Второй вопрос встречает нас после того, как мы покидаем первую половину жизни; он звучит следующим образом: «Чего теперь просит от меня душа?» Если вспомнить, что слово psyche в переводе с греческого означает «душа», становится понятно, что в первой половине жизни мы следуем биологической и социальной программе, а во второй – психологической и духовной^[3].

Каждый из этих вопросов необходим для развития личности. Сначала поиски ответа помогают эго развиваться и социализироваться в окружающем пространстве, затем перемещают его в более широкий контекст, заставляют переосмыслить опыт, который выходит за пределы ограниченных возможностей эго. У человека, достигшего середины жизни и до сих пор не создавшего эго-идентичность, не включившегося в социальное окружение, за плечами много незавершённых дел. Но человек, который продолжает цепляться за ценности и идолов первой половины жизни – молодость, статус, постоянное желание получить признание от окружающих, – попадает под власть регрессивного паттерна, который вызывает чувство отчуждения, и это отдаляет от призвания, к которому стремится душа. Таким образом, не только у нас есть вопросы к жизни, но и жизнь способна ставить вопросы перед нами.

Во второй половине нашего путешествия, по собственной воле или по необходимости, мы вынуждены научиться распознавать то, что находится на поверхности, чтобы суметь заглянуть внутрь самих себя. То есть мы вынуждены стать развитыми личностями, которые не просто скользят по верхнему слою реальности, но стараются понять причины тех или иных её, а значит и наших, движений. Развитая личность – это человек, который спрашивает: «Что здесь происходит? Какова этому причина? Что в моей истории или истории другого человека этому поспособствовало?» Желание оставаться в неведении и нежелание спрашивать, чтобы докопаться до сути, означает быть во власти автономных, аффективно заряженных идей, которые Юнг назвал комплексами. Это энергетические кластеры, которые живут собственной жизнью и, если с ними не бороться, вынуждают человека существовать на автопилоте, проводить каждый свой день, действуя машинально, не прикладывая сил, которые даёт осознание. Наши эго-идентичности часто с трудом противостоят нашим же собственным внутренним регрессивным тенденциям, желанию забыться во сне и бездействовать, а также капризам и превратностям требовательного общества, которое нас окружает.

Естественно, не так-то просто передать сознанию контролирующую роль и далее узурпировать его, однако иногда у нас получается, пусть и ненадолго. Этого хватает, чтобы породить паттерны, основывающиеся на бесконечном повторении содержания комплексов и их рефлексивных ответов на внешние воздействия. Когда мы признаем силу, с которой генетический и культурный коды влияют на нас, а также силу действующих изнутри автономных кластеров запрограммированной и перепрограммированной энергии, может показаться, что у нас не так много возможностей для того, чтобы выбирать то, что хочется. Какой бы свободой выбора мы ни были одарены, истинная свобода возможна только после того, как мы осознаем собственную автономную историю.

Я убеждён, что главная цель второй половины жизни и, кстати, психотерапии – научиться жить как можно более интересно. Человеку, испытывающему глубокую боль, подобное утверждение может показаться поверхностным, однако путешествие, в котором мы проводим всё своё время, от рождения и до смерти, также разворачивается перед нами, словно мы не только его главные герои, но и изумлённые зрители, и в этом заключается главная тайна жизни. Какой бы незначительной ни казалась наша роль, каждый из нас – носитель космической энергии и важнейшая часть великого паттерна, ежесекундно расширяющегося, подобно Вселенной. Мы не можем увидеть всех его хитросплетений, но должны сыграть свою роль до самого конца. Нет такого мозаичного узора, в котором бы не было ярких и красочных фрагментов. Нечто живёт нами даже больше, чем мы живём им, и именно в детстве мы ощущали это наиболее полно. Сохранить в себе это знание на пути взросления – важная и ответственная задача, которую каждый из нас должен стремиться выполнить.

Наша история вплетена в мировую историю, а мировая история обёрнута вокруг нашей личной истории. Нравственная и духовная её плоть представляет собой постепенное раскрытие множества вопросов, некоторые из них задаются с полным осознанием, а другие остаются бессознательными. Чем более осознанно мы интересуемся своей жизнью, тем более способны её осмыслить.

В детстве нам обязательно приходилось вслух или про себя спрашивать: «Чего хотят от меня мои родители? Чего хочет от меня мир? Как мне лучше всего выжить, удовлетворить свои потребности?» Вопросы, вокруг которых строится наша жизнь, либо расширяют её, либо сужают. Если во второй половине жизни мы задаёмся вопросом, как стать финансово независимыми, как найти человека, который будет заботиться о нас, как нравиться людям, тогда наша жизнь будет сжиматься в комок, потому что, как бы естественны и понятны ни были эти заботы, они слишком малы для программы души. Как сказал Юнг, мы ходим в «слишком тесных ботинках»^[4].

В слишком тесных ботинках мы проживаем слишком тесные жизни. Если в детстве родители ставили перед нами задачу понравиться соседям, то, скорее всего, мы вынужденно учились быть жонглёрами, фокусниками, бриколе́рами, – в общем, теми, кто изворачивается, юлит и паясничает, чтобы заслужить одобрение. Вырастая, мы должны преодолеть детскую зависимость, но как подобная поведенческая программа способна помочь нам это сделать? Если бы родительский запрос звучал иначе, например: «Как добиться ощущения безопасности?», то, скорее всего, наша нынешняя жизнь основывалась бы на страхе, а многочисленные усилия по обретению искомого лишь отдаляли бы нас от него. Допустим, родители бы задали вопрос по-другому: «Как нам избежать Божьего гнева?» Однако именно это мы и делаем, когда не становимся самими собой и не позволяем замыслу Бога относительно нашей жизни воплотиться в реальность.

Вопрос, невысказанный вслух, но оттого не менее явный, не только определяет жизнь родительской семьи, но и становится нашим путём к интериоризации и ассимиляции. Наряду с генетической составляющей – разумеется, также полученной от родителей, он единственный оказывает наиболее формирующее влияние на нашу личную психологию.

Вероятнее всего, наше детство наполняли и другие вопросы, более полезные, но озвучивать их вслух считалось непозволительной роскошью, редко находившей одобрение у взрослых. Помню, как, будучи ребёнком, спрашивал: «Что всё это значит?» Я представлял себе, что затянутый облаками свод неба над головой образует своеобразную клетку и эта клетка – часть мозга великого мыслителя. Таким образом и я, и весь мир являлись лишь мыслями этого невидимого великана, воплощающего своего рода космический разум. Также мне приходило в голову, и это вызывало экзистенциальный frisson, или трепет, что у этого мыслителя может появиться другая мысль, другая прихоть – и мы все исчезнем.

Странно, что я боялся рассказать о своей фантазии кому-либо ещё, опасаясь насмешек. Но меня не пугала эта картина, скорее наоборот – завораживала. Несмотря на то что эта фантазия придавала миру некую зыбкость, она если не отвечала на мои самые сокровенные вопросы, то, во всяком случае, обращалась к ним. «Откуда эта мысль, это сновидение, эта жизнь?» Метафора космического мыслителя позволяла, требовала, чтобы я раз за разом углублялся в вопрос, и обещала раскрыть ещё больше тайн, чем виделось в начале. Подобные вопросы – это жизнь в её самом интересном проявлении. Детям удаётся задавать их спонтанно и получать такие фантастические образы, но, взрослея, они учатся откладывать их в сторону, и со временем мир теряет свой блеск и превращается в серую обыденность.

Как же мне откликнулись строки из автобиографической книги Джеймса Эйджи «Смерть в семье», где он пишет: «Рассказывая о летних вечерах в Ноксвилле, штат Теннесси, я вспоминаю, как жил там, удачно притворяясь ребёнком»^[5].

Главный герой Руфус отдыхает на траве после вечерней трапезы и, как и все мы в детстве, вдруг постигает размах мира, который можно объять только движением духа. Его чувствительность оказывается настроена на закатные небеса, у которых нет времени и нет границ, но которые разыгрывают небывалую по масштабу драму. Его тело остаётся телом ребёнка, но душа участвует в чем-то большем, чем всё то, что возможно в это время и в этом месте. Руфус задаётся вопросом, как получилось, что таинство смогло объединить всех его близких:

По какой-то случайности они все здесь – люди, которые живут на этой земле; но кто сможет из нас рассказать о том, какое невыносимое счастье быть здесь сейчас, лежать на одеялах, на траве, летним вечером, среди звуков наступающей ночи?.. Пройдёт время, и меня занесут в дом и уложат спать… и сон примет меня, спокойно и ласково, обращаясь со мной, как со знакомым и любимым в его доме; но никто не скажет, не скажет, ни сейчас, ни когда-либо, кто я такой^[6].

Вопрос, который задаёт себе каждый из нас, и этот ребёнок в том числе, звучит так: «Кто я?» Руфус – сын своей матери, сирота, потерявший отца, но этого недостаточно, чтобы разрешить дилемму. Ответ должен быть дан на каком-то более глубоком уровне, чем тот, который вмещает вехи автобиографии, доступные сознанию.

Для людей, чей темперамент и призвание более склоняют их к инженерному делу, системному анализу, поиску и устранению неисправностей, в детстве преобладающим вопросом является: «Как это работает?» Прагматик, для которого идеи – это инструменты, может задать вопрос следующим образом: «Что из этого получится?» или «Насколько хорошо это работает?» Люди с повышенным эстетическим восприятием спрашивают иначе: «Каково это на ощупь?», «Почему этот цвет так сильно на меня влияет?» Все написанные выше вопросы отражают аспекты нашего самого первого, изначального удивления при столкновении с жизнью и предполагают желание проникнуть под поверхность, в самую суть вещей, чтобы разглядеть движение невидимого.

Но если, будучи взрослым, я задамся вопросами: «Как мне быть в безопасности?», «Как вписаться в общество?», «Как найти человека, который обязательно будет меня любить?» или «Как понравиться другим?», значит, я окажусь в зависимости от мира, который не способен дать определённый ответ. Всякий раз, когда мы передаём власть над инстинктами и интуицией внешнему окружению, что часто является результатом уязвимой и зависимой позиции, в которой мы находимся в детстве, это приводит к тому, что мир полностью подчиняет нас своей воле. Как однажды сказал мой коллега, когда к нему на сессию пришла супружеская пара, находящаяся в ссоре, «в этих отношениях вы пожертвовали независимостью, чтобы обрести безопасность, а в итоге не получили ни того ни другого». Поскольку мы являемся слабыми и уязвимыми существами, которые в сущности всегда остаются одинокими, понятно, почему нам так важно почувствовать себя в безопасности, но когда стремление достичь тихой гавани превалирует над всем остальным, глубина и масштаб нашей жизни неотвратимо уменьшаются.

Например, уже будучи взрослым, Джеймс Эйджи вернулся к ключевому событию своего детства, которым стала гибель отца в автокатастрофе, и попытался восстановить его глубинный смысл. Он исследовал эту тему на страницах своей рукописи и переписывал её не менее семи раз, пока смерть не забрала его в 1955 году. Однако, как бы ни была важна смерть отца для автора, главным оставался вопрос: «Кто я?»