Но когда техника слилась с наукой, произошло разделение. Искусство и техника перестали нуждаться друг в друге и с этого момента пошли разными путями; отныне искусство обещало эстетическое наслаждение без пользы, а техника – исключительно экономическую выгоду без красоты. Во всяком случае, именно так описал отношения между искусством и техникой основатель неокантианской философии культуры Эрнст Кассирер в 1930 году^[51]. Искусство уже давно не имеет никакого отношения к господству над природой, считает Кассирер, в то же время овладение природой посредством техники намного превосходит магию, поскольку опирается на объективные законы и не зависит от силы мысли. Кассирер исходит из того, что техника давно утратила свою эстетическую функцию; при этом она все еще играет второстепенную роль в дизайне. Единственной задачей машин, по его мнению, является усиление действующих сил, с тем чтобы облегчить труд.

Если бы Кассирер был прав, то история развлекательных машин, будучи весьма занятной, представляла бы интерес только для историков техники. Действительно, самостоятельная история развлекательных машин закончилась с ростом автоматизации промышленности в начале XIX века. Однако старые аффекты, очарование и страхи, бессознательные конфликты и фантазии пережили цензуру благодаря объединению полезных и развлекательных машин и привязались к новой, полезной технике. Чтобы понять сегодняшние, иногда довольно сильные аффекты, вызываемые техникой, необходимо отправиться туда, где они когда-то возникли.

Машина объединяет искусство и науку

Действительно ли между концом XVIII и началом XIX века произошел столь решающий поворот? А как же Леонардо да Винчи? Не сошлись ли уже в нем линии зрелищных и полезных автоматов, когда он в XV веке конструировал фантастические машины, обладавшие экономической полезностью? Давайте вспомним разработанные им планы парового двигателя, летательного аппарата, швейной машины, станков и военных машин. Почти за три века до Харгривса он сконструировал прядильную машину.

Леонардо действительно сыграл заметную роль в объединении полезных и развлекательных машин. Его почти неисчерпаемое воображение было занято уже не единорогами, магнитами и морскими чудовищами, а вполне практическими проблемами: как транспортировать воду против силы тяжести? Как автоматизировать производство шурупов для дерева? Однако практически ни один из его визионерских проектов не стал прототипом, и ни один из них не был запущен в массовое производство. Леонардо был полезен как военный, горный и водный инженер. Фактически инженеры эпохи Возрождения жили «в мире, который не был наполнен прагматичным техническим мышлением, где связь с повседневными, промышленно применимыми технологиями была сравнительно мала»^[52].

Когда Леонардо и другие инженеры эпохи Возрождения задумывали машины, они в первую очередь думали не об их реальной практической пользе, а лишь о возможности применения знаний. Французский историк техники Бертран Жиль убежден, что технические прозрения эпохи Возрождения предназначались не для практического использования, а лишь для изучения технических возможностей^[53].

Не будем забывать, что Леонардо был в основном художником и живопись была единственным делом, которому он действительно научился. Он был приглашен к Сфорца в Милан в качестве художника (ему поручили сделать статую Франческо Сфорца I), и ему стоило немалых усилий занять пост инженера при дворе, что, очевидно, нравилось ему больше, чем живопись. Позже, когда он уже зарекомендовал себя как художник, к нему неоднократно обращались, если нужно было придать особенную пышность королевским торжествам с помощью чудо-машин. Так, Джорджо Вазари сообщает, что в октябре 1517 года по случаю вступления короля Франциска I в Милан Леонардо «сделал льва, который мог пройти несколько шагов, а затем у него разверзалась грудь и он оказывался весь полон лилий»^[54].

Для Леонардо, и не только для него, конструирование машин было продолжением живописи другими средствами, то есть прежде всего искусством. Леон Баттиста Альберти (1404–1472), uomo universale^[55] эпохи Возрождения – писатель, математик, теоретик искусства и архитектуры, архитектор, медальер, средний живописец и церковнослужитель в одном лице, – в 1435/1436 году опубликовал свой труд «Три книги о живописи», посвященный Филиппо Брунеллески, который подчинил живописное искусство математике. Хотя в самом начале Альберти уверяет нас, что пишет не как математик, а как художник, большая часть текста объясняет правила живописи с помощью геометрии. По мнению Альберти, в живописи, особенно в центральной перспективе, чистый дух встречается с природой, геометрия – с миром. Леонардо подхватывает эти идеи в своем «Трактате о живописи» (1498). Живопись – это наука, утверждает он в начале работы, потому что она использует геометрию для точного воспроизведения действительности. Это ставит ее выше поэзии, которая полностью зависит от воображения; поэзия берет начало в человеке, а живопись – в природе.

Функция математики, таким образом, заключается в укрощении воображения. Все, что можно вообразить, можно облечь в стихи, но не все, что можно вообразить, можно построить. Законы геометрии устанавливают пределы для способности воображения. Даже Бог подчиняется законам геометрии, и это справедливо для художника и тем более для инженера. Поэтому для великого искусства недостаточно живого воображения и хорошей наблюдательности, необходимо также хорошее знание геометрии. Нет лучшего контролера для воображения, чем машина. Если расчеты неверны, она не будет работать. Поэтому Леонардо называет механической любую науку, которая подчиняется этому контролю. В его глазах машина представляет собой идеальное сочетание науки и искусства, она будто бы доказывает платоновское единство истины и красоты.

Изображение лебедки с двумя свободными колесами. Леонардо да Винчи (1452–1519)

Французский инженер и физик Саломон де Косс (1576–1626) также стремился к объединению фантазии и логики при создании машин, правда, не столько ради истины, сколько ради саморекламы. Де Косс прославился прежде всего как архитектор садов, в частности Hortus Palatinus (в Гейдельбергском замке), сооруженного в разгар Тридцатилетней войны, который современники считали восьмым чудом света. Поскольку гроты с автоматами были частью любого барочного сада, де Косс соорудил в Гейдельберге театр водяных кукол, в котором рассказывалась история нимфы Галатеи, а орган, работавший на энергии ветра, играл неземные мелодии.

В 1615 году де Косс опубликовал книгу «Причины движущих сил»^[56]. Попытки воспроизвести его машины показали, что де Косс, вероятно, был не столь изобретателен, как считал он сам. Его работа – это скорее не руководство по строительству, а произведение искусства.

Как показывают примеры гения Леонардо да Винчи и хвастуна Саломона де Косса, машины не имели экономического значения даже тогда, когда инженеры уже давно умели строить полезные машины. Они служили более высоким целям, чем мамона, и должны были воплощать платоновское единство истины и красоты, искусства и математики.

Машина прославляет жизнь

Хотя в XIX веке еще существовали развлекательные машины, их послание изменилось: польза зрелища в том, чтобы его комментировать. На Всемирных ярмарках, которые регулярно проводились в столицах Западной Европы начиная с 1851 года (Лондон), демонстрировались уже не автоматические флейтисты и утки, а паровые машины и локомотивы: они были призваны прославлять прогресс и силу разума в покорении природы.

Парижская Всемирная выставка 1889 года неслучайно пришлась на столетнюю годовщину Французской революции. Она оставила нам не только Эйфелеву башню: на ней широкой публике было впервые представлено множество технических разработок, например фонограф Эдисона или двигатель Готлиба Даймлера (1834–1900). Галерею машин на Марсовом поле длиной 420 метров и шириной 110 метров писатель Жорис-Карл Гюисманс назвал собором прогресса. Действительно, вся выставка была устроена как служба во славу прогресса и жизни при электрическом освещении, ведь электрический ток, как мы увидим, воплощает в себе поток жизни.

«Оммаж Нью-Йорку» – машина швейцарского художника Жана Тэнгли (1925–1991), которая самоуничтожилась в 1960 году в Музее современного искусства в Нью-Йорке, – также задумывалась не как критика техники, а как праздник жизни. Жан Тэнгли на несколько своеобразном английском языке объяснил, что причиной саморазрушения стала интенсивная жизнь этой машины^[57]. Саморазрушающаяся машина здесь становится религиозным жертвенным ритуалом в духе философа-сюрреалиста Жоржа Батая, который почти в одно время с Тэнгли возвысил человеческое жертвоприношение до праздника жизни (он даже хотел совершить его над самим собой, обезглавив себя).

Титульный лист первого номера журнала Жоржа Батая «Ацефал» (1936)

Все это чуждо нам. Машина как квазирелигиозная репрезентация прогресса и интенсивной жизни кажется совсем безобидной на фоне огромных проблем, которые создает технический прогресс. Сегодня не только современное искусство комментирует технический прогресс (в основном критически), но и философия, особенно та, что рассчитана на широкую публику. Так, пессимистический диагноз времени корейско-немецкого философа и ученика Слотердайка Бён-Чхоль Хана гласит, что современный человек больше не играет, а только производит^[58]. Это простое противопоставление упускает важный момент: даже в самом эффективном производственном процессе, самой полезной машине, в высшей степени критических инсталляциях Жана Тэнгли или Бернхарда Лугинбюля, Ребекки Хорн или Олафура Элиассона и даже в самом жутком фильме все еще видны отблески очарования игрой, чудесным и интенсивной жизнью машин.

Чудо-машины

Глава, в которой автоматы сравниваются с чудом, а также исследуются политический интерес к чудесам и машинам и связанные с этим обвинения в высокомерии.

Вдалеке – машины желаний, вблизи – машины страха

Сэр Джон Мандевиль вернулся из своего путешествия по Востоку растерянным. Хан Хубилай принял его в зале, отделанном шкурой пантеры и пересеченном сетью труб, по которым любимый напиток каждого посетителя подавался прямо в его бокал, едва только он высказывал пожелание. Другие источники уточняют детали механизма: главный виночерпий Великого хана приказывал ангелу, держащему трубу с выдвижной частью, заказать желаемый напиток. От трубы невидимый шланг вел в подземную комнату, где спрятанный человек, услышав приказ, дул в шланг, после чего заказанный напиток, подготовленный слугами в подвале, поступал прямо к гостям. В более поздних версиях эта трубопроводная система была дополнительно оснащена танцующими павлинами и плавающими чашами.

Мандевиль, наверное, думал, что находится в стране молока и меда, но он не был до конца уверен является ли эта система действительно чудом, копией чудесной сотворенной Богом природы с ее реками и морями, настоящим speculum naturae, зеркалом природы, или это работа дьявола? Исполняет ли он желания только для того, чтобы потом взять за них свою дань – душу? Как бы то ни было, сэр Джон Мандевиль столкнулся с чудом и поэтому был преисполнен admiratio^[59].

Admiratio – это аффект чуда. В средневековой литературе, когда происходит чудо, нечто удивительное или же просто необычное, присутствующие, как правило, реагируют на это admiratio. Это латинское слово происходит от mirare – «восхищаться», «удивляться чему-либо» – и связано с miraculum, «чудом». В испанском языке оно превратилось в mirar – обычный глагол, означающий «смотреть». В немецком языке Wunder и bewundern^[60] также имеют один и тот же корень. Итак, чудо – это нечто, чему дивятся, чем восхищаются и чего в то же время при непосредственном наблюдении немного опасаются.