– Да, все в порядке, – отвечаю я, сунув руку в шкаф и достав из него первую попавшуюся бутылку. – Но я могу позаботиться о себе сама, – добавляю я, вложив в свои слова столько твердости и уверенности, сколько могу.

Но совсем, надо признаться, не столько, сколько я бы хотела.

– Это эликсир из мяты перечной, – слышится его ответ. – Так что, если в твои планы не входит, чтобы тебя вырвало, вряд ли он тебе поможет.

Джуд забирает бутылку из моей онемевшей руки и берет с полки другую. Я пытаюсь выхватить ее у него, но он поднимает ее так высоко, что я не могу до нее дотянуться.

– Повернись.

– Мне не нужна твоя помощь. – Но даже я сама слышу неуверенность, которая звучит в моем голосе.

– Протяни ко мне руку, Клементина. – На этот раз он говорит тоном, не терпящим возражений. Как не терпит возражений и его непреклонный взгляд.

На один долгий нескончаемый момент наши взгляды упираются друг в друга, и мое сердце бьется слишком быстро, а дыхание становится поверхностным, неровным и больше не поддается моему контролю.

Мне хочется провалиться сквозь пол, но когда этого не происходит, когда ничего не происходит, если не считать того, что Джуд издает нетерпеливый глубокий горловой звук, – я наконец сдаюсь. Без всякой охоты.

– Ладно, как скажешь, – бормочу я и вытягиваю руку вперед.

Когда он наконец делает небольшой шаг в мою сторону, я говорю себе, что раз я немедля не выбегаю из комнаты, это признак того, что у меня наметился личностный рост.

– Спасибо. – Джуд произносит это слово так тихо и таким низким голосом, что я не могу быть уверена, что оно мне не почудилось, так гулко и часто бухает мое сердце.

Проходит несколько неловких секунд, когда он встряхивает бутылку и отвинчивает ее пробку. Но затем его пальцы касаются моей кожи.

По моей спине начинают бегать мурашки, но я твердо беру себя в руки. Сегодня я и так уже достаточно опозорилась перед ним и ни за что не сделаю этого снова.

Моей решимости хватает до тех пор, пока он не начинает тереть мои раны вымоченным в антисептике шариком из ваты, будто стараясь стереть пятно.

– Ой! – взвизгиваю я и, отшатнувшись, сердито смотрю на него. – Там же есть нервные окончания, и тебе это известно. – Я протягиваю руку за ватным шариком. – Просто отдай его мне.

– Я справлюсь, – говорит он, и его пальцы касаются моей руки так мягко, что его прикосновение похоже на шепот.

На этот раз, когда он начинает дезинфицировать мои раны, он делает это так осторожно, что я почти не чувствую прикосновения ватного шарика. Что создает новую проблему, потому что теперь я могу думать только об одном – о прикосновении его кожи к моей, пока он переходит от раны к ране.

Это приятно – опасно приятно, – и мне приходится напрячь всю свою силу воли, чтобы не отстраниться. Чтобы не сбежать. Но я не доставлю ему такого удовольствия – не покажу, как сокрушительно он все еще действует на меня.

Так что я продолжаю стоять на месте, заставив себя сосредоточиться на жжении антисептика, на физической боли от всего этого, а не на другой, тупой, глубоко внутри меня.

В этом нет ничего особенного. В этом нет ничего особенного. В этом нет ничего особенного. Эти четыре слова становятся моей мантрой, и повторение их снова и снова становится моим спасением. Мое дыхание выравнивается, мои колени перестают дрожать, мое сердце вспоминает, как биться нормально.

Я делаю глубокий вдох и медленный выдох. И снова говорю себе, что в этом нет ничего особенного. И мне почти удается в это поверить… пока Джуд не отпускает мою руку и, положив ладонь мне на плечо, не поворачивает меня спиной к себе. Моя рубашка поло выглядит как швейцарский сыр, так что я понимаю, что он видит многочисленные следы от укусов, усеивающие мою кожу. Его пальцы касаются раны на моей пояснице, и он говорит:

– Думаю, для обработки этого укуса тебе придется снять рубашку.

Глава 17
Срезать путь

Из всех вещей, которые, как мне представлялось, Джуд мог сказать мне, это, честно говоря, никогда не приходило мне в голову. Во всяком случае, после девятого класса, когда я позволяла себе мечтать…

Я резко обрываю эту мысль и вместо этого сосредоточиваюсь на том, что происходит здесь и сейчас. И, главное, на том факте, что Джуд предложил мне раздеться посреди кабинета моей тети. Ну уж нет, я не желаю становиться еще более беззащитной, чем теперь.

– Что ты сказал? – вопрошаю я, повернувшись к нему и устремив на него изумленный взгляд.

Наверное, впервые за всю жизнь, прожитую Джудом Эбернети-Ли, на его высоких, покрытых щетиной скулах появляется едва заметный смущенный румянец.

– Или, быть может, ты просто задерешь ее? На твоей пояснице есть рана, и нельзя допустить, чтобы в нее попала инфекция.

– Что-что? – Почему-то, когда он формулирует свое предложение так, оно звучит еще хуже.

Бледно-розовый румянец на его скулах темнеет, он выглядит все более и более смущенным, пока я продолжаю смотреть на него, в его обычно непроницаемых глазах отражается паника, и он устремляет их взгляд на все что угодно, но только не на меня. Но на этот раз я не сдамся, не стану заполнять это молчание между нами успокоительными словами, чтобы он почувствовал себя более комфортно. Я поступала так все время, когда мы были друзьями, но он сам лишил себя этой привилегии давным-давно.

Так что теперь я просто смотрю на него, пока молчание тянется, тянется, с каждой секундой становясь все более неловким, пока он наконец не вскидывает руки и не говорит:

– Ты хочешь, чтобы я продезинфицировал твою спину или нет?

– Я же говорила тебе, что могу проделать это сама.

Секунду дело выглядит так, словно ему ужасно хочется отдать мне настойку эхинацеи, но в конечном итоге он просто качает головой.

– Пожалуйста, подними заднюю часть своей рубашки, хорошо? Я не собираюсь ни на что смотреть.

То, как он это говорит – как будто, с моей стороны, нелепо даже воображать, что он захочет посмотреть на меня, – заставляет меня чувствовать себя полной дурой. Конечно же, его интерес к снятию с меня рубашки носит чисто медицинский характер. Ведь это Джуд, парень, который три года вел себя со мной так, будто у меня была чума.

– Ладно. – Я берусь за заднюю часть моей рубашки и тяну ее вверх, пока не открываю всю спину. – Только не причиняй мне боль снова, хорошо?

Поскольку внезапно меня охватывает страх, что я имею в виду нечто куда большее, чем простая обработка ран на моей спине, я закрываю глаза и пытаюсь притвориться перед самой собой, что я нахожусь не здесь. И не с ним.

Джуд, разумеется, даже не дает себе труда ответить.

Но на этот раз его руки двигаются бережно и осторожно, когда он марлевой салфеткой стирает кровь, прежде чем продезинфицировать большую рану в центре моей поясницы. Антисептик жжется сильнее, чем я ожидала, но я просто сжимаю губы и не произношу ни слова. Отчасти потому, что не хочу выказать слабость, а отчасти потому, что боюсь, что, если я это сделаю, он остановится.

У меня нет времени дожидаться возвращения тети Клодии, если я хочу успеть попасть на мой следующий урок до того, как он закончится. Во всяком случае, такова версия, которую я излагаю себе сама.

Это хорошая версия – до того момента, когда Джуд заканчивает перевязывать мои раны. Я ожидаю, что он сразу же отойдет назад, но вместо этого он продолжает стоять на месте, и мозолистые кончики его пальцев касаются моей поясницы так легко, что я не уверена, не чудится ли мне это.

Вот только его пальцы обжигают меня, как огонь, когда они скользят по моей коже. По моей спине бегают мурашки, и мелкие волоски на задней части моей шеи встают торчком – то ли предостерегая, то ли по какой-то иной причине, в природе которой я боюсь признаться даже самой себе. Я просто знаю, что не стану отстраняться, хотя мне совершенно точно следует это сделать.

– Тебе следует обратиться завтра к твоей тете, чтобы она осмотрела их, – эти слова звучат натянуто, неестественно.

– Да, конечно. – У меня пересохло во рту, и я с трудом выдавливаю из себя слова, когда поворачиваюсь к нему лицом. – Спасибо.

– Вот, держи. До остальных укусов ты можешь дотянуться сама. – Он сует мне в руки бутылку с эликсиром из эхинацеи и банку с мазью.

– А как же ты сам? – Я касаюсь его руки, провожу пальцем по его едва зажившей и все еще чувствительной коже. – Мы же еще не закончили…

От моего прикосновения что-то вспыхивает в его глазах, что-то темное и голодное – что-то почти звериное, – и он быстро отдергивает руку.

– Я сделала тебе больно? – испугавшись, спрашиваю я.

– Со мной все в порядке, Кумкват. – Он произносит эти слова совсем тихо, будто выдыхает их, и на несколько секунд они повисают в воздухе между нами.

Он давным-давно не называл меня так, и на мгновение это смягчает боль от того, что на уроке и потом он называл меня моим настоящим именем.

Секунду он не двигается. Не дышит. А просто стоит, глядя на меня расширившимися зрачками. Его зубы сжаты, он с усилием сглатывает.

Ошеломленная напряженностью этого взгляда – и этого момента – я закрываю глаза. Делаю вдох.

Непроизвольно я снова протягиваю к нему руку, но на сей раз мои пальцы встречают только воздух. Пораженная, я открываю глаза. И осознаю, что Джуд оставил меня – опять.

Глава 18
Мы никогда, никогда, никогда не покинем этот остров

Джуд ушел. Не просто отодвинулся от меня, что тоже было бы достаточно конфузно. А ушел совсем.

Какого черта. У меня падает сердце и щеки горят от унижения, когда я начинаю убирать беспорядок, который мы устроили в кабинете моей тети. Вернее, беспорядок, который устроил здесь он.

В моем сердце кипит гнев. Гнев на него за то, что он сделал это со мной снова. И еще больший гнев на себя саму за то, что я позволила ему это сделать.

Когда он бросил меня в девятом классе, чтобы тусоваться с Эмбер и двумя их другими друзьями – Саймоном и Моцарт, – я дала себе слово, что никогда больше не стану ему доверять. И что же – стоит ему просто посмотреть на меня, впервые за три года, и я позволяю ему снова приманить меня, как будто последних трех лет никогда не было.

Как будто я не провела всю первую половину девятого класса, засыпая в слезах, мучаясь от одиночества и растерянности из-за того, что мой лучший друг бросил меня в тот самый день, когда мою любимую двоюродную сестру и единственную лучшую подругу отправили в Этериум.

Я не знаю, кто из нас хуже – Джуд, потому что он такой козел, или я сама со своим невероятным легковерием. Но, задавая себе этот вопрос, я уже знаю ответ на него.

Это определенно я, я сама.

Джуд просто верен себе, как бы ужасно это ни было. Это я знала, что ему нельзя доверять, но облажалась и все равно это сделала. И теперь его нет, а я стою здесь, униженная донельзя.

Я инстинктивно берусь за мой телефон, чтобы отправить сообщение Серине и рассказать ей о моем позоре, но затем вспоминаю. Я больше никогда не отправлю ей сообщение, никогда больше не поговорю с ней. И никогда больше не увижу ее.

Во мне зарождается крик, и на сей раз мне в тысячу раз труднее сдержать его, чем прежде. Но каким-то образом я ухитряюсь это сделать несмотря на то, что горе потрясает меня до самой глубины души, тянет меня вниз, тянет меня на дно.

Я с трудом выбираюсь на поверхность, беру антисептик и несколько шариков ваты, чтобы продезинфицировать последние из своих ран. И сосредоточиваюсь на физической боли, использую ее, чтобы отогнать горе, хотя бы ненадолго.

Когда мне удается снова начать дышать, я заклеиваю укусы пластырем, убираю средства для оказания первой помощи на место и закрываю дверцу шкафа. Затем, написав тете Клодии на телефон, чтобы дать ей знать, что все в порядке, подбираю с пола мой рюкзак и иду к двери.

Но, едва я выхожу в коридор, как вижу мою мать, она быстро шагает по нему с очень недовольным выражением на худом лице.