И палата.

Дежурные медсёстры. Врачи. Захочу – девок вызову, прям с шестом приедут и никто-то слова не скажет поперёк. Захочу – цыган с медведем в соседней палате поселю. Или вовсе цирк, вместе с клоунами и слонами организую. Вон, один клоун уже явился.

– Тебе и объяснять что-то бесполезно. Ты не понимаешь, что такое долг перед семьёй! – Викуся никак не успокаивался.

– Долг? – от злости и боль прошла. – Долг, говоришь, Викуся… какой это долг? Перед кем? Перед вашей большой и дружной семейкой, в котором осиротевшему ребёнку корки хлеба не нашлось? Думаешь, не помню, как меня привели, когда мамки не стало. И ведь к законному папеньке привели. А твоя маменька разоралась, чтоб забирали, уводили, что ублюдки в доме ей не нужны…

Это меня ещё и от Савки накрыло.

От благородных дам, которым ублюдков показывать никак нельзя. Та дама была огромной, как мне тогда казалось, белолицей и беловолосой. И волосы на голове скрепляла алой лаковой заколкой, из импортных. Ну, про импортные я тогда узнал.

– И папенька ж слова поперёк не сказал. Написал отказ и забыл, что я есть.

Викентий молчит.

Ну да, что тут скажешь… папаня наш – тот ещё дебилоид. Ладно, роман на стороне закрутил, но детей делать зачем? И уж тем более бросать после смерти матери.

– И сплавили меня в детский дом. И сто-то не припомню, чтобы меня хоть раз кто навестил…

– Это… это…

– Другое, да… и за родителей с тебя спрашивать негоже. Только… помнишь, когда я из армии вернулся? Жить негде и не за что…

Прописка у меня в старом мамкином доме, от которого три стены и крыша провалившаяся остались. Но числился он жилым, так что хрен вам, а не помощь… хотя тогда всем с помощью от государства было туго. Рассыпалось государство. А новое не спешило заботиться о социально незащищённых группах граждан, как теперь модно говорить.

– К вам сунулся от безнадёги. Что получил?

– Места… не было…

– Ну да… где взяться… у тебя трёшка, у сестрицы моей – ещё одна. Кооперативные. Построенные стараниями вашей матушки в последние-то годы. У родителей твоих дом… а места-то нету… нету места всяким голодранцам с оборванцами.

Злость душила.

Распирала.

Вот же…

– Не захотели связываться… понимаю… я ещё тем придурком был. Но… раз уж про семью и долг, Викуся… я ведь, когда дела пошли вверх, от вас не отворачивался. И помощью моей ты не брезговал. Когда на магазинчик твой наехали, к кому ты побежал? А сестрица наша? Она тоже подарки принимала. Братиком называть стала. Встречались вот. Сидели за одним столом. Хлебушек кушали. Икорку красную, икорку чёрную… и думалось мне, что всё-таки наладятся отношения. Что будет у меня семья, преодолеем мы внутренние разногласия и психологические травмы заживим. И станем жить-поживать, добра наживать и жизни радоваться. Так и думал, пока в замятню не попал. Помнишь? Пришёл. К тебе пришёл. Дополз, считай, на последнем. Укрыться просил… отлежаться… а ты мне что? Что ты в бандитские разборки не полезешь. Что у тебя дети. Семья… ты не имеешь права и всё такое… вытолкал из прихожей и дверь запер. Обе… у тебя ж тогда модная, двойная стояла… я её и подарил… а ты закрыл. И если б не Ленка, я б в том подъезде и сдох. Истёк бы кровью. А ты, Викуся, «Скорую» и то не вызвал.

Хрен бы она приехала. Но факт же.

– Я просто не хотел, чтобы меня следом за тобой отправили!

Вот зачем так орать-то? Вон, и охранник в палату заглянул, но я ему знак подал, что всё-то нормально.

– Ты… ты…

– Ленка тоже не хотела… только пожалела.

Пулю ту она выковыряла спокойно так, и швы наложила. И антибиотики колола, которые за свои же, кровные, купила, хотя тогда-то я ей был никто.

И она мне.

– Да твоя Ленка… знаешь… знаешь, кем она была? Проституткой!

Выпалил и не покраснел.

Тоже мне, удивил.

– А ты – трусливой сволочью, – отвечаю спокойно. – И был, и остался… и готов поспорить, сам к ней и захаживал. Захаживал, верно?

Лицо братца наливается краской.

– В этом и разница между вами, – мне смешно. Он ведь считает себя хорошим человеком. Порядочным… интеллигентным. У него вон и высшее есть, и даже степень учёная. Только сволочизм степенью не прикроешь. – Ленка знала. Всё знала. Про себя. Про меня…

Сомневаюсь, что она на благодарность рассчитывала.

Времена были не те, чтобы всерьез и на благодарность рассчитывать. Да и нынешние не лучше.

– И ей похрен было…

Губу выпятил. И явно возразить желает. Рассказать про высокие моральные принципы, которые не позволяют ему связываться со всяким быдлом.

– Тебе не по хрен. Имя там… репутация… и твое право, если так-то. Я принципы уважаю, – странно, давно уже я не говорил столько. И главное, заткнуться не тянет, наоборот, азарт какой-то в крови, прям тянет, пусть не душу наизнанку вывернуть – было бы перед кем – но всяко побеседовать на отвлеченные темы. – Только нет их у тебя, Викуся… нет и не было. Ни у тебя. Ни у сестрицы нашей… презирать проституток, но к ним захаживать тайком от жены. Осуждать бандитов, но гулять на бандитские деньжата… у вас мышление падальщиков… хищникам на глаза не попадаться, но если случай выпадет, то кусочек урвать. Так что… иди-ка ты домой…

– Я-то пойду, – братец подбородок задирает, только выглядит это не гордо, а глупо. – Ты же… ты же так и сдохнешь… в одиночестве… вот скажи, сильно тебе твои деньги помогли?

– Сильно. Видишь… палата личная. Медсёстры с сиделками круглосуточно при мне… охрана, комфорт… а сдохнуть, так все мы, Викуся, рано или поздно там будем.

– Медсёстры, охрана… это да, это круто, – он цепляется за единственное, в чём он меня превзошёл. – Но ни детей, ни внуков… а из близких – постаревшая потаскуха.

Всё-таки слабо я ему тогда врезал.

– Не зря тебе Господь детей не дал, Громов… это знак! – и пальчиком в потолок тыкнул. – Не зря… желает он, чтоб род твой гнилой прервался…

– Заткнись, а?

– Это потому что не понимаешь ты, что такое нормальная семья…

– Семья? – ярость накрывает. С головой вот. И приборы отзываются всполошенным писком. А я сажусь. Откуда только силы взялись? – Семья, Викуша… действительно, я не понимаю, что такое нормальная семья… откуда мне… меня ж в детдом запихнули, когда мне пять исполнилось. При том, что от прав своих папенька не отказался…

Не знаю, были ли желающие меня усыновить. Сомневаюсь. Хотя…

И может, иначе бы пошла моя жизнь.

И не только моя.

Может, тот парень, из перегонщиков, довёз бы машинку до дома и жил бы. Или та старуха. Или пацанёнок… его ведь не специально задело, мы ж не отморозки, чтоб по детям прицельно шмалять, но… единственный, за кого мне совестно отвечать будет. Хотя, может, и не я его… там не понять, кто.

Другие опять же…

Может, тогда не было бы Грома, а был бы вот ещё один бесхребетный интеллигент, который пытается пыжится, дуется, того и гляди лопнет.

– И потом… хоть раз, когда мне была нужна помощь, эта вот семья помогла? Нет… вы делали вид, что меня не существует. И вспоминали только когда сами оказывались в жопе… и не стеснялись… и петь начинали…

Хлопнула дверь, впуская докторов…

Да живой я.

Пока ещё живой.

Но меня укладывают, спешно колют что-то такое…

– Семья, – я не уверен, что Викуся меня слышит, но не сказать, чтоб сильно беспокоился. Говорю больше для себя. – Семья – это когда в обе стороны работает…

И речь становится бессвязной.

Вижу, как охрана вежливо выводит Викентия из палаты. Последняя мысль: надо пробить, кто из местных ему стучит. А что стучат, сомнений нет, иначе откуда бы так скоренько про свадьбу эту идиотскую пронюхал.

Как бы не натворил беды…

Чем умней башка, тем больше в ней дури собирается.

Место то же.

Запахи.

Силуэты.

Кровать. И окно. Савка решился добраться до него и на подоконник залез. Интересно, что там? Мне вот тоже интересно. В моё, больничное, видны стрелы небоскрёбов.

– Что такое небоскрёбы? Здравствуйте, – Савкина радость светлая и даже немного неудобно, потому что было бы кому радоваться.

Но приятно, что уж тут.

И будет ложью сказать, что я совсем не думал о семье. Думал. Особенно в последние годы. Или когда диагноз поставили. И о детях думал. О сыне. Наследнике. Чтобы передать всё. Только как-то оно не заладилось, что ли?

А болит. Нашёл-таки Викуся, поганец, слабое место. Оказывается, и у меня они есть.

Не важно. Небоскрёбы, Савка, это дома. Во много этажей.

Савка знает. Видел. Они с маменькой одно время жили в доходном доме купчихи Селюцкой, правда, на самом верху, на чердаке, но так дешевле. Там ему нравилось. Высоко. Интересно. И за стенкой – голуби курлычут. Только подниматься тяжко, на пять этажей.

Нет, Савка, небоскрёбы – это выше. Много выше.

Вспоминаю, почему-то уверенный, что вспоминания мои Савка увидит. И он видит. И замирает в восторге. Он про такое только читал, раньше, когда мог читать. И картинку видел, про то, что в Москве высотное строение указом Его императорского Величества возвели.

Отец ещё сказывал, что когда-нибудь Савку в Москву возьмёт.

Учиться.

И следом я уловил печаль.

Не взял, выходит… ну ничего. Вырастешь и сам поедешь. В больших городах и возможности большие. Поступишь учиться…

– Вряд ли, дяденька…

– Савелием зови, – отвечаю Савке. – Тёзки мы. Отчего же? Хотя так-то да… слепым тут тяжелее. Но, может, способ отыщешь, было бы желание… и так-то…

– Ублюдкам не положено, – Савка ответил это со всею взрослой серьёзностью. – Только если кто в род возьмёт и имя с отчеством даст.

– А если нет? Что, до конца жизни сидеть без фамилии с отчеством? А документы как?

– В приюте выправят. Буду тогда государевым…

– Это как?

– Савелием Государевым, – пояснил мальчишка. – Павловичем, как нынешний император зовётся. Сироты все на его попечении пребывают. Ну и с его милости живут.

Порядки, однако.

– После уже, если выслужить там, то можно подать прошение, чтоб фамилию сменить. Отчество-то государево останется, но… ну и так-то… сложно.

Думаю.

Если по фамилии понятно, кто ты и что за тобой семьи нет, которая при нужде вступится… хотя вот и за мной нет. Ничего. Выжил как-то. Правда, в том и дело, что «как-то»…

– В гимназии и лицеи Государевых не принимают…

– Совсем?

– Если только особые таланты к учению выказывают. Или вот дар находится… тогда от приюта прошение поступает. Но там мало.

Квоты, ясно.

И Савелий вздыхает. А потом добавляет.

– Но способных быстро по родам да семьям разбирают… и так-то…

– Так и тебя ж заберут.

Помню, о чём в прошлый раз говорили.

– Хорошо бы… – теперь в голосе Савки сомнения. – Но вдруг им слепой и не нужен? Вдруг… дар так себе, а я вот…

Страх его заставляет сердце колотиться.

– Значит, надо готовиться.

– К чему?

– К жизни… давай-ка… вставай.

– Зачем?

Затем, что вечность в этом лазарете или что оно тут, отсиживаться не выйдет. И сомневаюсь, что та стая мелких ублюдков оставит Савку в покое.

– Не оставит, – согласился Савка, сползая с подоконника. Причём делал он это тяжко, осторожно. – Он упрямый. И злой.

– Тогда для начала разомнёмся… слушай, лет тебе сколько-то? – спрашиваю зачем-то.

– Тринадцать, – отвечает Савка. – Было… позавчера.

И снова тоска.

– Маменька на именины всегда-то стол накрывала. Даже потом, когда отец умер. А когда жив был, то стол красивый. Всех звала. И няньку. И гувернера. Учителей. Даже прислугу потчевала, но уже на кухне. А на чистый стол торт брала в кондитерской. И пирожные всякие… я с кремом любил. А потом не пирожные, но кренделя покупала. Сахарные…

Хорошая была, наверное, женщина. Слабая только.

– А вы как праздновали? – интересуется Савка.

– Поверь, мальчик, тебе лучше не знать…