Максим Кабир: Кровавые легенды. Античность

© Оформление: ООО «Феникс», 2024

© Текст: Кабир М., Матюхин А., Костюкевич Д., Чубуков В., 2024

© Иллюстрации: Лоскутов К., 2024

© В оформлении книги использованы иллюстрации по лицензии Shutterstock.com

Все включено

Интерлюдия

Посадка на рейс Вроцлав – Ираклион совершается через выход С.

Работница аэропорта имени астронома Коперника одарила Иванова дежурным взглядом, посмотрела в паспорт и снова – на обладателя паспорта. Будто играла в игру «найди десять отличий». Равнодушие сменилось удивлением, немым вопросом: что, черт подери, с вами произошло? Иванов стойко выдержал взгляд, приподнял брови, как бы говоря: ну да, я скинул десяток-другой кило вместе с большей частью шевелюры и похож на собственное фото семилетней давности так же, как труп в могиле похож на снимок с надгробия. Вы меня раскусили, но давайте не будем заострять внимание, позади топчутся отпускники, желающие поскорее искупаться в море.

Работница аэропорта опомнилась и вернула Иванову загранку и билет.

– Хорошего полета, – смущенно сказала она.

Смущение, смятение, оторопь. Иванов ненавидел все это. Словно люди – те немногие, от которых он социальной изоляцией не смог скрыть секрет, – на миг становились зеркалами, отражающими чужую болезнь. Им было неудобно, хотелось уйти – ему тоже. Дискомфорт – как сидеть в самолете между двумя вертлявыми поляками. Жующие рты, крошево крекеров. Углы рук, завладевшие подлокотниками, укорененность, основательность, тупая уверенность, что они, рты и локти, тут надолго. Махина разогналась и воспарила. В иллюминаторе припадочно подрагивало серое крыло. Как обычно в небе, Иванова принялись одолевать мысли о катастрофе. Это было бы забавно, черный юмор Вселенной. Но, глянув в проход, поверх соседской лысины, Иванов отмел картинки массовой гибели. Красивая женщина укачивала младенца. Бабушка показывала внуку облако, похожее на кафедральный собор. Девочка смотрела влюбленно на своего лопоухого принца.

«Пусть себе будут», – разрешил Иванов.

«Эпл вотч» переключился на греческое время. Час вперед. Чуть ближе к смерти.

Иванов не брал с собой чемодан и налегке, с нетяжелым рюкзаком, вышел под палящее солнце. У аэропорта имени писателя Казандзакиса галдели туристы и важными животастыми птицами курсировали автохтоны. Иванов надел темные очки и направился к черному микроавтобусу, о котором говорил сотрудник агентства. Закружилась голова, подурнело резко – он называл приступы затмениями. Иванов протянул руку, ища опору, но борт автобуса был далеко. Он сел на корточки, покачиваясь болванчиком, и издал звук, с которым покойный Боцман, любимец бывшей жены, откашливал шерсть. В грудной клетке расцвел и завял огненный цветок.

– Вам плохо?

Симпатичная азиатка смотрела на Иванова обеспокоенно и протягивала бутылку с минералкой.

Он покачал головой, выпрямился, прислушался к организму и решил, что доживет до отеля.

– Перегрелись? – спросила азиатка.

– Я умираю, – ответил Иванов и сел в автобус.

Справа раскинулось Критское море: все оттенки синего, белая окантовка у скал. Ехали по серпантину, опасно кренясь к пропасти. Кириллица на вывесках складывалась в загадочные слова-заклинания, лишенные для чужака смысла. Иванов долго подыскивал пункт назначения, колебался между Испанией и Италией, местами, где был счастлив; отмел оба варианта и подумывал о Черном море, о Сочи, которое никак не ассоциировалось с развалившимся браком. В конце концов выбрал Крит, только потому, что ни разу не был в Греции: терра инкогнита, связь с прошлым, ограничивающаяся зачитанным в юности томиком о богах и героях Олимпа. По той же причине он впервые заплатил за «ол инклюзив».

В 18:00 автобус высадил Иванова у отеля и увез поляков, чтобы рассеять по побережью. Здесь не было ни города, ни деревни, лишь беспорядочное ассорти гостиниц и съемных вилл. Глинобитные домики-номера поднимались каскадом над стекляшкой административного здания. Иванов зарегистрировался, получил ключ и вышел к бассейну. Он привычно покашливал и сглатывал слизь. Но затмений не было. Пока.

На террасе принимали солнечные ванны туристы с разных уголков света. Вода в бассейне была ослепительно-голубой. За оградой, внизу, лежал залив Амирос, правее вздымались горы. Иванов набрал в легкие воздух, переоценил себя, сложился пополам. Туристы одарили захлебывающегося человека подозрительными взорами. «Успокойтесь, – подумал он, – это не ковид, забравший мою маму. Не ковид».

Он уперся в столик, приходя в себя, смаргивая пелену слез. Блондинка на шезлонге демонстрировала выпуклости и впадинки, капли влаги были бриллиантами на загорелой коже. Компания парней хором на ломаном английском флиртовала с официанткой. Мордатые, плечистые, перенасыщенные тестостероном. Гадкая зависть закопошилась в Иванове. Плеснуло водой, смехом. Две пышные девчушки установили на прорезиненном бортике смартфон, выныривали из бассейна перед камерой и гримасничали. Жизнь кипела, девичьи бюсты подпрыгивали, парни играли мышцами, шумело море. Старик – лет восемьдесят, не меньше – проковылял от бара, неся два бокала вина. Провожая его взглядом, Иванов подумал: «Господи, мне же сорока нет».

«Нет и не будет», – как бы напевало море.

От жовиальности замутило. Идея, выпестованная на больничной койке во Вроцлаве, показалась идиотской. Пошлость в духе любимого Ириного фильма «Достучаться до небес». С ключа свисала бирка, на ней надпись фломастером: «336». Иванов отправился на поиски номера.

Облицованная плиткой лестница привела в уединенный дворик между хибарами-духовками. Белые кубы с плоскими крышами и наростами кондиционеров. В кадках зеленели какие-то растения, розовые кусты благоухали, на спинках плетеных кресел сушились купальники и полотенца. Глиняная табличка подсказала дорогу. Иванов, кряхтя, взобрался по ступенькам. Новый ярус, новая конфигурация из кубов, головокружительный вид на залив и горы. Нет, закончить путь в Греции – не такая и глупая затея. Иванов обогнул домик, глянул за парапет. Внизу тянулась старая асфальтированная дорога и колыхались на теплом ветру заросли местного рогоза, трехметровые стебли.

Кривясь и кашляя, Иванов преодолел еще одну лестницу, и еще одну, и еще. Плитку измарали пятнами тени листвы. В кронах деревьев надрывались цикады. Узнав от общих приятелей, что бывший муж вот-вот отдаст концы, Ира позвонила ему, но он не снял трубку и сообщения не прочел. Зачем ворошить прошлое? Счастливая во втором браке – если верить социальным сетям, – Ира не должна забивать голову такой ерундой.

Нужный номер расположился на самом верху глинобитных наслоений. Иванов скинул рюкзак, принял душ и переоделся, хотя смысла в этом было столько же, сколько в надписях на чужом языке. Не покидала мысль, что, размазывая по впалой груди шампунь, он омывает труп. Зеркало демонстрировало усохшего человечка с мешками в подглазьях.

У них с Ирой не было детей. Лобастого мальчугана Ира родила от коллеги-поляка. Иванов лайкал фотки. Отсутствие наследников делало его каким-то легким, что ли, случайным. Своего уголка во Вроцлаве он не нажил, арендодатель просто выкинет вещи или отдаст, скажем, беженцам. Значительную сумму денег – сэкономил, отказавшись от дальнейшего лечения, – Иванов перевел в фонд борьбы с онкологией, а коллекцию винила подарил боссу, тоже уже бывшему; босс старательно отводил глаза и тщетно искал правильные формулировки.

Ничего правильного не было в том, чего пока не избежал ни один человек, кроме сына Божьего.

Иванов автоматически сунул ключ в карман шортов. Больше он ничего не взял. Кошелек, паспорт, мобильник остались лежать на застеленной кровати. Полотенца-лебеди. Цикады-плакальщицы. Выкашлять ком дряни – и вперед, по лесенкам, по терраскам, вниз, где жизнь празднует мимолетную победу.

В столовой его окружили тела: обгорелые, розовые, бледные, колышущиеся, упакованные в парео, разрисованные татуировками, увлажненные кремами, волосатые, гладкие. Аппетита не было, но он нагрузил в тарелку всякого. Заставил себя есть и не думать, что эта рыба будет в его желудке при вскрытии. Последний ужин с видом на горы. Смертник. А кто нет? Сколько лет понадобится, чтобы та блондинка, лопающая дыню, превратилась в хрупкую мумию? Не так много, как она полагает.

Иванов, конечно, мог раскошелиться на настоящий ресторан в городе, выпить хорошего вина. Но его вполне удовлетворили гостиничные блюда и красная бурда в стакане. Захотелось выпить второй, третий, перейти на крепкое. Но он решил быть трезвым, когда…

Когда.

Солнце клонилось к закату. Небо над горизонтом было нежно-розовым, как гениталии. Иванов не кашлял, покидая отель. Прямая спина. Ровный пульс. Он даже был воодушевлен, как человек, которого вот-вот выпустят из пыточной.

Год, всего год. А чьи-то мучения растягиваются до бесконечности. Он не собирался тянуть.

Между отелем и морем лежала оживленная трасса. Иванов прошел под ней. Переход украшали наивные рисунки улыбающихся дельфинов. Дальше скрипела испытываемая ветром на прочность жестяная реклама таверны. Нарисованные блюда выцвели до несъедобных куч. Справа – аренда автомобилей, заброшенная гостиница и минимаркет, у входа в который плясали, обезумев, надувные фламинго, привязанные к турникету. Ветер гнул их полые шеи.

Иванов вошел в тенистый магазин. Здесь торговали спасательными кругами, шлепанцами, средством от комаров, анисовым алкоголем, маслинами и оливковым маслом, ловцами снов и гипсовыми аполлонами. Полка у кассы предлагала книжки в мягких обложках на десятке языков. Мелькнула мысль: Иванов не прочтет больше ни строчки. Ни нового Дэна Брауна, ни поста в «Телеграме». Для него новостей больше не будет; в критской глуши он сам станет на мгновение новостью, строкой, темой для разговора между официанткой и накачанными парнями.

Седовласый продавец, похожий на актера Энтони Куинна, выдал Иванову зажигалку и пачку синего «Винстона» и посмотрел так, словно все понял, но ничего не собирался предпринимать. Каждое совершаемое действие обрело особую тяжесть, глубину, ибо было последним в цепи таких же действий, совершенных Ивановым бесчисленное количество раз. Как снимание целлофана с пачки. Как щелканье зажигалки. Как дым, впускаемый в легкие.

Иванов не курил с прошлого лета. Дым обрел свойства напалма и сжег изнутри. Но, вывернувшись наизнанку и окропив газон слюной и слизью, Иванов не сдох на этой разбитой дороге под надзором розовых фламинго. Снова научился дышать. Повторно затянулся. Теперь дым мягко входил в изувеченные мешочки и давал ложное чувство целительного средства. Иванову похорошело. Голова не кружилась. Он посмотрел на облупившийся фасад гостиницы.

Его с детства манили заброшки. Они сулили тайну, спрятанную в недрах, пусть на поверку и хранили лишь шприцы, дерьмо да осколки бутылок. Иванов подумал об особой форме рака – архитектурной онкологии. Сначала здание заболевает, потом его покидают жильцы.

Трехэтажная гостиница дряхлела на морском ветру. Бежевая штукатурка осыпалась, обнажив бетонную суть. Окна и двери, ведущие на два симпатичных балкона, загородились деревянными жалюзи. Шифер отваливался.

Куда ты спешишь?

Вопрос прозвучал в черепной коробке Иванова, словно надутый бризом. Там, в коробке, мозг на миг обратился в желе, какое Иванов съел на десерт. Ноги сами понесли к замусоренным палой листвой ступенькам.

Первый этаж – четыре широких двери в ряд. Органическое стекло зияло пробоинами. На штукатурке пришлецы царапали свои имена и признания в любви. Взгляд впитал надпись на русском: «Тут были Люберцы». Название гостиницы, набранное крупными литерами: «Таласса».

Фойе было свалкой пластиковых стульев и напольных вешалок. Там кто-то стоял. Рядом с заплесневелым матрасом, прислоненным к дверям изнутри. Стоял и смотрел на Иванова.

«Это мое отражение».