– Станиславский – гений, но даже он может ошибаться. Я задумал провести один эксперимент… Справедливости ради, затея была бы невозможна, если б он не разработал свою актерскую систему. Допустим, я окажусь прав, и мой эксперимент даст положительные результаты. Тогда для всех антрепренеров или режиссеров – называйте как хотите – это станет огромным шагом вперед! Я уверен, по моей методике даже среднего актера можно превратить в талант – как по волшебству. Да хоть любого прохожего! Но мои методы идут несколько вразрез с тем, что составил Станиславский. Если моя затея сработает, то его система окажется не такой важной и значительной. Актер тогда что? Правильно! Перестанет играть главную роль в процессе создания пьесы. На первый план выдвинется антрепренер. Поэтому Станиславский и назвал мою методику слишком жесткой. Нет даже. Как там он сказал… Ядовитой! Не смей, мол, Гриша, лезть извне в чужую душу своими ручонками.

Лицо Григория Павловича казалось совсем белым на фоне синей стены. Шурочка подумала, если бы в кафе не было воздуха, пустоты, то голова антрепренера слиплась бы с обоями, стала неразличима на их фоне. Также и приглушенные голоса беседующих посетителей проступали и делались слышимыми именно на контрасте с не-звуками, с тишиной.

– Моя методика пока только здесь. – Григорий Павлович постучал двумя пальцами себе по виску. – Хочу ее проверить и запатентовать. Я договорился уже с театром. Почти собрал труппу.

– Достойно уважения. Я так пока не преуспела в своей карьере…

– Я потому вам и позвонил – решил помочь, – продолжил Григорий Павлович. – Считаю, Тамара Аркадьевна была к вам несправедлива. Я вижу, вы талантливы, вы особенная, как я уже говорил. Поэтому приглашаю вас стать артисткой моей экспериментальной труппы!

Шурочкино сердце заколотилось в унисон со стаканами, которые принес на подносе трясущимися руками Аристарх. Он осторожно вытащил из-под жестяного круга одну шершавую пятерню. Но конструкция все равно зашаталась. Кисель пролился и на столик, и на его белоснежный фартук, и на дощатый пол.

* * *

Кружевные занавески и медная утварь вегетарианского кафе висели на прежних местах. Но привычный мир вокруг Шурочки неуловимо сдвинулся. Ее раздосадовало, правда, что столь торжественный момент утонул в вязком басе Аристарха. Он горько извинялся и все настаивал, что принесет новый кисель из ревеня за собственный счет, хотя никто и не думал ему возражать.

Пришел уборщик, смахнул тряпкой, смоченной в щелоке, кисель с пола и хотел уже уходить, но Аристарх его вернул. Поставил на столик два новых полных стакана, тяжело опустился на колени и заставил уборщика рассматривать доски, между которыми затекло немного ревеневого напитка. Половой тоже встал на карачки и, шепотом браня Аристарха по матери, принялся колупать ножом в щелях.

Шурочка не понимала, почему возиться тут и вонять щелоком нужно именно сейчас. Зато Григорий Павлович уже не казался таким поверхностным, как на первый взгляд – в отличие от большинства приземленных людей он-то увидел, что она особенная, талантливая. Даже усы и аметистовая булавка выглядели теперь вполне годными. Функцию свою они же выполняли: выделяли его среди других молодых мужчин обыкновенной внешности – с карими глазами и темными волосами. Шурочка задышала мельче и чаще, потому что ей вдруг нестерпимо захотелось распознать все ноты его одеколона. Низкие были особенно приятны, но их-то щелок и забивал сильнее всего. Григорий Павлович надушил усы в том числе и для Шурочки, поэтому нюхать его было вдвойне неприлично. Мысль ее позабавила. Она пошевелила упревшими в перчатках пальцами и впервые за весь обед улыбнулась.

– А вдруг вы опасный человек и мне надо вас бояться?

– А вдруг Станиславский просто мне завидует? Мой эксперимент докажет, что его система не так уж гениальна.

– Репертуар уже выбрали?

– Нашей визитной карточкой станет чеховская «Чайка». Будем ставить и другие спектакли. Но мою методику думаю отрабатывать прежде всего на «Чайке». Принесла же она славу Станиславскому. Значит, принесет и нам. Идите ко мне в труппу – попробуйте.

Шурочка отпила киселя. Он оказался горьким и слишком густым, и ей захотелось, чтобы Григорий Павлович еще раз заглянул к ней в душу, увидел там красоту и озвучил это.

– А зачем я вам нужна? Желание у меня большое, но я совсем без опыта.

– Двоих членов себе в труппу я нашел через театральное агентство Разсохиной, где вчера имел честь познакомиться и с вами. Они простого происхождения. И это естественно для актерской профессии. Но вы дворянка, человек более тонкой душевной организации, что для современной актрисы – большая редкость. По моим расчетам, на вас моя метода должна воздействовать сильнее. Хочу проверить. Предлагаю вам сразу и главную роль, и гонорар, и обучение.

Шурочка не могла поверить, что так легко и безвозмездно на нее обрушилось все, о чем мечтала. Должен быть какой-то подвох.

– Я вас не заставляю. Просто хотел помочь, – пожал плечами Григорий Павлович. – Но вы вольны отказаться и обивать пороги театров, сдавать там экзамены. Только даже если вас чудом примут куда-то без опыта и протекции агентства, вам еще годами работать сотрудницей, играть в массовке и ждать, пока возьмут в труппу. Ну а в театральное агентство Разсохиной вам теперь путь заказан. Разве наш нежный цербер Тамара Аркадьевна собирается на покой? Не думаю. Она же вам сказала, что ей всего тридцать девять.

Оба засмеялись.

– Подумайте, – продолжил он. – Вы могли бы обучиться профессии в моей труппе, а потом – с опытом и моими связями можно попробовать попасть в театры Петербурга. Словом… Буду ждать вас на вокзале послезавтра. Мы выезжаем в Екатеринодар. Я там договорился с летней сценой.

Между ними опять вырос Аристарх с брюквой под швейцарским сыром и злополучными колдунами. Он тихо насвистывал, выставляя блюда на столик.

– Да перестаньте вы свистеть! И так денег у вас нет. Хотите, чтоб у нас тоже не было? – вырвалось у Шурочки.

Официант испуганно закрыл рот большой обветренной ладонью. Миролюбиво улыбнулся, приложил палец к губам и на цыпочках отошел. Григорий Павлович неожиданно оживился и долго провожал его взглядом.

– Зачем Екатеринодар? Я думала, все будет здесь.

– Вы правы, Александра Николаевна. Только вот руководство в Александринском театре такое глупое! И почему они до сих пор не умоляют нас выступать на их сцене? Нашу-то безвестную труппу. Гастроли, провинция – все как у всех, Александра Николаевна. Я и рад бы по-другому, но так не бывает.

Шурочка отвернулась и сделала вид, будто рассматривает медную утварь. Она распахнула пошире глаза, чтобы их не щипало, и стала дышать глубже. Так и думала: не могло все сбыться слишком просто.

– Я не уеду из Петербурга. Отец ни за что меня не пустит. Дочь-артистка для чиновника его уровня все равно что дочь в доме терпимости. Я могу работать только здесь. Уходить вечерами под предлогом обучения на каких-то курсах. Выступать тайно, в густом гриме, под псевдонимами.

Григорий Павлович стал щелкать суставами пальцев. Шурочка сидела, уронив голову. Наконец он спросил:

– Вы никогда не задумывались, почему ваш отец имеет право на карьеру, а вы нет?

– Перестаньте. Не могу я так с ним поступить. Он поднялся с самых низов, от простого разночинца. Выслужил для нас потомственное дворянство. Я барышней не родилась, если что. Может, кстати, и не подхожу вам для эксперимента. Плохой подопытный кролик.

Григорий Павлович достал карманные часы, взглянул, убрал. Отрезал кусочек колдуна, положил в рот и долго пережевывал. Сделал глоток киселя, еще один и допил до дна. Шурочка к брюкве даже не притронулась – она и не собиралась пробовать эту гадость, заказала только ради приличия. Разозлилась на Григория Павловича за его аппетит. Посмотрела на настенные часы – четверть часа, и он уйдет.

– Знаете что. Утром я дал себе слово, что не выйду из этого кафе без нового члена труппы.

– Боюсь, я расстрою ваши планы.

– Со мной ничего не бойтесь… Аристарх!

Официант примчался с тошнотворным проворством. И зачем Григорий Павлович вздумал звать его так не вовремя?

– Чего изволите?

– Я имею удовольствие быть знакомым с владельцем этого кафе, Аристарх. Он уверял меня, что каждый его работник не ест мяса так же, как он сам. Скажите, вы тоже вегетарианец?

– Все верно. Я никого не ем.

– А вот немцы говорят, это вредная диета.

Шурочка взяла вилку и принялась нервически тыкать ею в брюкву.

– Каждая зверушка имеет право жить. А меня здоровьем Бог не обидел. Отдаю ему должок как могу.

– Ну и лицемер вы, Аристарх.

Шурочка отложила вилку. Аристарх смущенно улыбнулся.

– Я простой официант, таких талантов не имею. Но если вам угодно, здесь в двух шагах есть целое агентство лицемеров. Воон там.

Шурочка даже улыбнулась, а Григорий Павлович и вовсе расхохотался.

– Вы имеете в виду агентство лицедеев. То есть актеров. Среди них, конечно, и лицемеров велик процент. То есть лжецов.

– Разве я вас обманул? – Аристарх вытянулся и испуганно огладил бороду.

– И меня, и себя, и Бога. Вот вы говорите, мол, я вегетарианец по убеждениям. Безубойник и вообще добрый человек. А что вы едите вместо мяса? Репу? Репа растет на поле. А чтобы было поле, надо вырубить сначала лес. Прогнать из него белок, ежей, волков. Многие не выживут в поисках нового дома. Вы об этом думали? Потом поле надо боронить, то есть перерубать кротов и полевок прямо в норках. То есть вы хотите сказать, что жизнь одной коровы дороже, чем десятка мышей, ежей, кротов и белок? Как вы их судите? По весу?

Шурочка даже тронула Григория Павловича за рукав. Он сделал вид, что не заметил.

– Вы говорите складно, я так уже разучился. Спорить с вами не сумею, да мне и не по чину. Но Лев Толстой учил не есть животных, и я ему верю. Стало быть, это помогает меньше убивать.

– Так вы еще и толстовец?

– Стараюсь.

– Мой учитель Леопольд Антонович Сулержицкий был из ваших. В молодости он отказался от службы в царской армии, за что потом мыкал судьбу по тюрьмам и домам умалишенных. Мы с ним любили хороший религиозный спор.

Аристарх едва заметно задрожал и закусил губу под бородой.

– Вот что я скажу, – продолжил Григорий Павлович. – При всем уважении к Сулержицкому, я считаю, что ваш Толстой и есть главный лицемер. Учил быть проще, а у самого в каждом слове зазнайство и снисхождение. Значит, всем опрощение, а ему можно себя ставить выше других?

– Мы все не без греха. Но знаете что. Мне попала его «Исповедь» в самые черные дни моей жизни. Толстой меня через эту книгу вытянул из темноты как морковь за ботву. Вот какой силы был человек. Взаправду выше и меня, и вас.

– Раз вы «Исповедь» читали, может, и «Крейцерову сонату» доводилось?

– Не нашел.

– Там он говорит, что все телесное, что бывает между мужчиной и женщиной, – грех. Даже в браке. А знаете ли вы, что его жена беспрестанно бывала в положении? Даже высчитали, будто девятого ребенка она зачала как раз тогда, когда он писал эту лживую книгу.

Шурочке захотелось стать брюквой и спрятаться под сыром в тарелке.

– Зачем вы так при барышне? – нахмурился Аристарх.

– Если верить вашему Толстому, то эта самая барышня как раз и совратила нас на этот спор! Разве не писал он, что женщина есть оружие, которое воздействует на мужскую чувственность и через это управляет миром?

Аристарх уперся ручищами в столик Шурочки и Григория Павловича. Он молчал и громко дышал, а из лиловых ноздрей выдувались и лопались пузыри. Шурочка отъехала на стуле подальше на пару сантиметров и села на свои зудящие руки.

– Посмотрите на нее! Как невинна и хороша. Даже пахнет от нее морозцем, а не пудрой – какая редкая свежесть. Будь хоть раз в жизни честен и признай, что она воздействует на твою чувственность прямо сейчас. Я вот признаю.

– Заткнись, таракан, – прохрипел Аристарх.