С одной стороны, Шурочка обрадовалась: кто-то смело бросил правду в лицо неприятной женщине. С другой – обидно, что неотесанный чурбан разрушает заботливо сотканное Григорием Павловичем волшебство.

– Смотрите на доску, – с таинственным видом прошептал хозяин вечера, будто и не слышал критических замечаний.

Гости как под гипнозом уставились, куда он сказал. Стрелка указывала на слово «да». Все тихо зааплодировали. Шурочка с удовольствием записала, что Комиссаржевская предрекает успех гастролям.

Калерия бросила упреждающий взгляд на дерзкого газетчика и объявила, что теперь задать вопрос духу может любой желающий. Участники спиритического сеанса переглянулись, но никто не решился нарушить тишину. Произошла заминка. Григорий Павлович занервничал. Шурочка уткнулась в тетрадь, с удивлением обнаружив, что переживает за него, как за себя.

– Спроси́те вы, – услышала она голос антрепренера.

Никто не отозвался. Шурочка подняла глаза, чтобы узнать, к кому он обратился. Григорий Павлович смотрел прямо на нее. Неужели он просит спасти положение! Что же делать? Как не ударить в грязь лицом и срочно придумать достойный вопрос?

– Пусть скажет… – Шурочка лихорадочно соображала. – Пусть скажет… Кто я?

Шурочка еще волновалась, достаточно ли умный задала вопрос. Но блюдце уже заходило под пальцами гостей. Калерия вслух собирала слова из букв:

– Новая… женщина…

– А можете для газеты у духа спросить? – перебив Калерию, вмешался неугомонный блондин со щелястой улыбкой. – Когда Комиссаржевская была жива, она три месяца провела в психической больнице. Правда же? Это из-за того, что муж сразу, как с ней поженился, завел роман с ее же сестрой?

Не успел он договорить, как справа от Шурочки раздался хлопок. Она повернулась на звук и увидела: на резное бюро вытекала вода из разлетевшейся хрустальной вазы. Словно во сне осмотрела себя в тусклом мареве свечей. Она ближе всех сидела к комоду, но осколки вроде бы в нее не вонзились. Только один большой лежал на коленях. Почему это случилось? Вазу никто не трогал, Шурочка была уверена. Та разлетелась сама по необъяснимой причине.

Калерия попросила у духа прощения за невоздержанность гостя. Блюдце осталось неподвижным. Тогда она объявила взволнованным участникам, что дух разгневался и покинул их. Сеанс она вынуждена завершить. Поднялся гул недовольства.

Шурочка не верила, что ситуацию с вазой можно было подстроить. Да и если Григорий Павлович просто хотел развлекательного представления, вряд ли в его планы входило расстраивать участников, оставлять их без ответов духа на личные вопросы. Неужели спиритический сеанс был настоящим? Дух Комиссаржевской действительно разгневался на белокурого дурака за неприличный вопрос? Тот держался за бровь, кровь сочилась из-под пальцев. Похоже, его ранило осколком вазы. Вдвойне удивительно: газетчик повредил тот же участок лица, что и Григорий Павлович недавно в вегетарианском кафе.

* * *

Свечи потушили. Зажгли электрическое освещение. Открыли двери гостиной – стало свежее и свободнее. Гости, щурясь, обсуждали произошедшее. Многие потянулись к выходу и принялись облачаться в шубы и пальто, с укором поглядывая на окровавленного парня.

Калерия выглядела – или хотела показаться – непомерно уставшей после сеанса. Григорий Павлович помог ей устроиться в мягком кресле и ушел в прихожую уговаривать гостей остаться. Калерия сбросила туфли и подобрала ноги будто дома.

Шурочка спохватилась: самое время и ей теперь уйти. Но хозяйка спиритического сеанса подозвала ее жестом. Объяснила, где йод, и велела обработать рану газетчику. Он сам подошел вплотную и обдал запахом такого же одеколона, каким пользовался Григорий Павлович. Только с какой стати Шурочка должна выполнять приказы едва знакомой женщины? Да и если бы она захотела унизиться до обязанностей медсестры, то как снять перчатки? Ведь все увидят золотушные пальцы.

Сказала, что не умеет. Калерия снова закатила глаза, смочила марлю и сама вытерла кровь с лица парня, который сразу стал покорным и болтливым. Объявил, что его зовут Матюшей.

– Я не успела тебе досказать, – перебила его Калерия, обращаясь к Шурочке. – Как там Герцен-то писал? «У нас нет актрис, потому что занятие это несовместно с целомудренною скромностью славянской жены». Ну а Новая женщина не будет тенью мужа. Она не согласится на вторую роль в обществе. Несокрушимая вера в себя – вот он, путь к свободе от рабства. Новая женщина – цельная личность. Но в отличие от тебя чувственности она не скрывает.

Шурочка не ответила и, должно быть, покраснела.

– У вас… голос, – добавил Матюша. – Я как под гипнозом во время песни. Гляньте-ка, кому это Григорий Павлович там раздает бутылки шампанского?

– Похоже, вашим коллегам газетчикам, – ответила Шурочка.

– Они мне такие же коллеги, как и вам, – подмигнул он.

Только теперь она заметила, что никакой раны, ссадины или даже царапины на брови Матюши под стертой кровью не оказалось. Что тогда это было? Почему Калерия возится с ним как ни в чем не бывало, хотя он сорвал ее спиритический сеанс?

Неразрешенных вопросов скопилось так много, что Шурочка нестерпимо захотела разом отсечь их все. Ни секунды больше не могла она оставаться в обществе этих мутных, чуждых ей людей. Пропало даже любопытство по поводу эксперимента над актерами, который задумал Григорий Павлович. Ей жизненно необходимо стало попасть домой, остаться одной, отдохнуть от общества и переварить впечатления.

Шурочка коротко, нетерпеливо, невежливо попрощалась с Матюшей и Калерией и бросилась в прихожую, где Григорий Павлович провожал последних гостей.

* * *

Он подал ей шубку и вышел, чтобы проводить, посадить в пролетку. После прокуренной квартиры она с удовольствием вдохнула свежий, еще слегка морозный, но уже по-весеннему влажный воздух на набережной канала Грибоедова. Извозчики ждали неподалеку – на Невском. Они знали, что в доме гости. Григорий Павлович и Шурочка неторопливо направились к ним.

– Почему лопнула ваза? – спросила она.

– Может, это добрый знак свыше? – улыбнулся он.

– Не уверена. Вы мне обещали антрепренеров на вашем вечере. Но что-то никто из них так и не ангажировал меня после выступления.

– Я не обманул. Двое точно были. Но разве я ручался, что они точно вас наймут? Тут уж им решать. Мое дело было устроить вам что-то вроде прослушивания. Я смог только музыкальное, но все же обещание выполнил.

– И что мне теперь делать?

– Александра Николаевна, поймите одну вещь. Компромиссом в вашем случае не отделаться. Даже выступай вы тайно, ваш отец все равно узнал бы. Питер – маленький чемодан, все друг друга знают. Тут уж вам надо выбрать. Или себя, свою мечту. Но за это придется заплатить комфортом, папиной опекой. Или выбирайте то, что за вас решили родители, общество, империя. Но тогда принесите им в жертву свой стержень, свою сущность. Бесплатно не получится. Либо вы оторвете от себя с мясом все чужеродное, навязанное и останетесь оголенным нервом вдоль крепкого позвоночного столба. Или растечетесь бесхребетной амебой по удобной и понятной жизни. Выбор непростой, согласен.

Шурочка сорвала перчатки и принялась расчесывать кожу между пальцами. Луна была полной, и в ее свете как снег заблестело облачко крошечных хлопьев отмершей кожи.

– Смотрите! Могут быть разве у артистки такие руки? Страшно вам? А я боюсь! Не хочу выбирать. Вы еще не поняли, какая я трусиха?

– Напротив, я считаю вас очень смелой. – Григорий Павлович взял Шурочку за расчесанные руки. – Ваша аллергия – ерунда. Знаменитая актриса Полина Стрепетова вообще была горбатой, но никто этого не замечал. Но вы правда верите, что все само как-нибудь решится? Это же иллюзия, ошибка. Думая, что ничего не выбираете, вы выбираете все равно – а именно путь амебы. Это ваше право. Выйдете замуж, родите детей, воспитаете их хорошими и бесхребетными людьми по собственному образцу.

Шурочка благодарно сжала руки Григория Павловича, но ответила с горечью:

– Как жаль, что вы меня все-таки не поняли.

Она натянула перчатки и махнула извозчику. Села в пролетку и пожелала антрепренеру успешных гастролей. Лошади пошли шагом, а Шурочка еще долго смотрела на отдалявшегося Григория Павловича и мысленно прощалась с ним навеки.

Глава 4

– Фу! Это еще что? – фыркнула Шурочка.

Отец только что вернулся домой, через час после Шурочки. Было уже совсем поздно. Не раздеваясь, он извлек из модной кожаной сумки что-то странное, похожее на медузу. Поднес вещь к светильнику и стал мять ее, играя с блеклыми тенями, которые она отбрасывала на стену.

Статский советник Николай Васильевич Алексеев во всякое время суток и любую погоду выглядел безукоризненно, несмотря на вдовство. Но Шурочка сразу заметила, что отец не просто устал. Его лихорадило – глаза блестели, он поминутно прикладывал к натертому носу насквозь уже влажный шелковый платок. Впрочем, советовать померить температуру, сказаться больным и не бывать пару дней в присутствии, полежать дома – было не только лишено смысла, но и опасно. Николай Васильевич часто пренебрегал недомоганиями. Ненавидел, когда ему о них напоминали. Никогда не соглашался поберечь себя. Он переставал ходить в свое любимое министерство, только если лежал уже в бреду с температурой 40. Но такое случилось лишь однажды.

Шурочка решила не ссориться и сделала вид, что не заметила отцовского состояния. Зато пока она рассматривала принесенную им полупрозрачную штуку, Николай Васильевич с подозрением изучал ее саму. Не просто изучал – принюхивался. Длинные вислые усы слегка шевелились как щупальца. Должно быть, ее одежда пропахла табаком на вечере у Григория Павловича – она совсем забыла переодеться. Шурочка решила: если папа что-нибудь спросит, тогда и она скажет по поводу его заложенного носа. Свалит все на то, что он чувствует запахи искаженно.

Но Николай Васильевич не поинтересовался, как ее дела и чем воняет. Он полностью увлекся тем, что принес с работы.

– Новейшее изобретение! Французы сейчас запускают в массовое производство. Можешь потрогать, но предельно осторожно. Этот экземпляр у нас один на все министерство, – сказал он.

Шурочка аккуратно взяла странную штуку. Та оказалась совсем не противной – даже не холодной. Почти невесомой.

– Сушеная медуза?

Отец расхохотался. У них с дочерью никогда не клеились задушевные разговоры, но о последних технологиях они могли говорить часами. Это было их тайным убежищем в мире одиночества, сносной заменой настоящей близости.

– Разверни, посмотри. Материал называется целлофан. Очень прочный и водонепроницаемый! Хоть компот туда налей – не протечет. Когда у нас установится повсеместное его использование, мусора станет заметно меньше! Природа нам только спасибо скажет.

Шурочка красовалась перед зеркалом с целлофаном – будто примеряла новую сумочку. Николай Васильевич подергивал себя вниз за усы – он всегда так делал, если получилось произвести достойный эффект.

– Я пригласил на обед его превосходительство с сыном. Мне с ним нужно без лишних глаз поболтать об этом целлофане. А ты пока Димитрия развлечешь игрой на фортепиано, пением. Это в субботу.

– Не хочу я петь сыну твоего Амусова, он такой зануда.

– Шурочка, ну а кто будет ему петь? Я? Ты же понимаешь, что тайный советник не просто так ходит обедать к статскому. Нам повезло, что его сыну нравится слушать твое пение. Спасибо женской гимназии – хоть этому научили. Надо пользоваться. И потом Димитрий Амусов из хорошей семьи, старинного дворянского рода, а нам с тобой давно пора замуж. – Николай Васильевич начал раздражаться.

– Папа, но я пока не хочу замуж. Что я должна сделать, чтобы ты увидел во мне нечто большее, чем приманку для твоих Амусовых? Может, подняться на сцену, освещенная прожекторами?