. Шурочка опустошена, чиста, устала. Застегивает пуговички снизу до затылка и открывает глаза.

Ото всего избавилась она, ото всей прошлой жизни. Только главное, что хотела удалить – жгучее желание стать артисткой, – так никуда и не делось. Напротив, засияло еще сильнее в свежем, убранном, упорядоченном пространстве внутреннего мира.

Глава 2

На фасаде дома 110 по Невскому проспекту было три вывески – зубной лечебницы, вегетарианского кафе и книжного склада. Ни театра, ни чего-то похожего Шурочка не обнаружила, и это ее насторожило.

Когда накануне он позвонил прямо к ней домой, из ее мгновенно вспотевших рук от неожиданности даже выскользнула трубка дорогостоящего телефонного аппарата. Она летела вниз всего мгновение, но Шурочка успела придумать три разные версии, которые предложит отцу в случае катастрофы. Ничего в итоге не разбилось.

Где же он раздобыл ее адрес, чтобы позвонить? Неужели выкрал надорванную анкету из сумки Тамары Аркадьевны? Так или иначе, Шурочка была уверена: Григорий Павлович назвал ей вчера именно этот адрес – Невский 110.

Она прождала около здания полчаса под колючим моросящим дождем. Никто не появился. Небо давило. В тот день она специально надела белоснежные перчатки. Во-первых, чтобы скрыть, во что превратились руки. Во-вторых, чтобы держаться от соблазна расчесывать их дальше. Малейшая капля крови или даже сукровицы ляжет на ткани позорным грязным пятном. Так что Шурочка миллиметр за миллиметром проходила кожу на пальцах внутренним взором – чесалась мысленно.

Наконец она увидела Григория Павловича Рахманова. Он вышел из вегетарианского кафе. Только теперь она впервые как следует рассмотрела его. Гибкий, будто хорошо смазанный, прочный. Несмотря на пронимающий ветер, сюртук его был распахнут. Никакого живота и вялости. Из-под жилета выглядывал высокий и жестко накрахмаленный воротник рубашки. Галстук был заколот булавкой с аметистом. На брюках – идеально отутюженные складки. Усы опять экзотично уложены, да еще на какой-то другой, новый манер.

Григорий Павлович задержал для Шурочки дверь. Она поспешила, зацепилась носком ботильона за порожек, но, к счастью, удержала равновесие. Хватит на сегодня позора. Серьезный человек пригласил на деловую встречу, а она не догадалась сразу зайти внутрь ресторации. Надо собраться.

Они сели в глубине зала. Шурочка начала извиняться, но Григорий Павлович резко ее оборвал – мол, осталось меньше часа, чтобы все обсудить. В душе у нее поднялось и завращалось, не находя выхода, возмущение его черствостью. Усы крутить целыми днями, значит, время есть. Зато найти минутку, чтобы соблюсти правила приличия и успокоить девушку, которая переживает из-за опоздания, он не смог.

– Вы слышали о Станиславском и его системе? – вместо этого спросил Григорий Павлович.

– О, я даже видела его спектакли, когда МХТ приезжал на гастроли в Петербург. Фамилия Станиславского на слуху у всех, – ответила Шурочка.

В чем суть системы Станиславского, она представляла туманно и втайне надеялась, что новый знакомый не будет ее экзаменовать.

– Я сам сотрудничал в этом театре, а потом открылась Первая студия МХТ. Верите или нет, мне удалось войти туда одним из первых учеников. Преподавали сам Константин Сергеевич Станиславский и Леопольд Антонович Сулержицкий. Они обучали как раз системе. Гениальной.

По говору – растянутому аканью – Шурочка поняла, что Рахманов не столичный, а московский. Провинциал. Теперь понятно, почему он так вырядился.

– Сокурсники мои учатся и теперь, а сам я из студии месяц назад ушел и немедленно переехал в Петербург. – Григорий Павлович так желчно подчеркнул слово «ушел», что стало ясно: он сделал это не по доброй воле.

Шурочку разобрало любопытство: что же он не поделил со Станиславским. Или, может, со вторым учителем, этим Сулицким. Едва она решилась спросить, над их столиком навис похожий на водяного мужик в чистом белом фартуке. Проседь в бороде казалась сине-зеленой – видимо, из-за бликов от стены. Он производил впечатление доброго человека, но глаза были – Шурочка раньше не видела ничего подобного – дикие, звериные. Бас официанта, вязкий, как растительность на его лице, вобрал все звуки, включая и Шурочкин вопрос. Он представился Аристархом и предложил сразу записать заказ, но Григорий Павлович забрал у него меню и отослал.

– Так почему вы ушли?

– А зачем терять время? Я узнал все, что хотел. Мне двадцать восемь, я уже не молод.

Шурочка открыла меню, но Григорий Павлович выдернул его прямо у нее из-под носа и наклонился к ней через столик. Будто кто потянул его за аметистовую булавку.

– Со Станиславским я разошелся, да. Зато сейчас я в Петербурге. Передо мной сидите вы. И уж не думаете ли вы, что эти два события совсем никак не связаны? – глухо проговорил он и откинулся на спинку стула.

– Как? – спросила Шурочка.

Но голос ее вновь увяз в топком басе официанта:

– Внимание к деталям вам поможет.

– Наш Аристарх прав, – подхватил Григорий Павлович. – Следите за деталями. Вы думали, сегодня обычный день – проснулись дома, красиво оделись, пришли в вегетарианское кафе ко мне на встречу. А что, если вы как-то очутились внутри спектакля и не заметили? Причем не вы тут актриса, а все остальные. Все мы играем с вами и для вас. Как там говорил Шекспир? Вся жизнь – театр?

Шурочка настороженно огляделась. Скатерти, подбитые кружевом, начищенные до блеска медные сковородки на фоне темно-синих стен, приглушенный гул голосов – все вмиг превратилось из уютно-незаметных элементов интерьера в тревожные декорации. Борода водяного зашевелилась на белоснежном фартуке:

– Я про меню. Детали в описаниях блюд ее благородию должны помочь с выбором.

Григорий Павлович расхохотался, вытащил из кармана шелковый платок и промокнул уголки глаз и кончики усов:

– Я просто вас дразню, Александра Николаевна. Ну почему вы такая серьезная? Не обижайтесь, ради бога.

– Не благородию, а высокородию, любезно попрошу, – поправила Шурочка.

– Извиняюсь, ваше высокородие. Прислать вам колдунов? Хотите?

Шурочка начала снимать перчатки, но опомнилась.

– Ничего не понимаю, – растерялась она.

– Колдуны! Мучное кушанье с кислой квашеной капустой и грибами. Третьим номером вот здесь, ваше высокородие. – Аристарх подчеркнул блюдо в меню ногтем с темно-синим пятном в виде луны.

– Давайте мне колдунов, – сказал Григорий Павлович. – А вам, Александра Николаевна, понравится брюква под швейцарским сыром.

– Хорошо, пускай будет что угодно. Все равно я такое не ем. Давайте уже к цели нашей встречи.

Григорий Павлович молча пожал плечами и взглядом указал Шурочке на Аристарха. Тот, натужно сопя, делал пометки в блокноте. Из его ноздрей на бороду выдувались пузыри – большие и малые. При каждом новом вдохе они не лопались, а прятались обратно в широкий нос, испещренный фиолетовыми звездочками. Пахло от Аристарха чистотой.

Шурочка украдкой глянула на часы – оставалось всего полчаса до конца встречи, а к делу они до сих пор не перешли. Она выразительно посмотрела на официанта, но тот не обратил внимания. Тогда она демонстративно откашлялась – опять никакого эффекта. Аристарх еще не меньше двух минут тщательно, по всей процедуре и при полном молчании господ, записывал их заказ и только потом наконец ушел.

– Вы сказали, высокородие? Значит, батюшка ваш – статский советник? Вам повезло, что он широких взглядов, – сказал Григорий Павлович, будто и не помня, на чем они остановились.

– С чего вы взяли?

– А разве можно назвать наши с вами профессии уважаемыми? Не так давно актеров даже на кладбище под крестом не хоронили, только за оградой. Мой отец жуть как бесился из-за моего увлечения театром. Он, кстати, почил в прошлом году.

– Соболезную, Григорий Павлович.

– Поверьте, не стоит.

Он отвернулся и уставился в окно, будто ждал кого-то. Но взгляд был расфокусирован – Григорий Павлович смотрел внутрь себя, а не наружу.

– Отец меня звал Гришкой-приказчиком. Мол, антрепренер – слово заморское, жеманное. А на деле я простой организатор. Это он так считал. Арендовал площадку, нанял труппу – всего-то дел. Самое смешное, я и антрепренером-то всем представляюсь для простоты. Ведь что это за профессия такая – режиссер? Зачем он вообще нужен? Этого даже у нас в театрах еще толком не поняли. Обычно все по старинке решает ведущий актер труппы. Как в каменном веке. Куда уж моему папаше.

– Мой папа говорит, все артистки – позорищные женщины.

– Вот-вот. Вы меня понимаете. Мы-то с вами верим, что все скоро изменится. Профессия актрисы станет делом избранных. Режиссер будет дирижером актерских душ.

– Так вас учил Станиславский?