«Если ты хотя бы намекнешь читателям, что я каким-то образом скрыл от присяжных улики по делу Мэнсона, – заявил он мне по телефону, – то хочешь верь, хочешь нет, но единственное, чего ты добьешься, – это угроза финансового краха, причем как для тебя, так и для твоего издателя». Требуя извинений, он заверил меня, что я ступаю «на опасную дорожку»: «Возможно, в следующий раз мы увидимся в суде, когда я буду подвергать тебя перекрестному допросу».

К счастью, этого так и не произошло. В следующий раз я увидел Винса в июне 2011 года, когда он прошел мимо меня в лектории библиотеки Санта-Моники, где собирался выступить с докладом. Винс заметил в толпе меня – своего противника – и на полпути остановился.

– Ты же Том О’Нилл?

– Да. Привет, Винс.

– И с чего ты такой радостный?

Должно быть, у меня на лице застыла нервная улыбка.

– Рад тебя видеть, – ответил я.

Потратив какое-то время на изучение меня, он спросил:

– Ты что-то сделал со своими волосами?

– Нет.

– Раньше было как-то по-другому.

И Винс пошел дальше. На том все и закончилось. Больше говорить нам не довелось. Винс умер в 2015 году. Порой я жалею, что он не дожил до момента, когда смог бы прочитать эту книгу, даже если бы потом подал на меня в суд. Сейчас я понимаю: с моей стороны было глупо ожидать от него четких ответов. Я снова и снова прокручиваю в голове наш разговор, прикидывая, как мог бы уличить его во лжи, где нужно было надавить на него сильнее и как я мог бы парировать его выпады. Я и правда считал, что если проявлю упорство, то смогу докопаться до истины. Имевшиеся у меня тогда вопросы продолжали неотступно мучить меня на протяжении почти двадцати лет, но теперь большинство тех, кто знал всю правду об этой истории, включая самого Мэнсона, уже мертвы. Впрочем, в одном я все равно уверен: многое из того, что мы считаем фактом, на самом деле является вымыслом.

1
Преступление века

Двадцатью годами ранее

Моя жизнь резко свернула не туда 21 марта 1999 года, на следующий день после моего сорокалетия – тогда все и началось. Я валялся в постели с похмелья, как всегда бывало после моих дней рождения, и мучился от острого приступа отвращения к себе. Я был журналистом на фрилансе, который маялся без дела последние четыре месяца. В журналистику я попал почти случайно. Несколько лет до этого я в ночную смену правил запряженной в экипаж лошадью в Центральном парке, но со временем написанные мной по собственной инициативе материалы, опубликованные в журналах вроде «Нью-Йорк», позволили рассчитывать на более серьезные и интересные задания. И хотя на момент начала этой истории мне нравилось жить в Венис-Бич и зарабатывать себе на жизнь написанием статей, я скучал по Нью-Йорку, а мое положение по-прежнему оставалось весьма шатким. Мои друзья давно обзавелись обязательствами: создали семьи, подолгу просиживали в битком набитых людьми офисах, в общем, вели полноценную жизнь. Я же, хотя молодость осталась далеко позади, был настолько свободен, что мог позволить себе проспать до полудня – на самом деле меня тогда больше ни на что не хватило бы. Я чувствовал себя ужасно. Когда зазвонил телефон, мне пришлось приложить массу усилий, чтобы просто поднять трубку.

Это была Лесли Ван Баскирк, моя бывшая редактор из журнала «Ас», позднее перешедшая в «Премьер», – с заданием. Близилась тридцатая годовщина убийств «Семьи», и Лесли хотела заказать репортаж о том, как они отразились на жизни Голливуда. Даже столько лет спустя имя Мэнсона по-прежнему воспринималось как некое олицетворение сугубо американской формы насилия, которая рождается словно из ниоткуда, подтверждая самые мрачные опасения нации относительно самой себя. По словам Лесли, эти преступления продолжали будоражить людское воображение. Так что же делало Мэнсона таким особенным? Почему он и его «Семья» продолжают жить в массовой культуре, в то время как другие, гораздо более жуткие убийства стерлись из памяти? «Премьер» писал исключительно о кино, поэтому моя редактор хотела, чтобы я побеседовал со старой гвардией Голливуда, поколением, оказавшимся в опасной близости от Мэнсона, и выяснил, как они оценивают события тридцатилетней давности с высоты сегодняшнего дня. Общая идея была довольно расплывчатой, и Лесли доверила мне самому решить, как лучше всего ее воплотить и какую неожиданную форму придать.

Я почти было отказался. Меня никогда особо не интересовали убийства секты Мэнсона. На момент их совершения мне было десять, мы жили в Филадельфии, и, хотя мой брат клянется, что помнит, как я вел альбом с вырезками об этих преступлениях, сам я не могу сказать, чтобы они хоть как-то на меня повлияли. Так или иначе, я, похоже, был одним из тех немногих людей на планете, кто не читал «Helter Skelter». Как раскрученная песня или культовый фильм, Мэнсон в какой-то мере интересовал меня лишь потому, что от него некуда было деться. Совершенные по его указанию убийства часто называли «преступлением века», а преступлениями века просто так не становятся.

Впрочем, мне нужна была эта работа, и я доверял чутью Лесли. До этого нам довелось вместе поработать над несколькими статьями для «Ас» – тогда он еще был ежемесячным журналом, а не выходящим раз в неделю таблоидом, – и подобный материал, сплошная чернуха, мог бы стать для меня приятной передышкой в череде однообразных развлекательных статей о кинозвездах, с которыми постоянно приходилось встречаться в их роскошных домах на Голливудских холмах, где они заводили волынку о смелом выборе профессии и важности защиты частной жизни. Это не значит, что моя работа обходилась совсем уж без сюрпризов. Как-то раз я крепко поругался с Томом Крузом из-за сайентологии, Гарри Шендлинг умудрился сбежать от меня прямо во время интервью в собственном доме, а еще я разозлил Алека Болдуина, ну да кто его не злил?

Другими словами, у меня имелись кое-какие полезные навыки, но не было опыта скрупулезного сбора и анализа информации. Для недавней статьи о нераскрытом убийстве я, правда, нащупал несколько отличных зацепок, но, поскольку мои находки указывали лишь на косвенные улики, журнал благоразумно решил перестраховаться, и материал в итоге вышел совершенно беззубым.

Я решил, что на этот раз смогу справиться лучше. Помню, как в затянутой туманом похмелья голове мелькнула мысль: это будет несложно. Я согласился написать пять тысяч слов за три месяца. Даже подумал, что потом, возможно, получится вернуться в Нью-Йорк.

Двадцать лет спустя статья все еще не закончена, журнала уже не существует, а я по-прежнему живу в Лос-Анджелесе.

«Картинка-пазл»

Прежде чем взяться за интервью, я прочитал «Helter Skelter». Я понял, из-за чего весь сыр-бор: это была сильная, увлекательная книга со щекочущими нервы подробностями, о которых я раньше не слышал. Из-за своей дурной славы эти убийства, казалось, всегда существовали словно в вакууме. А после знакомства с версией Буглиози то, что виделось таким скучным и замшелым, представало в новом интригующем свете.

Я делал заметки и составлял список людей, с которыми собирался побеседовать, пытаясь нащупать нужный ракурс, которого у меня по-прежнему не было. В начале книги Буглиози проходился на тему всех, кто считает, будто раскрывать убийства легко:

В беллетристике обстоятельства убийства часто сравнивают с пазлом. Если набраться терпения и не опускать руки, все детали в конце концов встанут на свои места. Те, кто прослужил в полиции достаточно долго, понимают, что все иначе… Даже после того, как картинка сложится – если она вообще сложится, – у вас останутся лишние фрагменты, улики, которые не уложатся в общую схему. А каких-то деталей всегда будет не хватать.

Он был прав, и меня как раз интересовали «лишние фрагменты» в этом деле. По словам Буглиози, их, похоже, было не так уж и много. Сложенный им пазл выглядел пугающе завершенным.

Уверенность в этом подкреплялась и сформировавшимся у меня впечатлением, что СМИ выжали из этих убийств все, что можно. Если я углублюсь в эту тему, она выжмет и меня. Буглиози описывает Мэнсона как «метафору зла», наглядный пример «темной и злобной стороны человеческой природы» [3; 4]. Стоило мне мысленно представить Мэнсона, как я видел это зло: маниакальный блеск в глазах, вырезанная на лбу свастика. Я вспоминал историю, которую мы рассказываем себе о конце шестидесятых. Разбитые мечты хиппи, агония контркультуры, мрачная дионисийская изнанка Лос-Анджелеса с его избытком денег, секса и знаменитостей.

Поскольку эта история всем нам давно известна, очень трудно рассказать об убийствах «Семьи» так, чтобы в полной мере передать их зловещую энергетику. Сухие факты, изъезженные и заученные на память, мало о чем говорят. Потрясение, пережитое Америкой, давно утихло, оставив легкую зыбь: ряд коротких статей в «Википедии» и всем известных фотографий. Как и любое историческое событие, все это кажется чем-то далеким и давно устоявшимся.

Однако очень важно самому прочувствовать весь шок, который нарастает по мере того, как погружаешься в детали. Это не просто история. Это то, что Буглиози в своей вступительной речи на суде назвал «страстью к насильственной смерти». Несмотря на существование общепризнанной трактовки, убийства по-прежнему окутаны тайной, вплоть до некоторых ключевых моментов. Известно по меньшей мере четыре версии того, что тогда произошло, и каждая из них иначе описывает, кто кого и каким ножом ударил, кто что сказал и кто где стоял. Показания приукрашивались и изменялись, от них отказывались. Отчеты о вскрытиях не стыковались со свидетельствами в суде. Убийцы не всегда сходились в том, кто именно совершил каждое конкретное убийство. Одержимые этой историей продолжают цепляться за малейшие противоречия в отчетах с мест преступлений: рукоятки оружия, расположение брызг крови, официально установленное коронером время смерти. И даже если бы вам удалось свести концы с концами, по-прежнему остается важный вопрос: почему это вообще произошло?

Что-нибудь такое, что потрясет мир

8 августа 1969 года. Первая страница утреннего выпуска «Лос-Анджелес таймс» описывала обычный день в жизни города. В Центральной приемной больнице не смогли спасти жизнь раненого полицейского. Законодатели утвердили новый бюджет для школ, а ученые с оптимизмом восприняли тот факт, что южная полярная шапка Марса может оказаться пригодной для инопланетной жизни. В Лондоне участников группы The Beatles сфотографировали, когда они переходили дорогу возле их студии, этот снимок впоследствии станет обложкой альбома «Abbey Road». Уолтер Кронкайт^[3] в вечерних новостях на канале «Си-би-эс» сделал главной темой выпуска девальвацию франка.

Космическая гонка была в самом разгаре, и американцы мечтали, подчас с некоторой тревогой, о научно-фантастическом будущем. Менее чем за три недели до этого НАСА впервые отправило человека на Луну – впечатляющее свидетельство полета технической мысли. А вот в чартах, напротив, хитом номер один стала песня «In the Year 2525» дуэта Zager and Evans, рассказывавшая об антиутопическом будущем, где «не нужно будет говорить правду или лгать, ведь все, что ты подумаешь, сделаешь и скажешь, содержится в таблетке, которую ты сегодня принял». Куда более прозорливое предсказание о нашем времени, чем можно было тогда подумать.

Поздним вечером того же дня на киноранчо Спэн мужчина и три женщины сели в видавший виды желтый «форд» 1959 года выпуска и направились в сторону Беверли-Хиллз. Работник ранчо слышал, как одна из женщин сказала: «Мы собираемся замочить несколько гребаных свиней!» [5]

Эту женщину звали Сьюзан «Сэди» Аткинс. Ей был двадцать один год, почти все детство она провела в Сан-Хосе. Выросшая в семье алкоголиков, она пела в местном церковном хоре и хоровом кружке и рассказывала, что ее брат вместе с друзьями часто к ней приставал [6]. Бросив школу, она переехала в Сан-Франциско, где работала танцовщицей топлес и пристрастилась к ЛСД.

«Родные вечно твердили мне: „Ты катишься по наклонной, ты катишься по наклонной, ты катишься по наклонной“, – говорила она позже [7]. – Так что я просто покатилась по наклонной. И скатилась на самое дно».