Это что-то новое. Чтобы Петрович вперед гнал, такого еще не бывало. Видать, совсем погряз Алексей в раздумьях, выпал из игры.

Спохватившись, отобрал шайбу у Фомичева и понесся на всех парах к белоноговским воротам. Разогнался по-крейсерски, потом притормозил, клюшку для удара занес, но в этот момент въехал в правый бок защитник Валера Анисимов. Туша у него массивная, девяносто килограммов. Сбил с ног, впечатал в борт.

Анисимов в дубле – человек случайный. Он давно и прочно заигран за основу, но так случилось, что неделю назад, на выезде, подрался с капитаном челябинцев, два зуба ему выбил, за что и схлопотал дисквалификацию на два матча. Башкатов был в ярости и сослал его на перевоспитание к Клочкову. Анисимова это задело, нервничает, срывается на всех подряд.

Вот и сейчас перестарался. Приложил Касаткина так, что у того глаза чернотой заволокло. И это еще полбеды. Хуже, что обожгло пламенем правую руку между локтем и запястьем, противно хрустнуло внутри.

Алексей выпустил клюшку, сел на лед, дотронулся до поврежденного предплечья и не вытерпел, зашипел от боли.

Раздался свисток, движение на площадке прекратилось. Анисимов склонился над скорчившимся Касаткиным.

– Живой?

– Почти…

Через борт над ними свесился Николай Петрович, оценил обстановку.

– Рука?

Касаткин кивнул, процедил обреченно:

– Рука. Перелом… кажется…

– Ах ты… камбала желтопузая! – Николай Петрович в сердцах сорвал пиратскую бандану, швырнул ее на пол и, оборотясь через плечо, крикнул в сторону раздевалок: – Фельдшера сюда, живо! И в скорую позвоните, краба вам в печенки!

Вокруг Алексея сгрудились игроки, помогли подняться, довезли до калитки. Руку жгло, пальцы немели. Он баюкал ее, ковылял на негнущихся ногах, а в черепной коробке пульсировало: «Кранты, Леша Касаткин, несостоявшийся супер-хоккеист…»

Глава 1
Смена составов

Телевизор «Таурас» стоял в углу на четырех раскоряченных ножках и голосом спортивного комментатора Николая Озерова мрачно вещал:

– М-да, уважаемые болельщики, приходится признать, что второй год подряд сборная Советского Союза остается без золота чемпионата мира. По сравнению с предыдущим первенством наша команда пропустила вперед не только чехов, но и шведов, и заняла скромное третье место. Может быть, надо что-то менять в процессе подготовки к соревнованиям? Но об этом будет думать уже новый тренерский штаб…

Из прихожей донесся скрип ключа, поворачиваемого в замочной скважине. Алексей встал с дивана и прикрутил звук телевизора, так что Озерова стало почти не слышно. По привычке, выработавшейся за последние пять месяцев, делал все левой рукой, хотя правая уже вполне зажила и гипс давно сняли.

Вышел из комнаты. Юля в коридоре снимала боты и голубую болоньевую куртку. Возле стены стояла клеенчатая хозяйственная сумка.

– Проиграли. – Касаткин уныло кивнул на мерцавший за спиной телевизор. – Теперь разгонят сборную к чертовой матери…

Однокомнатная квартира на Охте досталась Алексею от родителей. Тесная, неказистая, но все же отдельная, не в пример коммуналкам, в которых обитало большинство его знакомых. Здесь он родился и вырос, здесь жил теперь один… а с недавних пор вроде как и с Юлей.

Через день после злосчастной декабрьской тренировки, когда Алексей, с рукой, закованной в колодку, лежал на койке в больничной палате, к нему пришла она – девушка, в которую он был давно и, казалось, безответно влюблен. Юля прослышала о его травме, сорвалась с лекций и прибежала в клинику с банкой домашнего компота и сеткой рыжих новогодних мандаринов.

Никогда не угадаешь, что нужно женщине. Полгода изображала из себя неприступную ледяную крепость, а тут взяла и растаяла. Знай Касаткин об этом заранее, сам бы себе конечность сломал.

Конечно, понимал: в нем самом мало что изменилось. Не стал он после перелома лучше, а будущее совсем заткалось густым туманом. Если б не Юля, чего доброго, в петлю бы полез от безысходности. Но ее неожиданное появление стало лучом света в темном царстве, как писал классик. И жить захотелось, и выздороветь поскорее.

Юля навещала его в больнице каждый день, а когда он выписался, стала приходить домой. Все свободное от учебы время, вплоть до позднего вечера, проводила в его скромной берлоге на Анниковом проспекте. И благодаря ее усилиям квартира преобразилась, стала походить на человеческое жилье. Пыль протерта, полы выскоблены, ванна начищена. Появились шторы в цветочек, хрустальная люстра, отмытая в подкисленной уксусом воде, сияла, как алмазный светоч в царском чертоге.

Алексей предлагал Юле оставаться и на ночь, лелеял мечту, что между ними падет последняя преграда, наступит истинное сближение – как душевное, так и физическое, – и тогда поход в ЗАГС станет простой формальностью.

Но Юлечка отнекивалась – ссылалась то на недолеченную Лешину руку, то на старорежимного папу, который запрещает двадцатилетней дочке ночевать у посторонних мужчин. А к середине весны, когда гормонам полагалось бурлить вовсю и соединять любящие сердца и тела, что-то стало рушиться в их и без того непрочном дуэте. Юля заходила все реже, отвлекалась на дела, на подготовку к сессии. К тому же Касаткин уже не выглядел беспомощным калекой, кость срослась, врачи разрешили умеренные нагрузки, так что по дому управляться он мог уже самостоятельно.

К началу мая Юлины визиты сократились до одного в неделю. Она еще по инерции заносила ему продукты, наскоро прибиралась и старалась побыстрее уйти. Касаткин с тоской осознал то, что искушенный в амурных вопросах человек разъяснил бы ему еще тогда, зимой. Не испытывала она к нему ни грамма любви. Была только жалость, вспыхнувшая одномоментно и постепенно погасшая по мере того, как он, выздоравливая, требовал все меньше заботы.

Жалость и любовь, как ни крути, понятия разные. Касаткин тешил себя самообманом, принимал одно за другое, но настал час прозрения. Пелена спала, и он увидел, что Юля снова отдаляется от него.

– Я тебе курицу купила, – сказала она утомленно. – Два часа в гастрономе простояла. Очередь – полкилометра.

Он взял сумку, отнес на кухню, затолкал содержимое в маленький холодильник «Свияга», тарахтевший как трактор. Кроме курицы в сумке оказались две бутылки молока, целлофановый пакет с десятком яиц и пачка сливочного масла.

– Спасибо. – Он свернул пустую сумку рулетом, вернул Юле. – Сколько я тебе должен?

– Да иди ты! – отмахнулась она. – Откуда у тебя деньги?

Строго говоря, после демобилизации Алексей стал официально ничем не занятым – не работал и не учился, – что шло вразрез с существовавшими законами. После травмы вопрос о переходе на сверхсрочную военную службу ради продолжения игры за «Аврору» отпал сам собой. Касаткина в тренерской верхушке и так-то не считали полезным игроком, а тут еще и поломался… Благо, Николай Петрович, обойдя все инстанции, выбил для него на время лечения ежемесячное пособие в размере ста рублей. Деньги не ахти какие, но это лучше, чем ничего. Пособие пообещали выплачивать в течение полугода, и этот срок подходил к концу.

– Чай будешь? – спросил Алексей и, не дожидаясь ответа, воткнул в розетку самоварный штепсель.

Юля села на табуретку, критически оглядела крошечную кухоньку. Едва ли не четверть пространства занимала печка с выведенной в стену трубой. Печкой пользовались редко, она выручала, когда в доме или во всем районе отключали электричество. Тогда Касаткин шел на ближайшую свалку (а они, стихийные, были чуть не в каждом дворе), выуживал из груды хлама доски от мебельных упаковок и еще что-нибудь деревянное, приносил домой, раскалывал топориком на небольшие планочки, разводил огонь и готовил себе еду.

Когда же электричество было в наличии, печка дремала, накрытая скатертью, и выполняла функции стола для нарезания продуктов, а еще на ней стояла электрическая плита с двумя конфорками – удобная и современная.

Между печкой и холодильником притулилась мойка, а оставшейся площади еле хватало, чтобы уместить обеденный стол и два табурета, которые мать Алексея когда-то обшила кусками ткани от старых наволочек с подложенным для мягкости поролоном. Касаткину эта обстановка казалась очень милой и уютно-домашней, но Юле она почему-то не нравилась.

Пузатый, расписанный под хохлому самовар медленно раскочегаривался, издавая натужное сипение. Алексей порылся в хлебнице, стоявшей на холодильнике, нашел кулек дешевых конфет-подушечек и, за неимением лучшего, положил их на стол перед гостьей.

– Не предел желаний, – оценила Юля и брезгливо отпихнула кулек мизинцем.

– Знаю, – ответил Касаткин. – Наступят лучшие времена – куплю тебе «Ассорти». Прибалтийские, с ликером.

– А когда они наступят, Леша? Когда?

По правде сказать, Алексей не чувствовал себя нищебродом. По меркам советского среднего класса он жил не так уж плохо. Не голодал, не носил штаны с заплатами, не ютился в клетушке без горячей воды и с одной уборной на двадцать человек. Но у Юли были свои представления о достойной жизни.

Ее папа был университетским деканом. Заслуженный профессор, кавалер государственных наград, гордость ЛГУ. Рано лишившись жены, которая сгорела от рака в тридцать пять лет, он всю свою любовь перенес на единственную дочку: потакал ее прихотям, баловал и в то же время опекал сверх меры. Юля была поздним ребенком, она появилась на свет, когда папе исполнилось сорок, а к поздним детям родители относятся с особым вниманием и нежностью.

Сейчас Геннадию Кирилловичу Миклашевскому было за шестьдесят. Обласканный фортуной и ректоратом, он жил ни в чем не нуждаясь. Соответственно, и Юля тоже. У них была просторная трехкомнатная квартира-сталинка с высокими потолками. В квартире, куда Касаткину довелось заходить раза два или три, полки темных гэдээровских шкафов ломились от раритетных книг, под ногами благородно поскрипывал паркет, а за стеклами серванта бликовали бутылки с этикетками сплошь на иностранных языках. Ездил профессор не на отечественной таратайке и даже не на «Шкоде» из дружественной Чехословакии, а на «Форде» – подарке заокеанского коллеги из Принстона.

Миклашевский к этим благам цивилизации относился без пиетета, высокомерием не страдал. В молодости он пережил три блокадные зимы, чуть не умер от тифа и понимал, что само существование человека, не говоря уже об окружающих его бытовых принадлежностях, есть явление тонкое, могущее исчезнуть в любой миг. А потому жил и работал не ради корысти и блаженства, а чтобы каждую единицу отпущенного ему времени наполнить смыслом и пользой.

Юля же, с детства росшая в атмосфере достатка, не была наделена добродетелями своего отца. Нет-нет да проскальзывали в ее поведении признаки зазнайства по отношению к приятелям, живущим не так богато и красиво. Не миновала эта участь и Касаткина.

– Что собираешься делать? – поинтересовалась она, глядя, как он подставляет под краник самовара щербатую чашку. – Тебе ведь уже разрешили работать?

– Да, я здоров… – Алексей повернул фигурный вентиль, и в чашку с бульканьем заструился кипяток. – Сказали, что с понедельника могу приступить к тренировкам. Пока что в щадящем режиме, но через месяц-другой, если все будет в порядке, заиграю в полную силу…

– Ты же хотел бросить хоккей. Давай начистоту: если ты и раньше ничего не сумел добиться, то после травмы – тем более. – Юля положила в свою чашку из стеклянной розетки немного земляничного варенья, которое сама же недавно принесла. – Пора перестать гоняться за химерами.

– Что ты предлагаешь?

– Ты собирался поступать на юридический. Почему бы не попробовать?

– Я пробовал. Меня на экзамене срезали.

– Когда это было! Попробуй еще раз. Я договорюсь с папой, он посодействует…

– Нет! – Касаткин с такой экспрессией шлепнул ладонью по столешнице, что чашки подскочили и капли горячей жидкости потекли по выцветшему фарфору. – Протекции мне не нужны!

Юля обидчиво скривила губки.