– Что мне для вас сделать? – спросил Иосафат.

Фредер ощутил крепкое пожатие. Улыбнулся. Покачал головой.

– Ничего. Идите домой. Ждите. Будьте спокойны. Завтра будет новый день. По-моему, прекрасный…

Рука разжалась, человек пошел прочь. Фредер провожал его взглядом. Вот он остановился, оглянулся на Фредера. Возвращаться не стал, только с серьезным и решительным видом склонил голову, улыбка на губах Фредера погасла.

– Да, – сказал он. – Я принимаю тебя, человек!

За спиной у него гудел патерностер. Кабины зачерпывали людей и снова выплескивали. Однако сын Иоха Фредерсена их не замечал. Средь великого множества охотников выиграть секунды он один был тих и спокоен, только вслушивался в громовой гул Новой Вавилонской башни. Этот гул казался ему звуком соборного колокола, медным гласом Архангела Михаила. Но в вышине над ним сладостно звенела песня. В ней ликовало его юное сердце.

– Я впервые поступил по твоей мысли, великая посредница… сострадание? – спросил он в гул колокольного гласа.

Но ответа не получил.

И тогда он отправился туда, где рассчитывал найти ответ.

Меж тем как Тощий явился на квартиру Фредера расспросить слуг об их господине, сын Иоха Фредерсена спускался по лестнице, ведущей в цоколь Новой Вавилонской башни. Меж тем как слуги, качая головой, сообщали Тощему, что господин их домой еще не воротился, сын Иоха Фредерсена шел, руководствуясь светящимися стрелками. А меж тем как Тощий посмотрел на часы и решил подождать, до поры до времени подождать, уже тревожась, уже прикидывая возможности и как их использовать, сын Иоха Фредерсена вошел в помещение, откуда Новая Вавилонская башня черпала энергию на собственные нужды.

Он долго медлил, прежде чем отворил дверь. Ведь за этой дверью царила зловещая жизнь. Что-то там завывало. Хрипело. Свистело. Вся постройка стонала. Непрерывная дрожь пронизывала стены и пол. И во всем этом ни единого человеческого звука. Только вещи рычали да бесплотный воздух. Если в помещении за дверью и жили люди, то губы у них не иначе как бессильные и запечатанные. Но Фредер пришел сюда именно ради этих людей.

Он толкнул дверь и, едва не задохнувшись, отпрянул назад. Раскаленный, кипящий воздух ударил навстречу, застлал глаза, так что он ничего не видел. Лишь немного погодя способность видеть вернулась.

Помещение было освещено тускло, и в подвижном воздухе потолок, казалось бы способный выдержать тяжесть всего земного шара, словно пребывал в вечном падении.

Тихий вой вокруг, даже дышать трудно. Ведь каждый вдох как бы пропитан этим воем.

Из пастей труб вылетал загнанный сюда, в глубину, утрамбованный воздух, уже использованный, исторгнутый из легких великого Метрополиса. По другую сторону помещения его с жадностью всасывали пасти других труб.

Посередине восседала машина патерностера. Она походила на Ганешу ^[5], бога с головой слона. Поблескивала от смазки. Посверкивала полированными деталями. Под сидящим корпусом, под головой, опущенной на грудь, в платформу по-гномьи упирались скрюченные ноги. Корпус и ноги были неподвижны. Лишь короткие руки поочередно ритмичными толчками двигались вперед-назад, вперед-назад. Блеклый, но колючий свет искрился в игре хрупких сочленений. Пол, каменный, бесшовный, вибрировал от толчков машины, что высотой была меньше пятилетнего ребенка.

От стен, в которых пылали печи, разило жаром. Запах шипящей горячей смазки толстым слоем висел в зале. Даже бешеный поток воздуха и тот не мог истребить удушливый смрад. Даже вода, что опрыскивала помещение, безнадежно боролась с яростью раскаленных стен и, насыщенная масляным чадом, испарялась в этом аду, не успевая защитить от ожога кожу людей.

Люди тенями проплывали-скользили мимо. В их движениях, в их беззвучном скольжении сквозила тяжеловесная призрачность водолазов-глубоководников. Глаза у них были открыты, будто вообще никогда не закрывались.

Посередине, рядом с маленькой машиной, стоял мужчина, одетый как все рабочие Метрополиса: от шеи до щиколоток в синей холщовой робе, босые ноги в грубых башмаках, волосы прикрыты черной шапкой. Бешеный поток воздуха обдувал его фигуру, складки робы полоскались. Рука мужчины лежала на рычаге, взгляд прикован к часам, стрелки которых трепетали, как магнитные стрелки компасов.

Не сводя глаз с этого человека, Фредер ощупью пробирался к нему. Лица не видно. Сколько ему лет? Тысяча? Или нет и двадцати? Шевелит губами, говорит сам с собой. Что он говорит? И у него тоже лицо сына Иоха Фредерсена?

– Посмотри на меня! – сказал Фредер, наклонясь вперед.

Но тот не сводил глаз с часов. Рука по-прежнему лежала на рычаге. Губы что-то торопливо бормотали.

Фредер прислушался. Уловил слова. Обрывки слов, разорванных потоком воздуха.

– Pater noster… сиречь: Отче наш!.. Отче наш, сущий на небесах! Мы в аду, Отче наш!.. Да святится имя Твое!.. А каково Твое имя? Тебя зовут Pater noster, Отче наш? Или Иох Фредерсен? Или Машина?.. Да святится Машина, Pater noster!.. Да придет Царствие Твое… Да придет царствие твое, Машина… Да будет воля Твоя и на земле, как на небе… Какова воля твоя к нам, Машина, Pater noster? Ты и на земле, как на небе?.. Отче наш, сущий на небесах, коли ты призовешь нас на небеса, мы будем охранять машины мира Твоего, огромные колеса, дробящие члены Твоим созданиям… огромные крутящиеся колеса, вращающие Твои прекрасные звезды… огромную карусель, именуемую Земля?.. Да будет воля Твоя, Pater noster!.. Хлеб наш насущный дай нам на сей день… Мели, Машина, мели муку для нашего хлеба! Из муки наших костей печется наш хлеб… И прости нам долги наши… Какие долги, Pater noster? Разве виноваты мы, что у нас есть мозг и сердце, каких нет у тебя, Машина?.. И не введи нас в искушение… Не введи нас в искушение восстать против тебя, Машина, ибо ты сильнее нас, в тысячу раз сильнее, и ты всегда права, а мы всегда неправы, ибо мы слабее тебя, Машина… Но избавь нас от лукавого, Машина… Избавь нас от тебя, Машина… Ибо Твое есть царство и сила и слава во веки веков, аминь… Pater noster, сиречь: Отче наш… Отче наш, сущий на небесах…

Фредер тронул мужчину за плечо. Тот вздрогнул и умолк.

Рука его выпустила рычаг и упала, точно раненая птица. Рот был открыт, словно сведенный судорогой. Секунду на оцепенелом лице пугающе выделялись белки глаз. Потом он обмяк, как тряпичный лоскут, ноги подкосились, но Фредер подхватил его.

Подхватил на руки, не дал упасть. Огляделся по сторонам. Никто не обращал на них внимания. Клубы чадного пара туманом обволакивали их. Неподалеку обнаружилась дверь. Не выпуская своей ноши, Фредер распахнул ее. Она вела в инструментальную кладовую. Можно присесть на ящик, хоть он и жесткий. Фредер усадил мужчину.

Тусклые глаза взглянули на него. Лицо, откуда смотрели эти глаза, было едва ли не мальчишечьим.

– Как тебя зовут?

– Одиннадцать тысяч восемьсот одиннадцатый…

– Я хочу знать, как тебя называла твоя мать…

– Георгий.

– Георгий, ты знаешь меня?

Тусклые глаза ожили, узнали.

– Да, я тебя знаю… Ты сын Иоха Фредерсена… Иоха Фредерсена, отца всех нас…

– Да. Поэтому я твой брат, Георгий, слышишь? Я слышал твой «Отче наш»…

Юноша рывком выпрямился.

– Машина!.. – Он вскочил на ноги. – Моя машина!..

– Оставь ее, Георгий, и послушай меня…

– Возле машины должен быть человек!

– Там будет человек, но не ты…

– Кто же еще?

– Я.

В ответ – недвижный взгляд.

– Я, – повторил Фредер. – Ты в состоянии выслушать меня и запомнить, что́ я скажу? Это очень важно, Георгий!

– Да, – как в трансе кивнул Георгий.

– Сейчас мы поменяемся жизнями, Георгий. Ты возьмешь мою, я – твою. Я займу твое место подле машины. В моей одежде ты спокойно уйдешь. Меня не заметили, когда я пришел сюда. И не заметят тебя, когда ты уйдешь. Только не нервничай, сохраняй спокойствие. И держись там, где туман кипит пуще всего. А как выйдешь на улицу, возьмешь автомобиль. Денег в моих карманах найдется предостаточно. Через три улицы смени автомобиль. И еще раз смени через три улицы. Потом поедешь в девяносто девятый квартал. На углу расплатишься, подождешь, чтобы машина отъехала и водитель тебя уже не видел. Только тогда отыщешь седьмой дом и поднимешься на восьмой этаж. Там живет человек по имени Иосафат. Тебе надо к нему. Скажешь, что тебя послал я. Ждите меня или весточку от меня. Ты все понял, Георгий?

– Да.

Но это «да» было пустым звуком, словно он произнес его просто так, а не отвечал на вопрос Фредера.

Немногим позже сын Иоха Фредерсена, владыки великого Метрополиса, стоял подле маленькой машины, похожей на Ганешу, бога с головою слона.

Он был в одежде рабочих Метрополиса: от шеи до щиколоток синяя холщовая роба, босые ноги в грубых башмаках, волосы прикрыты черной шапкой. Держал руку на рычаге и неотрывно смотрел на часы, стрелки которых трепетали, как намагниченные стрелки компаса.

Мощный поток воздуха обдувал его, складки робы полоскались.

И все-таки он чувствовал, как медленно, перехватывая горло, от безостановочно дрожащего пола, от стен, где свистело пламя, от потолка, который, казалось, пребывал в вечном падении, от толчков коротких рук машины и даже от постоянного напряжения ее блестящего корпуса – отовсюду на него надвигался страх, вырастая до неотвратимости смерти.

Он чувствовал – и одновременно видел сквозь клубящиеся испарения, – как длинный и мягкий слоновий хобот отлепился от груди бога Ганеши и кончик его осторожно, спокойно и безошибочно нащупал его, Фредера, лоб. Он ощущал прикосновение этой присоски чуть ли не как прохладу и боли не испытывал, только ужас. В самой середине над переносицей странный хобот присосался, крепко, почти безболезненно, хотя тонким, прицельным буравом ввинчивался вглубь, стремясь к центру его мозга…

Сердце, словно подключенное к часовому механизму адской машины, учащенно забилось. Pater noster… Pater noster… Pater noster…

– Я не хочу, – сказал Фредер и отдернул голову, чтобы разорвать окаянный контакт: – Не хочу… не хочу… не хочу…

Чувствуя, как пот бежит по вискам, будто кровь, он обшарил карманы чужой одежды, что была на нем, нащупал в одном платок, вытащил его. Утирая лоб, ощутил острый край плотной бумаги, которую вытянул вместе с платком.

Сунул платок в карман, посмотрел на бумагу: не больше мужской ладони, ни рукописных пометок, ни печатного текста, только изображение странного символа и какого-то полустертого плана.

Попытки Фредера разобраться ни к чему не привели. Среди множества значков на плане не нашлось ни одного знакомого. Вроде бы тут помечены дороги, похожие на лабиринт, и все они вели к одной цели – к месту, пестрящему крестами.

Символ жизни? Смысл в бессмыслице?

Фредер – недаром сын Иоха Фредерсена! – привык быстро и четко схватывать все, что именовалось планом. Он сунул бумагу в карман, но план так и остался перед внутренним взором.

От занятого, непокоренного мозга, который размышлял, анализировал, искал, присоска слоновьего хобота Ганеши, машины, отпала, точно парализованная. Усмиренная голова опять склонилась на грудь. Послушно и энергично работала маленькая машина, приводившая в движение механизмы лифта-патерностера в Новой Вавилонской башне.

Неяркий отблеск играл на хрупких сочленениях, а почти над макушкой, похожий на узкий, злокозненный глаз, горел огонек.

Маленькой машине спешить некуда. Пройдет еще много часов, пока владыка великого Метрополиса, Иох Фредерсен, вырвет из зубов своих могучих машин пищу, которую они только что жевали.

Мягко, прямо-таки улыбчиво блестящий глаз, злокозненный глаз маленькой машины смотрел на стоящего перед нею сына Иоха Фредерсена…

Георгий же, пройдя через разные двери, беспрепятственно покинул Новую Вавилонскую башню, и его принял город, великий Метрополис, изгибающийся в танце света, сам себе танцор.