После этого разрушительного набега, истекая кровью от побоев, Арманд ночью бежал из Тяньцзиня. Он отправился в скитания по дальним городам, где у него были надежные друзья и куда безумие «красных гвардейцев»^[22] – отрядов фанатичной маоистской молодежи, избивавшей и незаконно арестовывавшей «контрреволюционеров», – еще не докатилось с такой силой. Там его жизни ничего не угрожало.

Даже в этой драматической ситуации наша переписка не прерывалась. Письма приходили регулярно, минуя цензуру. Вопреки бурным событиям, я стал хранителем уникального поэтического и художественного наследия моего китайского друга. Еще до катастрофы, благодаря счастливому предчувствию, Арманд время от времени присылал мне объемные посылки со всем, что он написал: стихами, вырезками из газет и журналов со статьями и рецензиями, афоризмами, интервью. Таким образом он сохранил свои и семейные фотографии, начиная с детских лет.

Долгое время я жил в страхе за его безопасность. Письма, уже не напечатанные, а написанные мелким каллиграфическим почерком, чтобы уместить как можно больше на листе и подробно рассказать о невероятных перипетиях судьбы, приходили ко мне регулярно и трогали до глубины души.

К концу 1967 года я понял, что каждое его письмо может стать последним: тревожные мысли, которые выражал мой друг, были похожи на прерывистое дыхание загнанного зверя, постоянно ожидающего своих преследователей. Однако теперь Арманда волновала не столько собственная жизнь, сколько судьба его стихов. В каждом письме звучала навязчивая мольба о его творчестве, которое надежно хранилось на моем столе. Он умолял меня найти способ опубликовать небольшой сборник его произведений на итальянском, что тогда было весьма непростой задачей. Вскоре после этого наступило молчание.

Последнее письмо, в котором он смирился с собственной участью, но не с судьбой своих стихов, пришло ко мне в январе 1968 года. Я вновь написал ему, но ответа не последовало.

Месяцы и годы проходили, от Арманда не было ни единой весточки. Мои неоднократные попытки разыскать его с помощью писем оказались тщетными. У него был дядя, брат отца, профессор в университете США. В нашей переписке я нашел его адрес и написал ему. Дядя ответил, что знает о нашей дружбе, но ему, давно живущему в Америке, было еще труднее получать новости со старой родины. Он считал, что возможно, Арманд не умер, но находится в каком-нибудь отдаленном пограничном районе, обреченный на работу на ферме или в тюрьме. Дядя также безуспешно писал своей невестке, матери Арманда.

В октябре 1976 года, чуть больше месяца спустя после смерти Мао, «Банда четырех» пала, и я понял, что наконец-то появилась возможность что-то узнать. Я пытался найти Арманда и встретиться с ним во время своей первой поездки несколькими месяцами ранее, весной, но Тяньцзинь был строго закрытым городом, куда иностранцам въезд был воспрещен. Я вернулся на следующий год.

Несмотря на тайно распространявшиеся новости о том, что отстраненный от власти Дэн Сяопин готовится вернуться к руководству и, возможно, будет объявлена всеобщая амнистия для всех осужденных во время Культурной революции, моя вторая попытка отправиться в Тяньцзинь на поиски Арманда не увенчалась успехом. Что же с ним случилось?

К этому времени я должен был узнать правду. После десяти лет молчания и двух поездок в Китай мне просто необходимо было попасть в Тяньцзинь, добраться до того переулка рядом с Хоупэй-роуд, собрать хоть какую-то информацию, которая могла бы пролить свет на то, жив ли он, заключен в каком-то лагере или погиб в те трагические месяцы 1968 года. Мои надежды не угасали, но это было все равно что искать иголку в стоге сена, не зная, есть ли она там вообще.

И вот, когда я начал планировать свою третью поездку в Китай, заново открывая для себя страну после почти триумфального возвращения Дэн Сяопина, на мой старый адрес пришло письмо, написанное дрожащим, но сразу узнаваемым почерком. Оно было от Арманда: он был жив, только что вышел из тюрьмы и был признан невиновным.

Я плакал от радости и перечитывал письмо сотни раз. Не теряя времени, я тут же начал планировать поездку. Наконец, после почти двадцати лет, половина из которых прошла в молчании, мы с моим китайским другом юности сможем встретиться лично и обнять друг друга.

Шел февраль 1979 года, Китай готовился к празднованию 30-летия основания Народной Республики. Из посольства в Риме мне пришло приглашение присоединиться к делегации из пяти итальянских журналистов, которым по случаю торжества предстояло путешествовать по великой стране практически без ограничений. Делегацию возглавлял Энцо Бьяджи^[23], для которого это была первая поездка, а я считался «ветераном». И сейчас я беру в руки дневниковые записи об этом незабываемом дне.

30 апреля 1979-го года. Я нахожусь в Тяньцзине, его родном городе. Узнаю, что он лежит в больнице, где специалисты по акупунктуре пытаются вылечить паралич, поразивший его во время тюремного заключения. Наша встреча не входит в официальную программу, она выбивается из графика, создавая, казалось бы, непреодолимые здесь проблемы. Но Бьяджи проявляет решимость, обсуждает детали с Чжу, нашим переводчиком, объясняет исключительность ситуации и вручает ему экземпляр небольшого сборника стихов Арманда Су, который я напечатал за несколько дней до отъезда – исполнение давнего обещания, которое я не смог выполнить ранее.

Чжу медленно и вдумчиво перелистывает страницы, рассматривая фотографии поэта, «пишущего по-итальянски, владеющего двадцатью одним языком, всемирно известного эсперантиста, невинной жертвы Великой смуты». Я смотрю на него с замиранием сердца, понимая, что, возможно, проделал весь этот путь в Китай в третий раз только ради встречи с Армандом. В глубине души я чувствую свое право на это, но тут же усмиряю порывы, осознавая, в какое затруднительное положение ставлю бедного Чжу, внезапно оказавшегося перед дилеммой.

Он бросает на меня понимающий взгляд, и я осознаю его желание помочь.

– Что ж, давайте посмотрим, – произносит он и исчезает с буклетом в руках, направляясь к менеджерам нашей принимающей организации, шумно обедающим за ширмой в том же зале, что и мы.

Последний кусок не лезет в горло, я пытаюсь проглотить его, запивая чаем. Боюсь, что эти чиновники в застегнутых до самого горла пиджаках не смогут понять невинность моей неожиданной просьбы, что их решение будет зависеть от разрешения министерства иностранных дел в Пекине, что в итоге мне сообщат о болезни моего друга и невозможности навестить его в больнице, да еще и в 21:30 вечера, что завтра Первое мая и у нас и без того плотный график, что мы должны вылететь в Нанкин^[24]утром следующего дня и так далее…

Короче говоря, я готов к отказу. Энцо садится рядом со мной на диван, и мы остаемся в ожидании ответа. «Вот увидишь, – говорит он, – мы получим разрешение. Я пойду с тобой».

Появляется Чжу с двумя чиновниками, его лицо сияет.

– Что ж, пойдемте, – говорит он. – Мы позвонили в больницу, и ваш друг ждет вас. Вам разрешено передать ему подарки, которые вы привезли. Идемте.

Кажется, теперь я знаю, что такое счастье. Это клубок волнений, сердцебиения, смятения, желания разрыдаться. Описать его словами невозможно. Знаю лишь, что Энцо берет меня за руку и с победоносной улыбкой говорит: «Держись!» Я не могу найти свою комнату, теряюсь на лестнице и оказываюсь на другом этаже. Меня спасает портье, который провожает меня до номера. Я беру свои вещи, и мы уезжаем. Микроавтобус уже готов и ждет нас в саду.

Пока мы едем по полутемному городу, я размышляю об исключительности происходящего со мной, чувствую, что это навсегда останется одним из самых значимых событий в моей жизни. Проехав немного, мы оказываемся перед дверью, которая тут же открывается. Там нас уже ожидают. Меня представляют начальнику больницы. Он знает обо мне все: меня ждали уже несколько дней, с тех пор как история Арманда была опубликована на целую страницу в «Тяньцзинь Рибао», ежедневной городской газете, и в «Гуанмин Рибао», газете интеллектуалов. Там говорилось и обо мне: «Скоро к нему приедет итальянский друг, который собирал его стихи».

Я иду по полутемному коридору к стеклянной двери, из которой льется яркий свет. Я чувствую, что он там. Момент торжественный, меня охватывает трепет. Начальник открывает дверь, и я вижу его в полном облачении, в старом пиджаке, как на фотографиях двадцатилетней давности. Он с трудом поднимается с плетеного кресла у кровати, медсестра помогает ему. Вся команда заботится о нем, даже врач, бегло говорящий по-французски, который когда-то лечил алжирского политического лидера Бумедьена^[25].

Мы долго стоим в молчаливом братском объятии, и слезы горячо струятся по моей шее. Затем он смотрит на меня, плача, и, почти прижимаясь ко мне, шепчет сквозь слезы: «Брат, мой брат. Наконец-то!»

Меня усаживают на стул рядом с ним и тут же подают ритуальный жасминовый чай; на блюдце выложены привычные сигареты, конфеты. У всех проступают слезы. Чжу даже вытирает их носовым платком.

– Двадцать лет! – говорю я. – Двадцать лет – это немалый отрезок жизни, и вот мы наконец-то вместе.

Арманд с нежностью смотрит на меня, мы начинаем разговаривать, и я прошу Чжу переводить присутствующим каждую реплику нашей беседы, совершенно непринужденной, словно между двумя родственниками, которые после долгой разлуки снова встретились и должны восполнить пробелы в жизни друг друга.

Я протягиваю ему книжку, на обложке которой красовалась его юношеская фотография. Он замирает, явно удивленный.

– Но как! – воскликнул он. – Она уже напечатана?

С удовлетворением перелистывая страницы, он внимательно рассматривает свои фотографии.

– Я был так молод, прошло столько времени, – с горечью, но со счастливыми глазами замечает он.

Он рассказал мне, что с ним происходило, начиная с января 1968-го года, с момента последнего письма. Весной его арестовали и осудили, приговорив к двадцати годам тюремного заключения. Причина? Он обожал Запад, владел иностранными языками, одевался по-европейски. Значит, он был «контрреволюционером». Возмущенный, он кричал судьям: «Фашисты!» Его заключили в городскую тюрьму, запретив иметь ручку и бумагу, но разрешив читать книги и журналы, которые мать привозила ему раз в месяц. Ему также позволили оставить старый итальянский словарь Палацци, но стихи приходилось сочинять «по памяти», в уме. Время коротал, закручивая болты. Таковы печальные противоречия Китая…

А что теперь? Его просьба о пересмотре дела была удовлетворена. Его признали невиновным. Более того, его история теперь приводится как пример «положительного элемента», своего рода национального героя, на которого должна равняться молодежь. Теперь ему назначат государственное пособие по нетрудоспособности, выделят комфортабельную квартиру в доме «бывших иностранных капиталистов», и он сможет возобновить литературную деятельность.

Вот один из тех, кто выжил в кампании «Сто цветов»^[26], политическом периоде либерализации культурной жизни, начавшемся в Китае в 1957-м году и вскоре свернутом из-за опасений вызвать демонстрации и восстания масштаба прошлогодних венгерских, – кто сумел выжить – его имени суждено войти в историю.

Постскриптум. С того знаменательного дня прошло еще десять лет. Я встречался с Армандом Су еще восемь раз. В последний раз, в 1988-м году, он неподвижно лежал на кровати, не в силах ни писать, ни читать, ни даже говорить.

В 1980-м году, еще до обострения болезни, он женился на молодой работнице Тяньцзиньской ковровой фабрики Ван Руиси. В следующем году у них родилась дочь Ина, первая идеограмма^[27]ее имени означает «Италия».

Арманд мечтал увидеть страну своего второго родного языка, но болезнь не позволила ему осуществить это желание. Он ушел из жизни в возрасте 54 лет осенью 1990 года.