– Где твоя грань, Аристарх? Смотри, какие пуговицы у нее на платье. Когда ты потеряешь контроль? Она близко, правда? Так близко. Дышит. Дышит.

Удар.

Большой обветренный кулак Аристарха лег на бровь Григория Павловича. Антрепренер повалился на сидящего сзади господина. Шурочка закричала, сорвала белоснежные перчатки, бросилась с платком к его кровоточащей брови. Аристарх упал на колени и закрыл лицо руками – он раскачивался вперед и назад, бормоча извинения. Где-то на краю сознания у Шурочки запечатлелось, что Григорий Павлович вовсе не выглядел потрясенным или униженным. Скорее, уставшим и даже удовлетворенным. Будто человек, завершивший большое и трудное дело.

Дальнейшая последовательность событий смешалась в Шурочкиной памяти как рисинки в вегетарианском плове. Прибежал управляющий – видимо, тот знакомый Григория Павловича, – извинялся перед гостями и самим потерпевшим. Предложил всем по бокалу шампанского за счет заведения. Рассчитал Аристарха без оплаты уже отработанных дней апреля и приказал немедленно сдать фартук – единственное его казенное имущество. Уборщик, который недавно выковыривал кисель из щелей, умолял Григория Павловича не заявлять на обидчика в полицию. Говорил, что тому никак туда снова нельзя. Сам Аристарх так и раскачивался, закрыв лицо руками и ни на что не реагируя.

Когда управляющий прибежал из аптеки с йодом и лейкопластырем и помог Григорию Павловичу заклеить бровь, Шурочка почувствовала себя совсем опустошенной. Она с досадой бросила антрепренеру «прощайте» и направилась вон из кафе. Но, уходя, успела заметить, как Григорий Павлович написал пару слов карандашом на салфетке, подошел к Аристарху, сунул ему в карман эту записку, шепнул что-то на ухо и протянул руку. Бывший официант перестал раскачиваться. Он посмотрел в глаза недавнему врагу как уличный пес, который сейчас выбрал хозяина, вложил огромную лапу в ладонь антрепренера и позволил помочь себе подняться.

Глава 3

«Вот вспыхнуло утро, румянятся воды», – запела Шурочка и опять вспомнила гадкие слова Григория Павловича о ней. Когда он сказал Аристарху, как она невинна и хороша, как воздействует на его чувственность. Ей стало жарко, перехватило дыхание, голос сорвался на слове «румянятся». Это была первая строка дьявольски популярной песни Надежды Плевицкой «Чайка» – на тему той самой злополучной пьесы Чехова.

Шурочка посмотрела в пол, сделала глубокий вдох и продолжила: «Над озером быстрая чайка летит». Ей опостылело уже снова и снова прокручивать в голове то, что следовало забыть сразу, как вышла из кафе. Она старалась зашвырнуть самозваные мысли подальше. Как бесполезный подарок на день рождения, который суешь в специальный ящик для хлама. Но воображаемые скрипучие дверцы распахиваются и неприятный подарок валится обратно, чтобы мозолить глаза и мешаться под ногами.

«Ей много простора, ей много свободы», – пела она и вспоминала, как первым же делом, придя домой, стащила с себя платье. Оборвала даже часть омерзительных пуговиц, которые Григорий Павлович осквернил скабрезным вниманием. Она торопилась смыть впечатления и не стала звать прислугу. Сама разожгла дрова для водонагревателя и постелила в ванне простыню, чтобы не вставать на холодный голый металл босыми ногами.

Шурочка непроизвольно зажмурилась, что оказалось даже к месту – она как раз перешла к следующей строке песни: «Луч солнца у чайки крыло серебрит». Тем вечером, уже в ночной рубашке, она застыла с зубной щеткой в руках, фантазируя, как Григорий Павлович звонит ей, чтобы извиниться, а она молча выслушивает его и кладет трубку.

Он действительно позвонил на следующий день, чтобы попросить прощения за чудовищную, как он выразился, бестактность. Шурочка не произносила ни слова, пока он говорил. Но внутри ее не было и следа того спокойствия, которое она воображала накануне. Трубку тоже положить никак не получалось. В итоге она дождалась, что он предложил ей загладить вину куда более беспардонным, ужасным, унизительным образом, чем сам его поступок в вегетарианском кафе.

«Но что это? Выстрел! Нет чайки прелестной – Она, трепеща, умерла в камышах», – выводила теперь волнующим сопрано Шурочка, глядя в глаза Григорию Павловичу. Он стоял в метре от нее с бокалом шампанского. Финальный штрих к картине: происходило это не где-нибудь, а у него дома.

«Шутя, ее ранил охотник безвестный, Не глядя на жертву, он скрылся в горах», – пропела она, и глаза защипало. Вокруг было много нарядных людей самого разного происхождения. В основном творческих, судя по внешнему виду. Заплакать было бы даже кстати, ведь на нее все смотрели. Мужчины были очарованы, женщины завидовали. Ей снова удалось наилучшим образом использовать главный свой козырь – передать чувства голосом, телом. О большем успехе и мечтать трудно, учитывая то, что пообещал ей Григорий Павлович.

Но Шурочке было все равно, она держала слезы изо всех сил. Как же она могла одним махом простить ему все, согласиться на подачку! Прав был отец, говоря, что все артистки – продажные женщины. Так девушки и скатываются на дно – стоит сделать малюсенькую уступку мужчине, и не успеешь оглянуться, как все уже в его власти.

Она допела «Чайку», гости Григория Павловича захлопали. Аплодисменты не показались Шурочке формальностью, она чувствовала искренний мужской жар и женский гнев. Лучам славы все-таки удалось растворить тревогу, пусть и ненадолго. Ей стало так хорошо, так покойно балансировать на сверкающих волнах. Хватит воевать с собой. В конце концов, это первый в ее жизни взрослый вечер без отца – она обязана веселиться и быть счастливой. Да и сомнений больше не было: то, зачем Григорий Павлович пригласил ее, непременно сбудется.

* * *

В нос ударил удушающий запах. Мимо Шурочки вихрем пронеслась высокая молодая женщина в узких мужских брюках. Они подчеркивали ее почти болезненную худобу. Пышные темные кудри и бурная энергия движений, наоборот, утверждали безупречное здоровье. Лицо и глубокое декольте кудрявая дама высветлила толстым слоем пудры, а вены подрисовала специальной голубоватой пастой на декадентский манер.

Шурочке пришлось шагнуть назад, чтобы пропустить ее. Вызывающая женщина направилась к Григорию Павловичу. Он поцеловал ее три раза в щеки, как старую знакомую. Чувство одиночества кольнуло Шурочку в солнечное сплетение.

Григорий Павлович поправил свои замечательные усы и постучал вилкой по бокалу шампанского. Взгляды присутствующих и без того устремились на магическую гостью, которая теперь стояла рядом с ним. О Шурочке и ее пении совершенно забыли. Слава улетучилась в одно мгновение.

Все затихли, и стало слышно, как стучали жемчужные бусины ожерелья, когда эта высокая женщина теребила их длинными красивыми пальцами. Шурочкины короткие золотушные обглодыши вспотели в плотных перчатках.

Григорий Павлович поблагодарил всех, кто нашел время прийти на вечеринку по случаю первых гастролей его экспериментальной труппы, которые начинаются завтра. Сказал, единственное, чего не хватает для идеального старта – получить благословение от его любимой актрисы Веры Федоровны Комиссаржевской. Как неподражаемо она играла Нину Заречную в обожаемой им «Чайке»!

Кудрявая дама в брюках была похожа на ведьму, поскольку зрачки ее полностью закрывали радужку. Шурочка даже фыркнула, когда вспомнила, что иные особы капают себе в глаза белладонну ради такого эффекта. Пока она рассматривала неприятную женщину, гости подняли гул – одни шептались, другие возмущались, третьи звучно кашляли. Шурочка явно прослушала что-то важное.

– Да она ж покойница как три года, – крикнул какой-то мужчина.

Остальные заголосили еще громче. Григорий Павлович вновь постучал по бокалу.

– Да, вы правы, Комиссаржевская скончалась три года назад. Потому я и пригласил на наш вечер человека сверхъестественных способностей. Медиум Калерия! Поаплодируем, друзья. Она прямо сейчас проведет спиритический сеанс и вызовет дух гениальной актрисы. Кто считает, что это грех, пусть идет домой и не оскорбляет наши религиозные чувства.

Григорий Павлович засмеялся над собственной шуткой. Бледная женщина в брюках шагнула вперед. Одни зааплодировали, другие засвистели. Третьи спешно устремились на выход. Внутри Шурочки благоразумие боролось с любопытством. Победило второе. Она никогда еще не присутствовала на спиритических сеансах, хотя в Петербурге те были на пике популярности. Решила остаться, но вести себя незаметно.

* * *

Калерия – ну что за имечко – уже расхаживала по гостиной как хозяйка и энергично распоряжалась. По ее указу открывали форточки. Гасили электрическое освещение. Зажигали свечи. Задергивали шторы. Закрывали все двери.

Гостей осталось вдвое меньше. Они снимали все металлическое – часы, кольца, перстни, броши, цепочки, кулоны. Одни бесстрашно складывали ценности в общую чашу. Другие благоразумно прятали в сумочки. Григорий Павлович торжественно вынес доску Уиджа, предназначенную для спиритических сеансов, и фарфоровое блюдце.

Калерия раздавала инструкции. Трижды подчеркнула, что обитатели астрального мира не терпят грубости. Призвала всех быть тактичными и разговаривать во время сеанса только шепотом. Она подошла и к Шурочке, назвала ее барышней, что пела на разогреве, всучила тетрадь и карандаш. Велела записывать ответы духа Веры Федоровны Комиссаржевской. Фиксировать точно – не вдумываясь и не исправляя, потому что призраки часто говорят загадками. Шурочка собиралась отказаться – она сюда пришла выступать, а не прислуживать. Но молниеносная Калерия уже распоряжалась в другой части гостиной, а Григорий Павлович прикуривал для нее сигарету в мундштуке.

Все уселись вокруг большого дубового стола. Пахло плавящимся воском, индийскими благовониями. В центре лежала говорящая доска Уиджа с буквами, цифрами и словами «да», «нет». Калерия затушила сигарету и окурком начертила стрелку на нижней стороне блюдца. Разогрела фарфор над пламенем свечи, посмотрела в глаза каждому участнику сеанса. Добившись полной тишины, сомкнула веки и три раза произнесла:

– Дух Комиссаржевской, пожалуйста, приди к нам!

Затем Калерия установила блюдце со стрелкой на доске и шепнула присутствующим, что тем самым накрыла духа. Гости осторожно поместили по одному пальцу на фарфор. Шурочка в этом не участвовала, потому что сидела с тетрадью и карандашом. Она наблюдала за всем со стороны – будто смотрела представление. Вспомнила слова Григория Павловича о том, что человек может попасть внутрь спектакля и даже не заметить. Она ощущала превосходство над нетрезвыми участниками действа. Пусть верят, что все по-настоящему, а ее теперь не проведешь – она-то внимательна к деталям.

Блюдце резко и хаотично задвигалось. Калерия пояснила, что не нравится духу – слишком много людей с противоречивой энергетикой. Она выбрала семь человек и попросила их убрать пальцы с фарфора. Среди них оказался златокудрый и голубоглазый молодой человек, одетый как газетчик. Вполне симпатичный, если бы не большие крестьянские руки и приличная щель между верхними зубами. Он единственный недовольно цыкнул, получив отставку от блюдца.

– Дух Комиссаржевской, готов ли ты общаться с нами? – спросила Калерия, произнося звук «г» на южный манер.

Пламя свечей дрогнуло. Тени затрепетали на лицах. Блюдце под пальцами оставшихся участников пришло в движение и указало риской на слово «да». Тучная женщина ахнула. Калерия томно закатила глаза. Шурочку раздражали ее неискренние жесты. Они наводили на подозрение, что никакой она не медиум – обычная мошенница.

– Дух Комиссаржевской, скажи, ждет ли успех экспериментальную труппу Григория Павловича Рахманова? – спросила Калерия.

Блюдце заходило ходуном по доске Уиджа.

– Гляньте-ка, господа. Кажись, она сама тарелку эту тянет! Вас дурят, а вы поверили! – громко заявил белокурый парень.

Он говорил, чуть присвистывая. Сквозь пудру на лице Калерии проступили красные пятна. Она приложила палец к губам.

– Ну-ка тсс! Духи не терпят грубиянов!