В 1966-м году, в свои тридцать лет, предчувствуя тяжелые испытания, которые выпадут на его долю, он написал свое последнее стихотворение на итальянском языке, завершающееся словами:

«Здесь я останавливаюсь и в последний раз прощаюсь с юностью».

Он, конечно, и представить себе не мог, какое страшное пророчество заключено в этих простых строках. А может, и мог, ведь это привилегия поэтов.

Для меня период переписки с Армандом Су до его заключения в тюрьму был периодом окончательного «открытия» Китая. Я готовил университетскую диссертацию о китайской революции, с головой погружаясь в изучение ее истории и цивилизации; исследования завораживали меня, и я понял, что это станет областью моих научных интересов на всю оставшуюся жизнь.

В попытке приблизиться к Китаю, я отправился в авантюрное путешествие, длиной в несколько месяцев, на грузовом судне, которое останавливалось в различных азиатских портах, но не следовало дальше Индии. Этот необычный опыт окончательно определил мое призвание журналиста, уже прочно укоренившееся в моей душе. Выбор, который, как теперь ясно, был предначертан моей судьбой и характером. Ничто не происходит случайно, и жажда знаний сопровождает нас всю жизнь, утолить ее может лишь смерть. Да и то, возможно, не до конца.

С 1958 года итальянские (и западные в целом) газеты начали плотную антикитайскую кампанию, опасаясь скорого «вторжения» народной армии на остров Тайвань. Спор вокруг островов Куэмой и Мацу, гарнизоны которых держат националисты Чан Кайши^[28], достигает максимального напряжения в августе. Китай внезапно «попадает в новости». И это пугает.

Моя коллекция газетных вырезок растет, и к концу лета я заполняю ими целый альбом. Вот некоторые заголовки тех статей, встревоживших западный мир: «За 7 дней сто тысяч пушечных выстрелов», «Нападет ли Мао в полнолуние?», «Чан призывает эвакуировать Тайбэй», «Тревога на Дальнем Востоке», «Воздушный бой в небе Квемоя», «Мао: не трогайте нас, иначе будет война», «Американские самолеты над Китаем», «Чан хочет бомбить Китай».

И вдруг напряжение исчезает, как туман, Вашингтон отступает, госсекретарь Джон Фостер Даллес заявляет о готовности встретиться с Чжоу Эньлаем, заключается перемирие.

Новость от 2-го октября – занимательный репортаж о Мао, который «пишет стихи и разбрасывает их». Затем чиновники собирают листы бумаги, разглаживают их и аккуратно хранят. После пятидесяти дней воинственных репортажей внимание к этой теме внезапно угасает. Колебания новостей о Китае характерны для 1960-х годов, и я научился не придавать большого значения сообщениям, поступающим почти исключительно от американских агентств, с изрядной долей враждебности, а вернее сказать – ненависти по отношению к Китаю.

Это были годы «великой тьмы», освещенные для меня общением с Армандом Су. Апокалиптические прогнозы, регулярно озвучиваемые прессой, я чередовал со сладостным чтением китайской пропаганды: журналы, которые прислало мне посольство в Берне, были инструментами чистой пропаганды. Бравурные истории, рассказанные и проиллюстрированные в них, были настолько категоричны, что вызывали только улыбку. Однако за журналистской суетой, за напускной наивностью авторов скрывалось горячее желание рассказать о социальных улучшениях, о «кампаниях по исправлению», направленных на решение гигантских проблем, порожденных экономической отсталостью, и стремление показать рождение нового человека.

Такая откровенная риторика нуждалась в щедрых, сочувствующих читателях, способных понять драматизм исторической ситуации, в которой возник этот «новый Китай». Для меня особенно интересными были фотографии, представляющие собой необычное и настоящее окно в ту необъятную страну, которая переживает трансформацию. Люди были изображены такими, какие они есть – простыми и бедными, как и их тяжелая жизнь в деревнях и на фабриках, примитивная урбанизация, усилия по восстановлению территории, опустошенной веками наводнений и превращения в пустыню, и при этом – неизменная политическая иконография с Великим Кормчим^[29] в центре. Явная пропаганда, которая меня устраивала, поскольку позволяла заглянуть в некоторые фрагменты неизведанного.

Мы, живущие по эту сторону мира, ничего не знали о Китае тех лет. Мао несколько раз хоронили заживо, единственные новости поступали от миссионеров, недавно изгнанных и ненадолго вернувшихся, чтобы попрощаться с семьями перед отъездом на новое место. Их рассказы по понятным причинам были враждебны новому коммунистическому режиму, который выдворил их после вынужденных «признаний» в шпионаже. Никто не поведал нам о том, что произошло на самом деле: о революции^[30], японском вторжении^[31], гражданской войне, трагедии разоренной Страны.

Миф о Шелковом пути

От моего дома до Пекина – 7892 километра по воздуху, а по суше – более 15 000. В моем детстве это расстояние казалось непреодолимым, но желание пройти его было велико.

Мой первый полет весной 1976 года в основном следовал по Шелковому пути. Тогда маршрут из Парижа в Пекин, пролегая через Альпы и Адриатическое море, идеально повторял древний путь, пересекая Албанию, Армению, Персию, Белуджистан и, после остановки в Карачи, поднимаясь вверх по Инду и через Гималаи, вновь шел древними караванными путями между Кашгаром и Урумчи, пролетая над Синьцзяном, Ганьсу, Нинся, Шаньси.

С высоты я любовался широкими рукавами Желтой реки^[32], а когда увидел змеевидную Великую стену, почувствовал, как сердце заколотилось от уверенности, что моя мечта побывать в Китае сбывается. Еще несколько часов – и я ступлю на «землю обетованную», на планету, где до сих пор лишь немногим иностранцам выпадала честь побывать.

В моей душе бушевали эмоции, пока я парил в небе, которое скоро потемнеет с наступлением ночи, уже предвкушая необъятную землю, по которой мне, как и Марко Поло семью веками ранее, предстояло пройти.

Миф о Шелковом пути пленил меня до глубины души, он стал целью, к которой я стремился любой ценой. Это был великий миф о пространстве и времени. Пространство, над которым я пролетел бы со скоростью самолета, немыслимой для темпа движения караванов семь веков назад; время, вместившее в себя века, начиная с эпохи Римской империи, правления Цинь Шихуанди^[33], первого императора Китая, и до империй Хань^[34] и Тан^[35], для которых Шелковый путь был прежде всего идеей, мощной идеей, соединяющей неведомые и далекие миры.

Коллективное воображение человечества, живущего на востоке или западе мира, в кардинальном разделении планеты, которое сейчас успокоилось благодаря историческим и географическим условностям, при упоминании легендарного маршрута возвращается к одному из самых захватывающих приключенческих мифов. Сразу же возникает ощущение идеи, пересекающей евразийский континент еще до того, как она проложит свой путь, почти неизбежной дороги цивилизаций, движимых жаждой общения. То, что Шелковый путь – это идея, а не реальность, объясняется еще и тем, что его на самом деле не существует в одном единственном виде.

Существует множество Шелковых путей, как сухопутных, так и морских, которые имеют общие точки отправления и прибытия, но их маршруты переплетаются и расходятся, иногда на значительные расстояния. И, что еще более удивительно, центром их пересечения, местом встречи, служит одна из самых загадочных пустынь планеты – Такла-Макан^[36], «место, откуда не возвращаются».

Пересекая границы этой смертоносной песчаной ловушки, длиной в 1600 км и шириной в 500 км, Шелковые пути приобретают свой мистический и легендарный статус, усиливая культовость мифа.

Он, несомненно, является архетипом, олицетворяющим стремление людей идти вперед, исследовать, общаться, а также – жажду приключений, которая всегда сопутствует великой жажде денег и торговли. Это стремление настолько глубоко укоренилось в человеческой природе, что объединяет то, что было связано еще с древних времен – Евразийский континент.

Можно поверить, что Шелковый путь существовал на заре цивилизации, будучи естественным путем формирования ДНК homo sapiens, который, наблюдая за восходом Солнца, стремился двигаться в том направлении. Его происхождение не могло быть иным – это был обыкновенный импульс, вызванный любопытством.

Ex Oriente lux^[37] – свет, несомненно, должен был стать первым чудом, увиденным человеком. Поклонение солнцу было естественным, как и стремление найти место его «зарождения». Поэтому нет причин сомневаться, что Шелковый путь задолго до своего признания был стихийным «Путем Солнца», источником жизни и естественного интеллектуального развития человека.

Пустыня Такла-Макан открыла миру чудом сохранившиеся тела древних путешественников, оказавшихся там на многие века раньше, чем считалось прежде. Удивительно, что среди путешественников были представители различных рас, в том числе европейцы; останки тел сохранили черты лица, волосы и даже белокурые бороды, свидетельствуя о древних, не известных нам «путях», соединявших Восток и Запад за десять веков до нашей эры.

По этим древним тропам, преодолевая непроходимые горные хребты, такие, как Тянь-Шань, или пересекая негостеприимные пустыни вроде Такла-Макана, люди далекой древности отправлялись в невообразимо отдаленные земли. Это также подтверждает, что Шелковый путь, термин, введенный в конце XIX века немецким исследователем Фердинандом фон Рихтгофеном, обозначал не что иное, как сеть караванных маршрутов, соединявших крайние точки планеты, по которым отправлялись отважные путешественники.

На протяжении веков цивилизации, культуры и религии медленно пробирались по этому огромному пространству между двумя крайними точками Старого Света, созревая под разными солнцами, вдохновляясь различными идеями, представляя разные расы, но, неосознанно стремясь ко встрече друг с другом – именно на этих караванных путях.

В древности Шелковый путь был чем-то вроде скоростной трассы глобализации – если позволительно использовать современный термин, сам по себе не очень приятный – благодаря необъяснимой склонности человека бросить вызов одиночеству, вырваться из своего окружения, попытаться совершить нечто великое. Просто осмелиться.

Вероятно, именно скифы, кочевое индоевропейское население, превратили его в торговый путь по меньшей мере за семь-восемь веков до нашей эры, когда в своих миграциях с северо-запада Центральной Азии до Каспийского моря они впервые принесли на Запад шелк, который греки высоко ценили задолго до основания Рима.

В те времена Каспий был крайней границей известного мира. За ним, на востоке, простиралась лишь неизведанная даль, где восходит солнце. Позже, когда Шелковый путь оказался монополизирован персами^[38], римляне тщетно пытались проложить по нему свой маршрут. Кровопролитные войны с парфянами^[39] были не чем иным, как результатом их стремления получить доступ к этому пути, а целью был лишь шелк. Но все было напрасно.

Ханьский Китай еще в I веке до н. э. также пытался наладить связь с Римской империей, но тоже безуспешно. Парфяне прочно удерживали контроль, и все же эта загадочная дорога еще много веков служила связующим звеном между двумя далекими мирами, от долины Желтой реки до Средиземноморья.