6

Было холодно, света не было. Ничего не было, только моё голое тело и чужая одинокая фраза, звучащая в моей больной голове: «Si vis vitam, para mortem».

Я потёр виски и услышал в темноте вздох.

– Кто здесь?

– Ты забыл? – Голос был мягкий, женский, печальный и незнакомый. – Это я.

Загорелся свет. Мягкий, тихий, как этот голос. Женщина с белой кожей и глазами, прячущимися в тени.

– Ты забыл меня? Вот… – Она погладила мысок живота, дельту. – Ты был здесь… – Она улыбнулась и позвала: – Иди же…

– Иди-иди, путешественник. – Я посмотрел в сторону. Мороморо сидел в тени, развалившись в широком кресле. – Неприлично заставлять даму ждать.

Воздух был тяжёлый, как мёд. Мутный и слабый свет лился неизвестно откуда. Я стоял на месте и не мог двинуться.

Мороморо хихикнул громко. Женщина вздрогнула, глазами потянулась ко мне, руки нервно гладили кожу.

Я сделал шаг и остановился, натолкнувшись на лицо Мороморо, на его вылезший наружу язык, на подгнившие раздвоенные копытца, почёсывающие одно другое.

Ноги отказывались идти.

Мороморо смеялся в голос. Живот его подпрыгивал, словно мяч, складки кожи ходили волнами, во рту плясала безумная пахитоса.

– Посмотри, посмотри, посмотри… – Палец его показывал на меня. – Посмотри на этого человека. Он достиг родины, носовой канат брошен на землю, принцесса Марса выносит ему на блюде своё разбитое сердце… Чего ещё человеку надо?

Мороморо выплюнул пахитосу, вставил в губы вместо неё певучую деревянную палочку, и она запела – задумчиво, ласково, материнским голосом, каким убаюкивают дитя.

Он играл, и я чувствовал упругую силу, туманящую мои сердце и мозг и несущую меня на волнах желания.

7

Остров был небольшой, за полдня я исходил его почти весь, – круглая известняковая чаша с берегами, обнесёнными невысоким барьером из железобетона.

Несколько куполов, разбросанных по пологому склону, образовывали нечто вроде тетраксиса: главный купол располагался в центре, окружённый зарослями марсианской акации (Acacia Martian). Мороморо её называл «ситтах».

Хозяин острова занимался в основном тем, что рисовал на песке неприличные фигурки людей – мужчин с козлиными головами, пронзающих своими великаньими цепеллинами животы большегрудых женщин.

Но главным его делом дневным был сон. Мороморо возлежал в гамаке среди дрожащих ветвей акации, раздувая хищные ноздри и посапывая, как невинный младенец.

Я шёл вдоль береговой кромки, вспоминая странную ночь. Мелкие песчаные волны омывали мои босые ступни, море было мелким, как небо, и вдали, у самого горизонта, темнели редкие камешки островов.

Безумство прошедшей ночи – было ли это на самом деле или всему причиной порошок из корня ибога, который Мо-Мо добавлял в табак, этого я не знал.

Сладкая ломота в пахах, скорее, говорила за первое.

Мороморо, когда я его спросил, лишь таинственно шевельнул плечами и заблеял приторным тенорком песенку про златокудрую вульву.

Следующий за Солнцем лежал в дрейфе недалеко от острова; я принял его мыслесигнал, и на сердце сделалось легче. Рыбы-фау по-прежнему ходили кругами, не приближаясь к берегу, – на мелководье они не жили.

Справа, за двугорбым холмом, серебрилась верхушка купола, я повернул туда.

Купол был очень древний, пневматика дверей не работала, по пластику разбегались трещины и ниточки лишайника-камнееда.

Прежде чем заглянуть внутрь, я обошёл купол по кругу; с северной стороны стена была в рыжих подпалинах и в пятнах эпоксидной смолы.

Выше, на обгорелом пластике, намалёванная психоделической краской, переливалась литера «тау», перечёркнутая жирным крестом. Под ней в кривоватом круге я увидел изображение женщины.

Картинка была полустёртой, рисовали, видно, давно, но стоило мне вглядеться, как сердце пронзила молния.

Я узнал свою ночную подругу.

Я провёл по изображению рукой, линии были тёплые, нашлёпки эпоксидной смолы прикрывали пулевые отверстия, в глазах дрожала бензиновыми разводами «тау».

Площадка перед стеной была ровной и плотной, словно по ней прогнали каток; я посмотрел в глубину острова: камень, песок, покосившиеся вышки метеобашен, дальше – небо, серый призрак главного купола, дымка воздуха, ни людей, ни птиц – ничего.

Я вернулся ко входу в купол и долго стоял, не решаясь отворить дверь.

Чего я ждал, стоя перед гробовой плитой входа? Приглашения войти? Явления четырёхдневного Лазаря? Той женщины? Как она войдёт сейчас мне навстречу и скажет… Что?

Дверь медленно отворилась. Сама. Без звука. Словно в немом кино.

Я шагнул в овальный проём, миновал тамбур, вторую дверь открыл сам, оглядел с порога гостиную, прошёл, не заметив ничего странного.

Этажерки, заваленные обычным в купольной жизни хламом: залежами старых книг и журналов, грязной посудой, приборами в обшарпанных корпусах.

Просиженная клеёнчатая кушетка, рядом стол, на нём люминар, из самых первых, с тридцатидвухдюймовым экраном-зеркалом, пепельница с окаменевшим пеплом, высохшие ветки акации…

Я заглянул в кладовку, в кухню, в лабораторию, прошёл по жилым помещениям – никого. Вернулся в гостиную.

– Здравствуй, – сказал люминар. – Садись, в ногах правды нет.

Я присел на кушетку, прижавшись спиной к стене.

По экрану, опушённому пылью, ползли мелкие белые паучки – звёзды. Они плели свою нехитрую паутину, прошивая маленькую вселенную золотыми нитками света.

– Комедия дель-арте, – сказал люминар почему-то голосом Мороморо. – А-ля Карло Гоцци, только на манер «Звёздных войн». Чудо Георгия со Змием осовремененное. Добро побеждает зло.

Звёздный плеск на экране сменился тревожным шумом – словно где-то за незримой чертой поднималась стена цунами. Рыбий хвост созвездия Козерога исчез под чёрной волной; я услышал смех. Мороморо. В его смехе прятались слёзы. Вселенная подёрнулась дымкой; звёзды гасли, и перед тем, как совсем погаснуть, сливались в пылающие кресты.

Они горели – анхи, тау, свастики, круцификсы, – обливая пространство кровью. К ним приближалась ночь.

– Звездоед, – сказал люминар. – Уроборос, слыхал о нём? Беспощадный, злобный, кошмарный, главный антигерой нашей трагедии… Комедии, конечно, я извиняюсь. Сервантес что говорил? Самая смешная вещь в мире – это трагедия. Жертва – дева Вселенная, она же – главная героиня. Между нами, – голос люминара стал скользким, словно его смазали салом, – дура она спесивая – гордая, изворотливая, изменчивая, любвеобильная, как крольчиха. А ещё… ой, я молчу. То, что было сказано, – между нами.

Изображение в люминаре сменилось новым: в бархатной черноте пространства плыла эскадра боевых кораблей; ощерившиеся иглами пушек, в ауре силовых полей, в чёрных точках киберов-камикадзе, дремлющих в ожидании боя на магнитных стартовых направляющих, корабли провели маневр и построились треугольником. Вершина его была нацелена на созвездие Девы.

В правом углу экрана побежали строчки секунд: 7, 6, 5… 1, 0. Время остановилось; звёзды горели, как свечи; эскадра из семи кораблей готовилась принимать бой. Звуки реквиема, печальные. Из пустоты в полупарсеке от головного крейсера выплеснулось что-то огромное, бесконечное, отливающее серебром стали, погасило звёздные свечи, растянулось быстрой петлёй и замкнуло корабли в сферу.

Первым ударил флагман; чёрные осы киберов-камикадзе вырвались из своих гнёзд и подхлёстываемые плетьми пламени ринулись в объятия смерти. Они лопались, как воздушные пузыри, так и не долетев до цели.

Заработали корабельные пушки; лиловые облака взрывов заполнили пространство экрана. Лучи смерти, подобно стрелам Зевеса, летели под звуки реквиема и били наугад в пустоту.

Вселенная превратилась в ад.

Потом всё разом исчезло, экран стал пуст. Слабо горели звёзды, голос их навевал сон.

Они пели про златокудрую вульву, мелодия набегала волнами, тяжёлыми песчаными волнами марсианских морей. Веки отяжелели. Надо было встать и уйти. Заставить себя подняться, разорвать паутину звёзд, но воля моя уснула, таяла, словно воск, а кровь превращалась в ртуть.

Кто-то тихо дышал мне в затылок. Стена за моей спиной сделалась податливой, мягкой. Я чувствовал сквозь тихую дрёму чьи-то осторожные пальцы – они гладили мою шею, медленно забирались за воротник, расстёгивали пуговицы рубашки, лёгкая, словно сон, ладонь, касалась моей груди, ласково придавливала сосок, отпускала, перемещалась ниже.

Я почувствовал кожей упругую струну языка, влажную мякоть губ, – как они играют, поют, выводят на моём теле понятные и простые слова под музыку любви и желания…

8

Я проснулся от звуков и голосов, увидел свою одежду, комом лежащую на полу, поднялся; в куполе никого не было. Серый экран люминара светился мёртво и холодно. Звуки доносились снаружи.

Влез ногами в комбинезон, натянул рубашку, застегнул пуговицы, оделся.

Осторожно подошёл к двери; она была приоткрыта: из овальной щели смотрели на меня темнота и холодные глаза звёзд.

Сколько я проспал? Неизвестно. Когда я пришёл сюда, вроде бы было утро.

Резкий смех Мороморо и радостный раскат выстрела оборвали мои вопросы.

Купол слегка тряхнуло.

В небе дрогнул багровый отсвет.

Я выскользнул в темноту, моля сфинкса, чтобы не заскрипела дверь.

С этой стороны купола было тихо. Голоса доносились с севера.

Пахло дымом, там что-то жгли. По холму, скрывавшему от меня море, прыгали и ходили тени.

Можно было уйти по склону и, прячась среди теней, выйти тайком на берег.

Можно было отползти в ночь, тихо обогнуть купол и выяснить, что же там происходит.

Маленькая фигура с факелом вынырнула из-за стены слева.

Женщина – девочка или девушка – с выбритой налысо головой; тело её отливало фосфором, узкие, налиты́е груди неестественно вытянуты вперёд, словно жили отдельной от тела жизнью; они летели, опережая тело и пронзая соска́ми воздух; бёдра её и низ живота охватывал тэобразный пояс, и спереди, на уровне лона, подобно яростному клинку, вырастал и угрожал миру воинственный рукотворный фаллос.

Факел брызгал огнём и чадил сладковатым дымом. Я смотрел на эту женщину-девочку полуслепыми зачарованными глазами.

Она подошла ко мне, молча схватила за руку. И, не сказав ни слова, повела навстречу шуму и голосам.

Я не сопротивлялся.

Она вела меня уверенно и спокойно, словно нисколько не сомневалась в моём желании идти вместе с ней. Скосив глаза, я пристально рассматривал спутницу, особенно ту игрушку, которой она обманывала своё природное естество.

Фаллос выглядел вполне натурально, я порадовался искусству его создателя. Единственное, что отличало его от подлинника, – это цвет. Золотисто-звёздный. И короткая весёлая надпись по искусственной звёздной кожице – «Ars longa».

Мы обогнули купол с востока, и я увидел странное сборище: на песке, полукругом, поджав под себя ноги, сидели обнажённые женщины; каждая держала в руке по факелу. Сперва мне показалось, что все они двойники моей спутницы: у каждой выпирал спереди пугающий искусственный фаллос, головы у всех фаллофорок были одинаково выбриты, груди у́зки, летят вперёд, словно наполнены лёгким газом. Лица обречённые, равнодушные, глаза – мёртвые или спят.

Центром это сборища был дневной мой покровитель, хозяин острова – Мороморо. Он стоял в середине круга, на нём была всё та же хламида, на лице блаженство, в руке – пиратский бутафорский мушкет с раструбом на конце ствола, другая направлена на меня.

– Лунин! Ты где пропадаешь? Я тебя везде обыскался, неблагодарное ты животное!

Та, которая меня сюда привела, оставила мою руку в покое и уселась рядом с другими; круг из сидящих женщин замкнулся, когда она села с ними.

Мороморо вскинул вверх свой мушкет и выстрелил.

– Салют в честь нашего гостя! Знакомьтесь, это господин путешественник, змееборец. Представьтесь, господин путешественник.

Я кивнул.