– А это… – обвёл он рукой сидящих. – О! Это… это… – Он причмокнул, приставил пистолет к чреслам раструбом в мою сторону. – Это, Лунин, моя Красная, моя непобедимая армия, великолепная моя Эннеада. А ты знаешь, Лунин, почему моя армия непобедима? Знаешь, Лунин, в чём главная её военная тайна? – Мороморо поковырял в ухе. – Во мне, Лунин, во мне. Меня, Лунин, никаким мармеладом-шоколадом не купишь, не ем я их. Я – человек-кремень, утёс я человек. И они мармелад не жрут. Правда, детки? – подмигнул он увядшим веком молчаливой компании фаллофорок. – Сегодня, Лунин, у нас тактические учения, подготовка к великой битве. Марс в огне, Лунин. Враг наступает. Выбирай, Лунин, – кто не с нами, тот против нас. – Он потряс над головой кулаком. – Мы победим, камарадо! За нас Троцкий, Чапаев и Че Гевара! Эрик Клэптон и Александр Пархоменко!

Так пусть же Красная
сжимает властно
свой штык мозолистой рукой… –

напевая, он вышел из круга и, подойдя ко мне, сказал громогласным шёпотом:

– Ты, конечно, понимаешь, старик, что всё это театр, комедия. Культура, мать её так. А культура, ты ж должен знать, в школе же, небось, проходили, происходит от слова «культя», обрубок, в переводе на марсианский. Увечный то есть, калеченный. А мои девочки, – он показал на девушек, – не только моя Красная армия, они ещё и мой театр «Глобус». Вообще-то, они не девочки. Во всяком случае, девочками они себя не считают – мальчиками считают. Вот и фаллофорствуют помаленьку. Или это… как его… членоно́сят… – Он изобразил фаллос. Потом сказал очень тихо, почти одними губами: – Но всё это тоже театр. И я, и ты, и они. Понимаешь? Марс – это великая сцена. Театр. Понимаешь? Аристофан, Шекспир, Островский, Тренёв, Ануй… Знаешь Ануя?

Я не знал, но кивнул.

– Вот-вот. – Мороморо похлопал меня по плечу. – Ты удачно здесь оказался. В самое время. Сегодня генеральная репетиция, а утром мы отбываем. Гастроли, Лунин, гастроли. Отсюда на остров Трагос, потом Киклады, Змеиный, посёлок Резинотехника, ещё куда-нибудь завернём, а там видно будет. Может быть, вверх по Дельте, в твой родной Альфавиль, или, если богам угодно, – в Плато-Сити, город дураков и философов. Марс – большой, везде народ жаждет зрелищ. В общем, так: хочешь с нами? Едем, Лунин, не пожалеешь. Есть корабль – готов путешествовать. Намёк понял? Ты же путешествуешь, так не всё ли тебе равно, где путешествовать. А в компании веселее. И не так страшно.

– Что страшно?

– Ведь ты же бежишь от страха. Но бежать от страха всё равно, что бежать от смерти. А какая на Марсе смерть? Здесь смерть везде, Марс же, сам понимаешь…

Мороморо обернулся к сидящим:

– Всё, перекур окончен! Репетируем сцену первую. – Он зажал мушкет между ног и громко хлопнул в ладоши: – Сцена первая. Маленькая смерть человека. Начали. Делия, твой выход.

Одна из женщин подняла голову и воткнула факел перед собой в песок. Потом встала и вышла на середину круга.

– Жил-был человек… – сказал Мороморо.

На ладони той, которую он назвал Делией, появилась маленькая фигурка. Она робко подошла к краю ладони, заглянула вниз, земля была далеко, человечек вздрогнул и отступил от края.

– Самый обыкновенный, всего на свете боялся – змей, собак, крокодилов, темноты, начальства… Даже Господа Бога.

Где-то в глубине острова раздался протяжный вой; я вздрогнул; человек на ладони сжался, втянул голову в плечи.

– Потом он умер и перестал бояться.

Женщина подбросила человечка в воздух, Мороморо, не целясь, выстрелил. Фигурка разлетелась маленькими красными брызгами. И исчезла.

– Великий театр – простой театр, – сказал Мороморо. – Всё великое – просто. А самое великое и простое – смерть. Маленькая смерть человека.

Его фаллическая пистоль смотрела мне прямо в сердце.

– Лунин, ты как, согласен?

– С чем? – спросил я его.

– Согласен путешествовать с моим трупом?.. Шутка, шутка – с труппой моей, конечно. Как говорил мой друг и учитель философ Алехандро ибн Исихацкий, когда мы снимали с ним на двоих бунгало на Маркизовых островах: «Хочешь ближе узнать человека – съешь его». В ближайших планах моего бессмертного театра – «Арлекин – король людоедов, или Семимильные сапоги», сочинение Лопе де Вега, по моему заказу им самим сочинённое и подаренное мне лично на приёме у испанского короля.

Я пожал плечами в ответ – что мне ещё оставалось делать? Только пожать плечами.

9

Мороморо стоял на коленях, головой склонившись к земле. Лицо его было строгим, глаза – серыми и холодными, он втягивал носом воздух и задумчиво поводил плечами.

Меня он не замечал. Я стоял на пороге купола и смотрел на него. Вот он взял щепотку песка, высыпал песок на ладонь, поднёс к глазам и долго его разглядывал, шевеля губами. Потом подбросил песчинки в воздух, и они закружились в нём маленьким золотым смерчем.

Я услышал неясный звук, словно где-то запела флейта – далеко, так далеко, что мелодию было не различить; но в этом неуловимом звуке было что-то очень знакомое, что-то из детских лет, счастливое и спокойное, невозможное в моей новой жизни.

Песчинки продолжали кружиться. Мороморо с белым лицом смотрел на них неподвижным взглядом. Губы его дрожали. Золотое веретено песка стало набухать и расти, превращаясь в прозрачный шар и постепенно утрачивая прозрачность. Шар вращался в туманной дымке, на поверхности его проступали зыбкие, неясные контуры; я смотрел на это волшебное превращение и узнавал в рисунке на сфере знакомые очертания материков.

Далёкая йота флейты выплывала из глубины памяти.

Земля. Которую. Я. Оставил.

Женщина. Которую. Я. Любил. Которую. Я. Люблю…

В зарослях марсианской акации послышался слабый звук – лопнула на дереве кожа? по песку прошелестела огнёвка? Мороморо выбросил вперёд руку, и призрак Земли исчез, развеянный струёй сквозняка.

– А, Лунин, ты?.. – Мороморо косо посмотрел в мою сторону, поднялся и отряхнул ладони. – Ну, пойдём, раз проснулся. – Веселья в его голосе не было.

Я вспомнил суматошную ночь, окрашенную в огненные цвета. Наверное, маэстро не выспался.

Мы двинулись по тесной тропинке; Мороморо шёл впереди, раздвигая хлёсткие ветки и морщась, когда коготки акации цеплялись за его помятый хитон.

– За ночь не передумал? – спросил он меня внезапно, останавливаясь и улыбаясь мне хитроватой своей улыбкой. – Деточки мои тебя полюбили. – Он мне подмигнул. – Только ты особо не расслабляйся. Любовь – девка опасная. А ты человечек слабый. Плоти́н, к примеру, – знаешь такого? – (Я знал такого, но промолчал), – стыдился, что пребывает в теле, в отличие от тебя, Лунин. Уж ты-то на Земле, небось, не стыдился, что пребываешь в нём. Усладами телесными себя тешил…

Он пошёл по тропинке дальше, насвистывая про златокудрую вульву.

– Пока ты спал, – продолжал он, не останавливаясь, – ветер марсианский переменился, и сценарий пришлось немного переписать. Теперь ты будешь у нас главный герой. Что-то вроде генералиссимуса. А я ухожу в тень. Поработаю обыкновенным статистом. Зато тебе вся слава достанется.

– Куда мы сейчас идём?

– К нашему летучему кораблю. Слышишь шум? Это ветер поёт в снастях. – Он снова стал болтливым и шумным, как в тот день, когда я встретился с ним впервые. – Делия! Тебе нравится это имя? Ты вслушайся, как звучит: Делия! – Он слегка запрокинул голову, лицо его светилось блаженством. – Делия, – повторил он. – «Смотри, навстречу, словно пух лебяжий, уже босая Делия летит…», – процитировал Мороморо строчку из полузабытого мной поэта. Потом хихикнул и спросил вдруг: – А это твоё чудовище, твой Гелиотропион, ты ему доверяешь?

– Я спас ему жизнь.

Мороморо расхохотался.

– Я однажды тоже спас жизнь.

– Спасибо. – Я подумал, это он про меня.

– Но, – продолжил мой собеседник, – сердце человеческое лукаво. Никогда не знаешь, во что тебе обойдётся твоя доброта. Мне она стоила одиночества. И, знаешь, это мне помогло. Я вылечился. От любви к людям.

– Делия, – спросил я, – она кто?

– Твоя спасительница. – Мороморо содрал с ветки плёнку сухой коры, разжевал и выплюнул. – Теперь ты её должник. Если бы не она, в нашей пьесе тебе досталась бы роль покойника. Маленькая смерть человека. – Он пристально посмотрел на меня. – Скажи, только честно, Лунин, зачем ты здесь появился? По своей воле в эти места не ходят. Может, ты ищешь смерти? Ещё одной? – Он снова мне подмигнул. – Или скрываешься от кого-то? Откуда ты пришёл, Лунин? Не из Альфавиля, я знаю. Ты пришёл не оттуда.

– Это важно? – В голове моей шевелилась боль. – Я здесь чужой?

– Ночью, пока ты спал, происходили интересные вещи. Было весело. На острове появились новые персонажи. – Он внимательно смотрел мне в глаза, ожидая моей реакции, и, наверное, не дождался, потому что почти сразу продолжил: – Догадываешься, кто им был нужен?

– Новые? Кто же они?

– Идём. – Мороморо свернул с тропы, и некоторое время мы молча продирались сквозь колючие заросли.

Скоро заросли кончились, и мы вышли на открытое место.

Тусклое пятно Солнца едва тлело на пустом небе. Слева, из-за края холма, выглядывал сероватый купол. Холм был сильно источен ветром, и в полостях у его основания подрагивали, сцепившись вместе, шарики перекати-мо́ря.

Мороморо остановился; я остановился с ним рядом.

– Слышишь, – спросил он, – запах?

Только он это сказал, как ветер переменился, в ноздри мне ударило чем-то едким, гнилостным, какой-то выгребной ямой, я закашлялся, задерживая дыхание.

Мороморо покачал головой.

– Терпи, это надо перетерпеть. Пахнет смертью, и благодари бога, если он у тебя есть, Лунин, что не твоей.

Мы обогнули холм; ядовитый запах усилился. Между холмом и куполом, на голой каменистой площадке, темнела круглая, довольно большая выемка, наполненная полупрозрачной жидкостью.

Шириной она была метров в десять; над поверхностью ровно посередине выступал маленький островок суши – настолько тесный, что жавшаяся на нём тройка людей занимала его почти целиком.

– Вот они, голубки́ родимые, наши ночные гости. – Мороморо сделал мне знак рукой. – К краю не подходи. В бассейне – кислота.

Слуг Монту до этого я никогда не видел. Только слышал жутковатые рассказы о них: о детях, которых они крадут у родителей и приносят в жертву своему птицеголовому богу, о выморенных чумой куполах, об ожерельях из мужских гениталий, которыми смертные братья, так они себя называют, украшают свои жилища.

Теперь, когда я их увидел впервые, я поверил, что эти рассказы – правда. Сердце моё подпрыгнуло, и по телу растеклась дрожь. Я не находил себе места, хотелось закрыть глаза, развернуться и бежать прочь; что-то жуткое было в их облике, неестественное, безликое, неживое.

Белые, восковые лица, недоразвитые тела, между ног, где у нормальных людей находится принадлежность пола, торчит уродливый узелок плоти, покрытый зеленоватой слизью. И – тошнотворный запах, который распространяют вокруг себя люди-ящерицы.

Мороморо подошёл к краю ямы, доверху наполненной кислотой; я держался чуть в стороне, помня его предупреждение.

Мороморо оскалил зубы и показал кулак. Затем проблеял козлиным голосом:

– Shit-piss-fart-fuck and corruption!

Люди-ящерицы молчали.

– Saperlipopette! – Мороморо упёр кулаки в бока. – Vent rebleu! Bon Dieu de bordel de merde! – Он задрал край хламиды и, кряхтя, помочился в яму. Кислота внизу забурлила, на поверхности вздувались и лопались пузыри. – Будем говорить или как?

Люди-ящерицы стояли не шелохнувшись. На кукольных безразличных лицах – ни презрения, ни ненависти, ни страха.

Мороморо нагнулся, поднял с песка камень и, подбросив, запустил вниз.