– Это очень много значит, – сказал владыка Метрополиса. – Хотя скорее всего ты заблуждаешься, Фредер. Если б ты вправду постиг сущность машины, то не испытывал бы такого смятения.

Сын медленно перевел на него взгляд, исполненный беспомощности непонимания.

– Поневоле придешь в смятение, – сказал он, – когда, как я, выберешь путь к тебе через машинные залы… через изумительные залы твоих изумительных машин… и увидишь создания, прикованные к ним законами вечной бдительности… глаза без век…

Он запнулся, губы пересохли.

Иох Фредерсен откинулся на спинку кресла. Он не сводил глаз с сына, так и держал его в плену своего взгляда. Потом спокойно спросил:

– Почему ты выбрал путь через машинные залы? Он не самый короткий и не самый удобный.

– Мне, – сказал сын, подыскивая слова, – хотелось посмотреть в лица людей… чьи дети – мои братья… мои сестры…

Он шевельнул рукой, словно желая поймать на лету и вернуть едва произнесенные слова. Но они уже прозвучали.

Иох Фредерсен остался неподвижен. Хмыкнул, не разжимая стиснутых губ. Два-три раза легонько стукнул карандашом по краю стола. Перевел взгляд с сына на часы, где молниями вспыхивали секунды, опять посмотрел на Фредера.

– И что же ты обнаружил? – спросил он.

Секунды, секунды, секунды тишины. Потом сын будто с корнем вырвал свое «я» и жестом полного отречения швырнул отцу, но тем не менее остался на месте и, слегка склонив голову, заговорил так тихо, точно каждое слово задыхалось меж его губами:

– Отец! Помоги людям, что живут при твоих машинах!

– Я не могу им помочь, – отвечал мозг Метрополиса. – И никто не может. Они там, где им до́лжно быть. И таковы, какими им до́лжно быть. Для иного и большего они не годятся.

– Не знаю, для чего они годятся, – без всякого выражения сказал Фредер; голова его упала на грудь, точно его резанули по горлу. – Знаю только, что́ я видел… и зрелище это было ужасно… Я шел через машинные залы, подобные святилищам. Все великие божества обитали в белых святилищах. Я видел Ваала и Молоха, Уицилопочтли и Дургу ^[3]; одни являли неуемную общительность, другие пребывали в жутком одиночестве. Я видел колесницу Джаггернаута и башни молчания ^[4], кривой ятаган Мухаммада и кресты Голгофы. И все это сплошь машины, машины, машины; прикованные к постаментам, как божества к храмовым престолам, они возлежали там, проживая свою богоподобную жизнь: безглазые, но всевидящие, лишенные ушей, но всеслышащие, безъязыкие, но без устали возвещающие о себе, не мужчины и не женщины, но зачинающие и рождающие, неживые, но сотрясающие воздух своих святилищ никогда не замирающим дыханием своей живости. А рядом с богомашинами – рабы этих богомашин: люди, словно раздираемые меж машинной общительностью и машинным одиночеством. Им не нужно таскать грузы – грузы таскает машина. Не нужно ничего поднимать, не нужно напрягаться – все делает машина. Каждый на своем месте, каждый подле своей машины обязан делать одно и то же, вечно одно и то же. Соразмерно кратким секундам постоянно одно и то же движение рукой в одну и ту же секунду, в одну и ту же секунду. У них есть глаза, но слепые ко всему, кроме одного: шкал манометров. У них есть уши, но глухие ко всему, кроме одного: гула машины. В вечном своем бдении они уже не думают ни о чем, кроме одного: стоит им ослабить бдительность, и машина проснется от мнимого сна, начнет бушевать и разнесет себя в клочья. А машина, у которой нет ни головы, ни мозга, этой напряженностью бдительности – вечной бдительности – знай высасывает из недвижимого черепа мозг своего стража, без устали высасывает до тех пор, пока на полом черепе не повисает некое существо – уже не человек, но еще не машина, опустошенное, порожнее, израсходованное. Сама же машина, поглотившая, пожравшая спинной и головной мозг человека, вылизавшая изнутри его череп длинным, мягким языком долгого, мягкого гула, сверкает своим бархатно-серебряным блеском, умащенная елеем, прекрасная и непогрешимая, – Ваал и Молох, Уицилопочтли и Дурга. А ты, отец, ты нажимаешь пальцем на синюю металлическую пластинку подле правой твоей руки, и твой великий, прекрасный и ужасный город Метрополис издает рев, возглашая, что жаждет нового человечьего мозга, и живая пища потоком катит в подобные святилищам машинные залы, выплевывающие израсходованных… – Голос у Фредера сорвался. Сжав кулаки, он с силой ударил одним о другой и посмотрел на отца. – …и все-таки это люди, отец!

– Увы. Да.

Слова отца прозвучали в ушах сына так, словно донеслись сквозь семь закрытых дверей.

– То, что люди у машин так скоро расходуются, Фредер, свидетельствует не о прожорливости машин, а о несовершенстве человеческого материала. Люди – продукты случайности, Фредер. Существа одноразовые, переделке не подлежащие. Если обнаружишь у них дефект отливки, на переплавку не отправить. Хочешь не хочешь, используй их такими, каковы они есть. Хотя статистически доказано, что производительность бездуховных работников от месяца к месяцу снижается…

Фредер рассмеялся. Смех, слетавший с его губ, был до того сухой, деревянный, что Иох Фредерсен рывком поднял голову и, прищурясь, взглянул на сына. Бровь медленно поползла вверх.

– Ты не боишься, отец, – если допустить, что статистика права и люди изнашиваются все быстрее, – что в один прекрасный день больше не останется пищи для божественных машин-людоедов и что Молох из стекла, резины и стали, Дурга из алюминия с платиновыми венами поневоле умрут жалкой голодной смертью?

– Резонное допущение, – сказал мозг Метрополиса.

– И что тогда?

– К тому времени, – отвечал мозг Метрополиса, – наверняка уже будет создана замена человеку.

– Усовершенствованный человек, да?.. Машиночеловек?

– Пожалуй, – согласился мозг Метрополиса.

Фредер отвел со лба потные волосы. Наклонился вперед, так что отец ощутил его дыхание.

– Тогда позволь сказать тебе только одно, отец, – прошептал он; на висках змеились голубые жилки. – Позаботься, чтобы у этих машиночеловеков не было головы или хотя бы лица. Или дай им лицо, которое всегда улыбается. Или лицо фигляра. Или надень каждому шлем с опущенным забралом. Чтобы их вид никого в ужас не повергал! Ведь когда шел сегодня через машинные залы, я видел мужчин, стерегущих твои машины. Они знают меня, и я здоровался с каждым. Но ни один мне не ответил. Слишком уж рьяно машины пожирали их нервные волокна. И когда я смотрел на них, отец, с близкого расстояния, вот как на тебя сейчас, я видел себя, видел собственное лицо… У каждого из тех, отец, что отбывают срок у твоих машин, мое лицо… лицо твоего сына…

– Тогда и мое тоже, Фредер, ведь мы с тобой похожи, – сказал владыка великого Метрополиса. Глянул на часы и протянул руку. Во всех помещениях Новой Вавилонской башни вспыхнули белые лампы.

– И тебе не страшно, – спросил сын, – что над твоим детищем трудится столько теней, столько твоих призраков?

– Время страха для меня позади, Фредер.

Фредер отвернулся и пошел прочь – точно слепой, ощупью поискал дверь, но нашел не сразу. Она отворилась, он вышел. Дверь за ним закрылась, и он замер, очутившись в помещении, которое показалось ему чужим и холодным как лед.

Из кресел поднялись сидевшие в ожидании фигуры, низко склонились перед сыном Иоха Фредерсена, владыки Метрополиса.

Узнал Фредер только одного – Тощего.

Он поблагодарил приветствовавших, но так и стоял неподалеку от двери, словно не зная дороги. Позади него Тощий юркнул к Иоху Фредерсену, который приказал ему явиться.

Владыка Метрополиса стоял у окна, угловато-широкой спиной к двери.

– Ждите! – произнес он.

Тощий не шевелился. Дышал беззвучно. Веки опущены, он будто стоя спал. Но донельзя напряженный рот свидетельствовал о том, что он весь превратился в слух.

Иох Фредерсен обвел взглядом великий Метрополис, кипучее море в прибойных волнах света. Средь всплесков, колыханий и каскадов световой Ниагары, средь красочной игры закрученных вокруг собственной оси башен из сверканья и блеска великий Метрополис, казалось, сделался прозрачным. Нагромождения домов, разделенные кружащими клинками прожекторов на конусы и кубики, сияя, парили в воздухе, и свет дождем стекал по их боковинам. Улицы впивали в себя огненное свечение и тоже светились, а все, что нескудеющим потоком скользило по ним, бросало перед собою лучистые конусы света.

Только Собор, несший на вершине своей звонницы увенчанную звездами деву, темнел в городе черной глыбой – исполин, погруженный в волшебный сон.

Иох Фредерсен медленно повернулся. Увидел возле двери Тощего. Тот поздоровался. Иох Фредерсен направился к нему. Молча пересек все пространство зала, шел медленно, пока не приблизился. Стал перед пришедшим, посмотрел на него, словно взглядом счищая с него телесность и обнажая глубинную суть.

Тощий стойко выдержал пронзительный взгляд.

– Отныне, – сказал Иох Фредерсен, довольно тихо, – я желаю получать точные сведения о путях моего сына.

Тощий поклонился, немного подождал, попрощался и ушел.

Но он уже не застал сына великого владыки там, где оставил его. Да ему и не было суждено найти юношу.

III

Бывший Первый секретарь Иоха Фредерсена стоял в кабине лифта-патерностера, который пронзал Новую Вавилонскую башню как безостановочное черпальное колесо, – не сходя с места, стоял у деревянной стены и путешествовал сквозь гудящую белую постройку с самого верху до глубоких подвалов и снова наверх, в тридцатый раз.

Люди, жаждущие выиграть секунды, вбегали к нему в кабину и этажами выше или ниже выбегали вон. Они не обращали на него внимания. Некоторые, пожалуй, узнавали. Но капли пота на его висках всяк, должно быть, относил за счет все той же погони за выигрышем секунд. Ладно, он подождет, когда они догадаются, когда схватят его и вытолкнут из кабины: какого черта ты отнимаешь у нас место, мерзавец, у тебя-то времени полно! Ползи вниз по ступенькам или хоть по пожарным лестницам…

Он стоял с открытым ртом, ждал…

Теперь, вновь поднимаясь из глубин, он бросил остылый взгляд в помещение у дверей Иоха Фредерсена и перед этими дверьми увидел сына владыки. Долю минуты они смотрели друг на друга: лица у обоих словно подернуты тенью, а взгляды как сигналы бед, очень разных, но одинаково лютых. Затем бесстрастный механизм унес человека в кабине ввысь, в абсолютный мрак башенного чердака, а на пути вниз он снова увидел сына Иоха Фредерсена, на сей раз у входа в кабину: шагнув внутрь, тот очутился возле него, точно пригвожденного к деревянной стене.

– Как вас зовут? – тихо спросил Фредер.

Прерывистый вздох, потом ответ, словно голос настороженного удивления:

– Иосафат…

– Что вы намерены делать, Иосафат?

Вниз, вниз. Когда они миновали большой вестибюль, где огромные окна во всю свою ширь горделиво смотрели на уличные эстакады, Фредер поднял взгляд и увидел в черноте неба уже наполовину растаявшее слово: «Иосивара»…

И вдруг сказал, как бы протягивая обе руки, но в то же время зажмуривая глаза:

– Пойдемте ко мне, Иосафат!

Рука юноши встрепенулась, будто испуганная птица, и он едва выдавил:

– К вам?!

– Да, Иосафат!

Молодой голос, исполненный доброты…

Вниз, вниз. Свет – тьма – свет – снова тьма.

– Пойдемте ко мне, Иосафат! Вы согласны?

– Да, – отвечал тот с несравненной страстностью. – Да!

Снова светло. Фредер схватил его за плечо, вытащил за собой из громадного черпального механизма Новой Вавилонской башни и поддержал, когда он пошатнулся от рывка.

– Где вы живете, Иосафат?

– Девяносто девятый квартал, дом семь, восьмой этаж.

– Тогда ступайте домой, Иосафат. Пожалуй, я сам приду к вам, а может, пришлю курьера, и он приведет вас ко мне. Я еще не знаю, что произойдет в ближайшие часы… Но не хочу, чтобы знакомый мне человек, которому я могу протянуть руку помощи, всю ночь напролет лежал без сна и глядел в потолок, пока ему не почудится, будто потолок падает на него…