На то, что человек создает Бога по своему образу, обращает внимание в том числе Людвиг Фейербах^[97]. При этом он и другие сторонники теории проекции упускают из виду, что тот, кто переносит свои внутренние импульсы на высшую инстанцию, запрещает их самому себе. Во всяком случае, христианский Бог не терпит рядом с собой других свободных и творческих существ, таких как ремесленники, потому что иначе ему пришлось бы делить с ними восхищение. Так, для английского ученого конца XII века Александра Некама все ремесла были под подозрением, поскольку они соперничают с природой и присваивают себе восхищение, которого достоин Бог: «О, тщеславие! О, тщеславное любопытство! О, любопытное тщеславие! Человек, страдающий от недуга непостоянства, разрушает, строит, делает квадратное круглым»^[98].

Средневековая демонизация машин берет свое начало в подозрительном отношении Церкви к свободному ремесленнику и к свободе вообще, ведь ремесленник олицетворяет свободу. Невозможно, чтобы рядом с традиционной иерархией развивалось независимое государство свободных и творческих субъектов. Создается дьявольское параллельное общество! Творцом может быть только Бог. И, конечно, дьявол. «Дьявол – удивительный мастер (mirbalilis artifex), ибо с помощью определенного искусства он может творить естественные вещи, о которых мы ничего не знаем»,^[99] – пишет Меланхтон. Дьявол-ремесленник создает не только подделки и иллюзии, но и подлинно естественные вещи.

Автоматы в церковной пропаганде

Хотя нельзя было быть уверенным в том, что автоматы не имеют дьявольского происхождения, Церковь не хотела отказываться от них так же, как и от чудес, поскольку отчаянно нуждалась в зрелищах. Научно-техническая революция XIII века и сопутствующее ей усиление городов бросили вызов Церкви. Чтобы эффективно противостоять растущей власти светских князей и городов, она должна была крепче привязать к себе свою паству, лучше всего – с помощью хороших историй^[100].

Немногие умели читать, и, чтобы узнать о страданиях Иисуса или жизни святых, большинству людей приходилось полагаться на изображения, которые, как правило, были драматичными, с большим количеством сцен насилия и жестокости, приправленных чудесами. Позднее они даже приобрели трехмерный вид, благодаря чему, конечно, стали особенно запоминающимися. В монастыре Сакро-Монте вблизи города Варезе на севере Италии расположены 14 капелл с изображениями жизни Христа и святых в натуральную величину. С особой любовью показаны нарывы, вывихи, увечья и пытки. Такое долго не забудешь!

Изобретателями наглядной пропаганды для Церкви выступили появившиеся в то время нищенствующие ордена доминиканцев и францисканцев. Хотя их обет бедности был бельмом на глазу у Церкви, она позволила орденам принять его, потому что их услуги были необходимы ей в политических целях. Они придумали сложные визуальные методы пропаганды, в том числе, например, перспективу. В сценах из жизни святого Франциска, которыми Джотто украсил верхнюю церковь Сан-Франческо в Ассизи, благодетельные деяния и чудеса, совершенные святым, показаны на переднем плане, а город, городские стены, виллы и горожане – на заднем. Сама перспектива дает понять посетителю церкви, кто здесь главный или, по крайней мере, кто, по мнению Церкви, должен обладать властью.

Духовенство хорошо понимало, что ни одно живописное изображение, как бы хорошо оно ни было написано, не может конкурировать с эмоциональным воздействием движущегося образа. Именно поэтому Церкви понадобились запрещенные машины. В самом деле, спустя всего полвека после изобретения часового механизма на фасадах почти всех значимых церквей и соборов Центральной Европы появились движущиеся куранты с назидательными и предостерегающими сценами или сложные астрономические часы. В Страсбургском соборе апостолы по очереди склоняются перед Христом, а на нижнем ярусе смерть бьет в колокол. Memento mori, помни о смерти! Это предостерегает верующих от самонадеянного желания перестать поклоняться Христу, сбросить иго Церкви и, подобно Богу, создавать живые миры. Ирония в том, что для того, чтобы предостеречь от высокомерия, Церковь опиралась на воплощение гордыни – городских ремесленников и их машины. Понимание техники как опасного проявления человеческой гордыни не является открытием христианства. Обвинение в гордыне тяготело над техникой со времен Античности. Предание об Икаре рассказывает о человеке, который хотел взлететь слишком высоко с помощью технологий, но упал и погиб. Неслучайно его отец Дедал считался самым талантливым инженером Греции.

По сей день машины являются зримым свидетельством самомнения и недостатка смирения. В интервью, которое американский медиа-теоретик Дуглас Рашкофф дал цюрихской газете SonntagsZeitung, можно найти все элементы мифа об Икаре: разумеется, технологии хороши и полезны, но человек хочет слишком многого и больше не использует их для того, для чего они изначально предназначались. Поэтому это лишь вопрос времени, когда технология обернется против человека и накажет его за высокомерие:

Технологические звезды из Кремниевой долины […] считают, что человек – это проблема. А техника – это решение. С этой точки зрения, мы должны приспособиться к технике. Силиконовая долина очарована так называемым трансгуманизмом: эта идеология утверждает, что техника придет на смену человечеству и люди должны преодолеть самих себя^[101].

Гордость предшествует падению: со времен Икара и Дедала мало что изменилось.

Миф о Прометее также рассказывает о человеке, который был жестоко наказан за свою гордыню, за то, что он украл у богов техническое ноу-хау – огонь. Прометей был прикован Зевсом к одной из кавказских вершин, и орел каждый день выклевывал его печень. Эта история знакома всем со школы, но мало кто помнит, что на самом деле во всех бедах виноват его брат Эпиметей.

Эпиметей получил задание распределить способности между только что созданными живыми существами. Он наделил пантеру скоростью, лису – хитростью и так далее. К несчастью, когда дело дошло до человека, запас даров уже был исчерпан – он забыл оставить что-то для него. В отчаянии он обратился к своему брату Прометею, который, чтобы выручить его и не оставить человека беспомощным в этом мире, похитил у богов огонь. Остальное известно.

В принципе, наказание Прометея остается непонятным. Ведь он обеспечил выживание человечества. Человеку нужно подспорье, потому что он ничего не умеет, – таков смысл мифа. Учитывая этот недостаток человека, Прометей должен был украсть огонь, он не мог удовлетвориться теми средствами защиты, которыми боги наделили человека. Что же такого кощунственного в поступке Прометея? Чем оправданы столь жестокие пытки?

Грех предвосхищения

Прометей означает «думающий прежде», «предвидящий» (тогда как Эпиметей – «думающий после», «крепкий задним умом»). Прометей – это планировщик, тот, кто продумывает и создает свое будущее. Его предназначение – техническое улучшение условий, и именно это ему запрещают боги. Ведь планирование – это суть прометеевского проступка, потому что он встает на пути божественных намерений, вместе с тем планирование – это также суть человеческой гордыни и технического отношения к миру^[102].

Связанный Прометей с орлом, слева – его брат Атлас с глобусом

В исследованиях французского палеоантрополога Андре Леруа-Гурана (1911–1986) показано, что первые полезные орудия труда, ручные топоры, рубящие и режущие инструменты зинджантропа, которого сегодня называют парантропом Бойса^[103], могли появиться только благодаря точно спланированной последовательности ударов и хорошему знанию правильных точек удара. Чтобы перейти от необтесанного камня к ручному топору, необходимо планирование, то есть просчет действий на несколько шагов вперед. Благодаря технике будущее вдруг перестало быть просто судьбой, а оказалось в руках человека. Таким образом, для Леруа-Гурана предвидение и планирование стоят в начале человечества^[104].

Техника забирает власть над будущим из рук Бога, и в этом кроется суть гордыни. Это гордость за то, что Бог лишен сил. По сути, зрители в античном театре или посетители соревнований по кибатлону восхищаются не всемогуществом Бога или чудесами природы, говорится в обвинении, они восхищаются самими собой – тем, как дьявольски хорошо они подражают Богу, а многое делают даже лучше, чем Он. Когда мы читаем, что 41 % немцев считают искусственный интеллект угрозой выживанию человечества, кажется, что с XIV века в странной смеси гордыни и страха быть наказанными за нее почти ничего не изменилось^[105].

Технология как отрицание зависимости

Наряду с техникой, служащей стремлению человека не оставлять будущее на волю богов и не быть марионеткой во власти внешних событий, существует еще одна форма сомнительного предвосхищения: способность планирования также необходима для производства технических устройств.

Способность действовать на опережение связана с лобной долей мозга и в философии называется продуктивным воображением, а в повседневном языке – фантазией. Воображение – это способность представлять отсутствующие вещи, а продуктивное воображение – способность представлять вещи, которые не существуют или еще не существуют.

Хотя ни одна машина не была построена без предварительного участия фантазии, сегодня технология и воображение кажутся врагами, или, по крайней мере, между ними не самые хорошие отношения. Говорят, что технические игрушки убивают фантазию ребенка: ботаник, как следствие такого пресыщения, стал олицетворением лишенного воображения технаря. Выражение «технически это сделано хорошо, но без всякого воображения» в художественной критике означает максимальное порицание. С другой стороны, учащийся, в котором руководитель замечает слишком много воображения, вероятно, не имеет особенных технических способностей. Наш повседневный язык придерживается этого антагонизма, хотя он давно устарел – с тех пор, как машины взяли на себя задачу продуктивного воображения. Компьютерное моделирование – это не что иное, как машинные фантазии о возможном будущем.

Философия в основном смотрела на фантазию с большим подозрением. Говорили, что она вводит в заблуждение, превращает X в Y, потому что слишком легко поддается страстям. Мы видим только то, что хотим видеть, а не то, что есть на самом деле. Вот почему рационалисты и эмпирики сходились как минимум в том, что необходимо сдерживать воображение. Рене Декарт представил соответствующие ограничения в виде строгих правил, regulae ad directionem ingenii, правил для направления воображения, и назначил себе средство от разыгравшегося воображения (подобно тому как Одиссей приказал привязать себя к мачте, чтобы не поддаться соблазну сирен): «А теперь я закрою глаза, заткну уши, отвлекусь от всех своих чувств и либо полностью изгоню из моего мышления образы всех телесных вещей, либо, поскольку этого едва ли можно достичь, буду считать их пустыми и ложными, лишенными какого бы то ни было значения»^[106].

Его оппонент, Фрэнсис Бэкон, английский политик, столь же влиятельный, сколь и сомнительный, основоположник эмпирического естествознания, также предостерегал от смешения наблюдения и воображения^[107].