Вряд ли можно утверждать, что делал он это по-отечески, поскольку сенатор мало к кому испытывал схожие с родительскими чувства. Он ощущал себя молодым и не очень понимал, отчего время с таким упорством меняет его телесно, тогда как его дух и вкусы остаются постоянными. Разговаривая с этой девушкой, он иной раз чувствовал себя совершенным юнцом и даже задавался вопросом, не видит ли Дженни в нем эту молодость и не радует ли она ее.

Что же до Дженни, она восхищалась положением этого мужчины, а подсознательно – и им самим, поскольку никого столь привлекательного еще не встречала. Все, чем он обладал, было замечательным, все, что он делал, – благородным, вежливым и свидетельствующим об уважении. Из какого-то отдаленного источника, вероятно, от своих немецких предков, она унаследовала способность понимать и ценить подобное. Жить полагается именно так, как живет он. Следует окружать себя красивыми и изящными предметами. Больше же всего ей в нем нравилась способность быть щедрым.

Отчасти на это ее отношение подействовала мать, в которой благодарность возобладала над рассудком. К примеру, когда Дженни принесла домой десять долларов, миссис Герхардт оказалась вне себя от счастья.

– Ах, я и не знала, что он дал так много, – сказала при этом Дженни, – пока не вышла за дверь. Он просил тебе это отдать.

Приняв деньги, миссис Герхардт неуверенно зажала их между сложенных ладоней и словно наяву увидела перед собой высокую фигуру сенатора, мужчины благородных манер, не забывшего про нее.

– Что за прекрасный человек, – проговорила она. – И сердце у него золотое.

Весь вечер и весь следующий день мать Дженни раз за разом повторяла, какой хороший это, должно быть, человек и какое у него доброе сердце. Когда дошло до стирки, она чуть было не протерла одежду до дыр, поскольку ей казалось, что обычных усилий будет недостаточно. Герхардту ничего говорить не стали. Его отношение к неотработанным деньгам было столь суровым, что даже в их нынешнем печальном положении она вряд ли уговорила бы его их принять. Соответственно, миссис Герхардт ничего ему и не сказала, просто потратила все на хлеб и мясо, причем покупала еду в таких небольших количествах, что свалившегося на них богатства так никто и не заметил.

В Дженни теперь тоже отражались чувства матери к сенатору, и она, испытывая благодарность, уже не так стеснялась с ним разговаривать. Они сдружились настолько, что сенатор даже подарил ей небольшую, обтянутую кожей рамку для фотографии со своего комода, поскольку ему показалось, что Дженни смотрит на нее с восхищением. При каждом визите он находил повод ее задержать и вскоре обнаружил, что при всей юной непосредственности в глубине души она испытывает осознанное отвращение к собственной бедности и стыд оттого, что приходится нуждаться. Брандер начал откровенно ее за это уважать, но при виде ее бедного платья со стоптанными туфлями все же задумывался, как бы ей помочь и при этом не обидеть.

Время от времени его посещала идея проследить за ней до дома и самому увидеть, в каком положении находится семейство. Он, однако, был сенатором Соединенных Штатов, а семья, по всей вероятности, жила в очень бедном районе. Брандер решил не торопиться и прикинуть, как может быть воспринято его там появление. Подобные мелочи, если речь идет о публичной персоне, весьма важны. Враги всегда готовы его подловить и что-нибудь состряпать. В связи с этим визит пришлось отложить.

В начале декабря сенатор на три недели вернулся в Вашингтон, причем для миссис Герхардт и Дженни его отъезд явился полной неожиданностью. За стирку он платил им самое малое два доллара в неделю, а несколько раз – по пять. Вероятно, ему даже не пришло в голову, какую брешь в их финансах пробьет его отсутствие. В результате им снова пришлось экономить. Герхардт, здоровье которого заметно поправилось, принялся искать работу на какой-нибудь фабрике и, не найдя ничего, раздобыл пилу с козлами и ходил теперь по домам, предлагая напилить дров. Спрос на его услуги был небольшой, однако, работая со всем усердием, он приносил домой два, а иногда и три доллара в неделю. Вместе с заработком миссис Герхардт и тем, что давал Себастьян, этого хватало на хлеб, но мало на что еще.

Острее всего они ощутили собственную бедность, когда настала веселая праздничная пора. На Рождество немцы любят ярко украшать свое жилище. Именно в это время года среди них особенно проявляются крепкие семейные узы. Они обожают дарить малышам игрушки и подарки, греясь в собственных воспоминаниях о радостях детства. С приближением Рождества Герхардт-старший нередко задумывался обо всем этом за пилкой дров. Чем ему порадовать Веронику после долгой болезни? Он был бы рад подарить каждому из детей по прочной паре обуви, сыновьям – теплые шапки, девочкам – изящные капоры. Игрушки и конфеты тоже прежде дарились детям каждый год. Он с ужасом представлял снежное рождественское утро, когда стол не окажется завален всем тем, чего так жаждут их юные сердечки.

Что до миссис Герхардт, ее чувства проще вообразить, чем описать словами. Они были столь остры, что она даже не могла заставить себя заговорить с мужем об этом кошмарном моменте. Она отложила было три доллара в надежде накопить еще и купить телегу угля, положив тем самым конец ежедневным походам бедного Джорджа на угольный склад. С приближением Рождества она, однако, решила отказаться от затеи с углем и потратить деньги на подарки. Герхардт-старший тоже утаил – даже от нее – пару долларов, желая явить их на свет в критический момент вечером перед Рождеством и утешить супругу.

Правда, когда долгожданный день наконец настал, особой радости он не принес. Весь город купался в праздничной атмосфере. Продуктовые и мясные лавки были увиты остролистом, сияющие витрины магазинов игрушек и кондитерских переполнены всем тем, без чего уважающий себя Санта-Клаус и не подумает отправиться в дорогу. Семейство Герхардтов все это видело. Родители – с беспокойством и мрачными мыслями о нужде, дети – с самым живым интересом и плохо скрываемыми надеждами.

Герхардт раз за разом повторял в их присутствии:

– Иисус-младенец последнее время совсем обеднел. И подарков у него вряд ли много найдется.

Только никакой ребенок, пусть даже из самой бедной семьи, не способен в такое поверить. Каждый раз, произнося эти слова, Герхардт заглядывал детям в глаза, но, наперекор всем предупреждениям, ожидание горело в них столь же ярко, что и прежде.

Рождество в этом году пришлось на вторник, но уже в понедельник уроков в школе не было. Отправляясь на работу в отель, миссис Герхардт напомнила Джорджу, что надо бы принести побольше угля, чтобы хватило и на Рождество. Тот немедленно отправился за добычей с двумя младшими сестрами, только угля в этот день отчего-то было совсем мало и на то, чтобы наполнить корзинки, уходила уйма времени, поэтому к вечеру они едва набрали обычную дневную норму.

– Сходили вы за углем? – первым делом спросила миссис Герхардт, вернувшись вечером из отеля.

– Да, – ответил Джордж.

– На завтра нам хватит?

– Да. Должно бы хватить.

– Ну-ка, пойдем посмотрим.

Взяв лампу, они отправились к сараю, где хранился уголь.

– О боже! – воскликнула она, увидев запасы. – Тут же совсем мало! Нужно принести побольше.

– Вот еще, – поджал губы Джордж. – Не хочу я идти. Пускай Бас сходит.

Бас, который вернулся домой ровно в четверть седьмого, уже возился у себя в спальне, умываясь и одеваясь, чтобы отправиться в город.

– Нет уж, – возразила миссис Герхардт. – Бас весь день работал. Так что ты иди.

– Не хочу, – скорчил гримасу Джордж. – Или пусть он сходит со мной.

– Ну-ка, – сказала она, только сейчас поняв, как все непросто, – чего ты так упрямишься?

– Не хочу идти, и все, – ответил мальчик. – Я сегодня три раза уже ходил.

– Хорошо. Значит, завтра будем сидеть без огня, и что тогда?

Они вернулись в дом, но совесть не позволила Джорджу посчитать вопрос решенным.

– Бас, пошли со мной, – бросился он к старшему брату, едва оказавшись внутри.

– Куда это? – откликнулся Бас.

– За углем.

– Нет, – возразил брат, – это вряд ли. Да и зачем я тебе там?

– Коли так, то и я не пойду, – заявил Джордж, упрямо тряхнув головой.

– А чего ты раньше не сходил? – строго спросил его брат. – У тебя целый день был!

– Так я ходил, – ответил Джордж. – Только мы ничего не набрали. Я ж не могу набрать угля там, где его нету!

– Значит, плохо старался, – заявил франт.

– Что тут у вас такое? – спросила Дженни, которая по просьбе матери на обратном пути зашла в лавку, а теперь обнаружила дома надувшегося от злости Джорджа.

– Бас со мной за углем не хочет идти!

– А разве вы днем не набрали?

– Набрали, – ответил Джордж, – но мама говорит, что мало.

– Я пойду с тобой, – сказала ему сестра. – Бас, ты с нами?

– Нет, – с безразличным видом отозвался молодой человек, – не пойду. – Он уже завязывал галстук, и все это ему порядком надоело.

– Там нет угля, – пожаловался Джордж, – разве что с вагонов поскидывать. Так ведь там и вагонов не было!

– Были вагоны! – воскликнул Бас.

– Не было!

– А что я тогда сейчас видел, когда через пути шел?

– Значит, их только что пригнали.

– Ну вот они там и стоят, сам можешь убедиться.

– Все, хватит спорить, – сказала Дженни. – Берем корзинки и пошли, пока совсем не стемнело.

Остальные дети, обожавшие старшую сестру, похватали угольные принадлежности, Вероника – корзинку, Марта с Уильямом – по ведру, а Джордж – большую корзину для одежды, которую они с Дженни, наполнив, могли нести вместе. Бас, тронутый желанием сестры помочь и некоторым уважением, которое к ней питал, выступил с предложением:

– Слушай, Джен, давай поступим так. Отправляйтесь с малышней на Восьмую улицу и ждите там рядом с вагонами. Я тоже через минуту подойду. Когда буду там, всем делать вид, что вы меня не знаете. Просто скажите: «Мистер, не могли бы вы скинуть нам немного угля?» Я тогда влезу на вагон и сброшу столько, чтоб вам хватило. Все меня слышали?

– Хорошо, – сказала Дженни, очень обрадовавшись.

– Но только чтоб никто не подавал виду, будто меня знает, ни один, всем ясно?

– Ага, – ответил Джордж с безразличным видом. – Марта, пошли.

Они вышли наружу, в снежную ночь, хотя темно не было – из-за снега и лунного света, сочившегося сквозь пушистые облака, – и направились к железнодорожным путям. На пересечении улицы с обширным железнодорожным депо стояло множество недавно загнанных туда вагонов, доверху загруженных каменным углем. Дети сбились в кучку в тени одного из вагонов. Пока они стояли там, поджидая брата, подошел «Особый вашингтонский» – длинный изящный состав, где было даже несколько новомодных вагонов с общим залом. Огромные застекленные окна сияли, из-за них выглядывали утонувшие в комфортабельных креслах пассажиры. Поезд прогрохотал мимо, дети инстинктивно отступили подальше.

– Ничего себе длина! – воскликнул Джордж.

– Хотел бы я на таком работать, – вторил ему Уильям.

Одна Дженни ничего не сказала, хотя сама мысль о путешествиях и комфорте подействовала на нее больше остальных.

На расстоянии появился Себастьян, шагавший упругой мужской походкой и всем своим видом показывавший, что относится к себе очень серьезно. Он отличался столь особенными решительностью и упрямством, что, не выполни сейчас дети его требования, он намеренно прошел бы мимо.

Марта, однако, все восприняла верно и пропищала детским голоском:

– Мистер, будьте так добры скинуть немного угля!

Себастьян резко остановился, уставился на них, будто впервые увидел, и, воскликнув: «Отчего нет?», взобрался на вагон, откуда с примечательной сноровкой сбросил им более чем достаточно кусков угля, чтобы наполнить корзинки, после чего, не желая задерживаться в плебейском обществе, быстро пересек сеть рельсов и пропал из виду.