Весьма интересны и многочисленные наблюдения автора за языком эпохи, что также добавляет дополнительное измерение к ее пониманию. Например, автор неоднократно подчеркивает, что в советской печати запрещалось использовать слово «война» в отношении финской кампании, вместо этого указанные события строго предписывалось называть «военными действиями». Когда же речь заходит о народном ополчении в первые дни войны, мы узнаем, что первоначально эти формирования назывались «демократическая армия по обороне Ленинграда», а «народным ополчением» стали называться лишь спустя несколько дней.

Вообще, следует отметить, что метод, который Криптон использует для своего повествования о жизни Ленинграда в течение первого года войны, довольно необычен. С одной стороны, он описывает положение дел несколько академично, приводя конкретные цифры или анализируя социальные страты советского общества и их отношение к власти или к происходящим событиям. С другой стороны, он приводит конкретные наблюдения и случаи, с которыми он сталкивался непосредственно, благодаря чему книга получает глубокое человеческое измерение. Описание блокадного города, умирающего от голода, нельзя читать без содрогания и невозможно пересказать. И здесь важно также отметить язык автора, меткость его наблюдений и подход к повествованию. Рассказывая о том или ином случае, автор создает, казалось бы, простой и цельный рассказ. И когда читателю кажется, что рассказ закончен, автор добавляет деталь, которая придает тексту дополнительное – и нередко погружающее в пучину отчаяния – измерение. Например, он рассказывает об одинокой старухе, единственным утешением и смыслом жизни которой была такая же старая собака. Когда в один из дней в голодном декабре 1941 года она вышла с собакой на улицу, на нее напала группа людей, причем одни из них пытались вырвать собаку, а другие – кожаный поводок, чтобы съесть и его. Этот случай сам по себе говорит о том, до какой бездны может довести голод. Прохожие, ставшие свидетелями этой сцены, вступились, и старуха со своей собакой благополучно вернулась домой. И это говорит о том, что даже в этих чудовищных условиях многие люди сохраняли достоинство и благородство. Казалось бы, на этом рассказ можно было бы и закончить – в нем есть и сюжет, и мораль, и развязка, но автору известны все факты, и он с бесстрастностью честного свидетеля добавляет, что еще через 3–4 недели старуха съела собаку сама.

Рассказывая о настроениях населения, Криптон охватывает весь спектр мнений, бытовавших в то время. Были те, кто неизменно верил советской власти, были и те, кто ненавидел большевиков и с некоторой надеждой ожидал прихода немцев: «Хуже, чем есть, не будет, а хоть церкви-то разрешат иметь и Богу молиться». Один из таких людей, крупный специалист, которого должны были эвакуировать в первые дни войны, несколько раз на аэродроме имитировал сердечный приступ, и из-за этого вся его семья оставалась в городе. Криптон бесстрастно сообщает читателю, чем все закончилось: «Так он и остался в Ленинграде, о чем сильно пожалел месяца через три. Немцы города не взяли, а сын его умер от голода».

Тот же прием с дополнительной фразой в конце рассказа, которая придает всему повествованию еще один смысл, Криптон использует и на уровне книги в целом. Если взглянуть на оглавление, то общая структура «Осады Ленинграда» выглядит вполне прямолинейной и последовательной: автор начинает с описания довоенной ситуации, затем посвящает отдельную главу одному дню – 22 июня, после чего переходит к рассказу о народном ополчении, приближении немецких войск, началу блокады и заканчивает главой под названием «Гибель ленинградского населения». Казалось бы, сама логика событий делает эту главу последней, ибо что может произойти после смерти? Но автор и тут остается верен себе и добавляет еще одну – аналитическую – главу, не оставляющую надежды: «Историческая неизбежность гибели ленинградского населения».

Криптон неоднократно отмечает стоицизм ленинградцев, сопоставимый с античными образцами. В конце книги он напрямую уподобляет погибающих жителей Ленинграда «тому спартанскому мальчику, у которого лисица прогрызла под одеждой живот, но он умер, не проронив ни слова и не выдав своих страданий». Но и в этом случае он, говоря о мужестве людей, с горечью и некоторым сарказмом отмечает: «Что же касается ленинградского населения, то оно умирало с исключительной выдержкой, не доставив какой-либо специальной тревоги своему правительству».

«Осада Ленинграда» Константина Криптона – это очень важная книга, которая добавляет много нового и неожиданного к тому, что было сказано о трагедии Ленинграда. Хотя имя и судьба автора оказались почти забытыми, причиной тому стал не выбранный им таинственный псевдоним, а, в первую очередь, время. Однако времена имеют свойство меняться, и новая публикация книги Константина Криптона является тому свидетельством.

Олег Чуйков

Глава 1
Генеральная репетиция борьбы двух систем

Первого сентября 1939 года начались военные действия на германо-польской границе, после чего последовало вступление в войну Англии и Франции.

Для меня, как и большинства окружающих людей, это не явилось неожиданностью. Мирный пакт СССР с Германией на фоне общей международной политической обстановки был чересчур многообещающим. Оставалось только неясным, а как же СССР, в конечном итоге будет воевать или нет. Как будто все сложилось так, что он может остаться в стороне. Какие-либо определенные прогнозы было все же трудно ставить, и их просто не ставили. Радовались только тому, что в Европе война, а СССР ею не задет. Одна очень образованная и умная дама старого общества говорила о готовности расцеловать Сталина за то, что он отвел это испытание. Такие же настроения были и у партийных работников. Целовать Сталина они не собирались. Но убежденно характеризовали заключенный с Германией пакт как пакт «популярный» в советской стране. Радостные иллюзии, вызванные данным договором, были, однако, непродолжительны.

Бурные события, разыгрывавшиеся в Польше, не могли не смущать широкие народные массы. У меня на всю жизнь остались в памяти тревожные толпы людей, напряженно ждущих около уличных радиорепродукторов, несмотря на поздний час, передачи последних известий. Затаенное молчание толпы, с каким воспринимались сообщения об одном за другим военных поражениях Польши, ее начавшемся развале, осаде Варшавы, точно скрывало ожидание другой большей катастрофы, которая захватит и Советский Союз.

Правительство СССР в своей политике передачи известий (в СССР без политики ничто не делается) было великолепно. Прежде всего 2/3 последних известий занимали неизменно вопросы внутренней жизни СССР, 1/3 – международные события. Затем крайне нервирующим было то, что международные события, которых все ждали с величайшим нетерпением, передавались под конец.

Правительство как бы подчеркивало своим гражданам, что самое главное – это внутренняя жизнь СССР, все же остальное после. На беду, в то время была страшная бедность с материалами внутригосударственной жизни. Радиопередачи наполнялись всякой ерундой, начиная с декламирования отдельных стихотворений. В напряженные дни Варшавы как-то пять минут (время всей передачи 25–30 минут) говорили о проекте упрощения очередей за театральными билетами, выдвинутом каким-то красным командиром. Возможно, это имело и внешнеполитический смысл: демонстрация безразличия советского правительства в отношении войны между капиталистическими странами.

Как-то, когда уже можно было видеть, что польской армии нанесен сокрушительный удар и отстоять государство она не сможет, я заехал по делу к одному большому специалисту в вопросах международной политики. Разговор коснулся, конечно, и Польши. Я высказал мысль, что вряд ли советское правительство останется безразличным к дальнейшему ходу событий. Польша, как государство, разваливается, а тем самым возникает вопрос о Западной Белоруссии и Западной Украине, хотя бы без Галиции, являвшихся старыми русскими областями. Мой собеседник несколько недоверчиво протянул: «Да, это так, но Сталин – интернационалист. Вопросы национального порядка для него не существуют, и рассчитывать на то, что он вмешается сейчас в польские дела, трудно».

События ближайших дней показали, что Сталин все-таки вмешался, но вмешался, конечно, как интернационалист. Правда, Молотов сказал о «воссоединении с единокровными братьями», но это была только формула, отвечающая требованиям диалектической кривой во внешней политике Советского Союза. Содержание историко-политического процесса оставалось прежним. «Капиталистическому миру пришлось потесниться» – говорит тот же Молотов, подводя на ближайшем Верховном Совете итоги внешнеполитических успехов СССР.

Последняя формула противоречила основным началам внешней политики, принятой в то время СССР. Однако надо было подумать о партийных и непартийных большевиках, да и о самой гуще населения, четче ориентируя их в задачах Советского государства, для решения которых они призваны отдать свои силы. Собственно, если иметь в виду не внешнюю политику, а только партийных и непартийных большевиков, то никакого противоречия между первой и второй формулами не было. Капиталистическому миру явно пришлось потесниться. Что же касается вновь приобретенных районов, то они населены действительно единокровными братьями: украинцами и белорусами, а не индусами. Не будет никакого противоречия и в том случае, если индусы будут присоединяться. Братья они не единокровные, но потеснение капиталистического мира будет явным.

Операция по занятию Западной Украины и Западной Белоруссии прошла легко. Последнее неудивительно, если вспомнить, что с запада победоносно двигалась германская армия; польской армии фактически уже не существовало, польское государство разваливалось. Это не мешало Молотову на том же Верховном Совете сказать, что для гибели Польши и ее «незадачливых правителей» достаточно было двух недель борьбы с Германией да хорошего удара Красной армии. Уверение в «хорошем ударе» Красной армии необходимо было, видимо, как дополнительное оправдание оккупации Западной Украины и Белоруссии. Вообще же о какой-либо серьезной борьбе в Польше не могло быть и речи. За исключением отдельных стычек происходила беспрепятственная военная прогулка и расправа с неуспевшими бежать представителями власти, земельного дворянства и другими лицами. Это не мешало газетам говорить о необычайном искусстве Красной армии. Экспедицию даже не карательную пытались изобразить славным походом, всячески унижая врага. Не останавливались перед воспеванием таких случаев, как встреча большой группы советских танков с ротой польских пехотинцев, пытавшихся бороться и стрелять по приказу офицера в щели танков. Танки были, конечно, гордыми победителями, а пехотинцы, вооруженные только ружьями, презренными побежденными. Мне было горько, стыдно.

Позже я беседовал с одним участником этого похода, имевшим опыт Первой мировой войны. Марш на его участке был проделан исключительно плохо. Шли, все время создавая пробки. Если бы с той стороны оказали действительное сопротивление, могли быть большие несчастья. Командный состав показал себя очень слабым, что не помешало ему набраться изумительной самоуверенности при столь легком военном походе. Политруки были вообще невыносимы. Вели себя, как боги, разносили всех за все, усиливая только общую бестолковость. Один доктор, например, стоявший поблизости от взбесившейся и сломавшей оглобли лошади, был публично жестоко изруган за неумение предупредить эту «аварию».

«Собирание земель русских» не могло, конечно, остановиться на Зап. Украине и Белоруссии, хоть осуществлялось не национальной властью. Международная обстановка для этого была чересчур благоприятна. Следуют договоры с прибалтийскими странами и ввод туда, в отдельные населенные пункты, советских войск. Заключение этих договоров протекало в обстановке исключительного подчеркивания государственного суверенитета прибалтийских стран, начиная с национальных гимнов и флагов при встрече и проводах их делегаций. У людей, знакомых с советской действительностью, последнее не оставляло сомнений, что суверенитет этих стран должен скоро отойти в область предания.