Бесконечно длинная весна (страница 8)
Надо найти туалет сполоснуть лицо и подмышки. Туалет не такой просторный, как в торговых центрах, но почти. Однако куда более замызганный. Исцарапанные поверхности, наспех протертое зеркало. Четыре раковины в ряд. На стене висит расписание уборки с неразборчивыми подписями. Последняя смена: сегодня утром. Она рассматривает свое отражение, думает: а если бы мне – накладные ресницы? А если бы – совсем без ресниц? Открывается дверь, вваливаются три хихикающие женщины. Низенькая, длинная, средняя. Я в народной сказке, думает она. Они тоже? Женщины не обращают на нее внимания. Средняя открывает сумочку и достает косметику: помаду, тушь. Передает цилиндрики остальным. У длинной – опухшая губа, в черной трещине запекшаяся кровь. Неудачная пластическая операция? Неуклюжее вмешательство неумелого хирурга. Низенькая быстро стягивает с себя свитер, ржано-мучные груди чуть не вываливаются из чашечек фасона «секси». Она роется в сумке, извлекает из нее топ в обтяжку. Быстро натягивает его. Жесты отлаженные – глаз не оторвать. Большой свитер, из той же сумки, скрывает превращение мантией-невидимкой. Ни одна из женщин не обращает внимания на нее, зажатую в угол. Луженая глотка низенькой сыпет дробью. В конце концов, набравшись храбрости, она протискивается мимо сказочных героинь, смеющихся над непонятными словами-горошинами. Вот смех звучит одинаково на всех языках. Звуки-толчки, рвущие гирлянды слов.
Она идет обратно к столовой: нужен запотевший бутерброд, маффин какой-нибудь. Звонит мобильный. На экране, пульсом – лицо и сердечко. Она выжидает шесть сигналов и смахивает лицо. Через пару секунд мобильный снова начинает вибрировать, и она выключает его.
Зал с креслами для бескаютных пассажиров она находит не сразу, проходит мимо дверей каких-то кладовых и чего-то еще непонятного. В коридоре, который, кажется, ведет в нужном направлении, она видит среднюю из тех женщин, что переодевались в туалете: стоит у стены, перед ней мужчина. Женщина повторяет: no, only condom! No![17] Мужчина сует руки в карманы куртки, стоит. Еще не поздно повернуть, оставшись незамеченной. Она дает задний ход, поворачивает за угол, идет наугад по другому коридору. Наконец видит выход на открытую палубу: створки раздвигаются автоматически, как только она приближается. Огромный воздух и механический гул всасывают ее, бросают к поручню. Она плотнее запахивает пальто, локтем прижимая сумку к боку, идет вдоль планширя. Море не пахнет морем. Может быть, до воды слишком далеко, или ветер слишком сильный, или может быть, она ничего не чувствует из-за солнца, из-за блестящей, слепящей поверхности воды, потому что все это не ее. Обернувшись, она видит телохранителя и еще одного дальнобойщика: того, что ехал вместе с ними в лифте сразу после отправления, с бегающим, что-то высчитывающим взглядом. У телохранителя в руках какой-то предмет. Пространство меж стенок черепа сокращается, в теле что-то сжимается, рукам и ногам не хватает кислорода. Она говорит себе: думай – здесь и сейчас, здесь и сейчас. Не помогает: в этом здесь и в этом сейчас быть не хочется. В воду не прыгнуть. Не во что прыгать, внизу еще одна палуба, спасательная шлюпка: головой о нее и, может быть, даже не насмерть. Может быть, парализует, она будет прикована к креслу остаток жалкой жизни. Глядя на мужчин, она вдруг вспоминает, как медсестра в поликлинике остановилась и спросила: «С вами все в порядке?» – когда она просто сидела на стуле и ждала результатов анализов дочери, которые потом показали – ничего, совсем ничего, все совершенно нормально, никаких отклонений.
– You okay?[18]
Внезапная, тонко сверлящая боль – от кисти левой руки, сжимающей перила, до локтя. Пальцы ломит от напряжения. Она стоит спиной к планширю, просто смотрит. Кожаные куртки, освежеванные звери. Видит страницу в учебнике биологии: сине-красное тело, обнаженные мускулы, распахнутые глаза без век, зубы, не прикрытые губами. Когда она умрет – что похоронят? Ее ногти, ее бессловесный язык. А когда ногти разложатся, что тогда будет – она? Зачем могила? Это будет их дело, оставшихся – это им нужно место, куда можно приходить. Надо и после смерти двигаться дальше, не лежать под камнем.
– Hey. We not animal, no?[19]
Телохранитель протягивает ей предмет: свернутое одеяло.
– No danger[20].
Она берет в руки одеяло – скорее, покрывало, не очень толстое. Тканый текстиль, светло-желтый, чистый. Старый, затертый до мягкости.
Утром – затекшие плечи после нескольких часов рваного сна в кресле. Сжатые мышцы не хотят просыпаться. Она ковыляет в столовую, где кофе подают в термосах с насосом, в здоровенных кружках, но вспоминает, что сначала надо найти туалет. Если она все еще в народной сказке, то по дороге, наверное, встретит тролля. Если длинная еще не забодала его, не сбросила в бурлящий поток под мостом. Она кое-как смывает остатки туши, стоя перед недопротертым зеркалом, полощет горло водой, сует в рот жвачку. Желудок чуть сводит. Вернувшись в столовую, она берет йогурт и шагает к кассе. Операция отклонена. Пробует снова, но карточка не работает. Ставит йогурт обратно. Взгляд кассирши скользит мимо нее, к соленым окнам, стеклянным стенам.
Она садится за столик, включает мобильный: тот не сразу соображает, где находится. Потом начинают прибывать сообщения, одно за другим.
Где она?
И что она делает?
И он заблокировал карту.
Потому что не знает, что случилось.
И позвонит в полицию.
Она думает: повернуть назад можно потом, позже. Но не дернув стоп-кран – так, чтобы чайки попáдали с радиоантенны. Не прямо здесь, не прямо сейчас. Она открывает календарь: следующая сессия через пару часов. Заглядывает в бумажник: вторая карточка, ни разу не использованная, лежит за потертыми чеками. Она открывает настройки платежного приложения, account for received payments[21], и вводит номер карточки. Подключение одобрено. Ну еще бы вы не одобрили! Значит, через пару часов туда закапают деньги. А пока она обойдется без жидкого кофе и приторного йогурта: во рту вкус победы. Смекалка – это да. Это вещь.
Промышленный порт, куда прибывает паром, почти не связан с городом: нет общественного транспорта – который она все равно не смогла бы оплатить. Смотрит на машины: последние фуры выползают из разинутой пасти парома. Суда красивы на фото, на аэроснимках, птичьих картинках. Но здесь, рядом с берегом, вблизи города: тупой нос, неуклюжий колосс.
– Hey, you![22]
Она видит телохранителя, в паре метров – его фура на холостом ходу.
– City?[23]
Она вскарабкивается на пассажирское сиденье, кладет сумку на колени. Кажется, начинаю привыкать, думает она. Это его дом, а я могла бы быть кошкой на пружинке. Махать, махать лапкой. Кивать, кивать головой.
– Small city. Beautiful[24].
Он включает радио, и ее осыпает ворох чужих звукосочетаний. Реклама тоже звучит одинаково на всех языках: неестественно высокий темп речи, слишком много частотных подъемов между двумя вдохами – которые к тому же вырезают при монтаже. Она думает: мы могли бы быть парой, ехать домой из магазина. Я могла бы сидеть тут, справа, и быть отзвуком того, без чего он когда-то не мог дышать – так ему казалось. Радио болтает дальше, она подслушивает чужую жизнь, ни слова не понимая, и от этого немного стыдно.