* * *

Фиби мало кому признавалась, что последние три года страдает от хронических болей. Посторонним не было нужды знать, сколько сил вытягивали из нее самые элементарные действия. Разве бы поняли они, каково это, когда прошибает холодный пот, стоит тебе наклониться, чтобы достать что-то из нижнего ящика комода? Когда написание одного-единственного предложения на листке бумаги становится тяжким испытанием? Когда на глазах выступают слезы и ты задыхаешься от боли, просто разделывая рыбу?

Все мы время от времени испытываем боль, но для большинства людей это временная неприятность – дело нескольких минут или часов. Когда боль не утихает сначала месяцы, а потом годы, это меняет тебя.

На ее теле не было ни кровоточащих ран, ни фиолетовых гематом, ни нарывов. Отсутствие видимого источника боли никак не умаляло ее хватки. Менялись ее характер и острота, но боль никогда не оставляла Фиби в покое. Боль простреливала как пуля, резала как нож. Она била под дых, кусалась и жгла. Она подтачивала и разъедала, как кислота, поступающая внутривенно. Она колола, рвала и царапала. Она прижимала к земле и высасывала все соки, часто лишая Фиби возможности хоть как-то функционировать.

Больше всего страдала шея, чуть реже – голова, хотя порой боль охватывала все тело. То, что должно было приносить облегчение, теперь вызывало только досаду. Сегодня утром, к примеру, мысль о горячей ванне казалась ей восхитительной. Как ей хотелось погрузить свои изнывающие мускулы в спасительную мягкость теплой воды! Фиби провела мысленные дебаты сама с собой, взвешивая все «за» и «против» (как она часто делала), и в конечном итоге пришла к выводу (как делала не реже), что не сможет принять ванну, так или иначе не согнув шею… а этого делать категорически не хотелось. Единственным вариантом было бы окунуться в воду с головой, но тогда намокли бы волосы и их пришлось бы мучительно долго сушить. (Каждый поход в салон красоты становился для нее настоящим кошмаром: парикмахеры никогда не понимали, какую боль ей причиняли, поэтому она старалась появляться там как можно реже. Не желая при этом отращивать длинные волосы, она часто стригла их сама.) В итоге она просто приняла душ, потратив целую вечность на то, чтобы направить струю горячей воды на больное место между лопатками. Слабые струи, вытекавшие из лейки душа, оказались трагически бесполезными. Эл так и не дошел до ремонта проблемной сантехники.

Фиби неоднократно обращалась за медицинской помощью, но врачи повторяли одни и те же банальности и предлагали парацетамол. Некоторые вдобавок направляли ее на физиотерапию, но та не принесла никаких результатов. Никто так и не смог поставить ей диагноз. Временами она даже начинала сомневаться в собственном рассудке, угрюмо набивая в поисковой строке «психосоматические заболевания». Однако в глубине души Фиби знала, что не выдумывает. Эта боль была слишком реальной и всепоглощающей.

Она испробовала бесчисленное количество лечебных практик: хиропрактику, остеопатию, краниальную остеопатию, массаж глубоких тканей, а также ряд альтернативных методов, таких как метод Александера, терапию Боуэна и технику эмоциональной свободы. Она отважилась даже на иглоукалывание, но добилась только глубинного понимания трудностей жизни дикобразов. Кто-то порекомендовал ей пройти сеанс звуковой терапии, и она охотно согласилась. Там ей пришлось лежать на полу в большой комнате с хорошей акустикой, пока какая-то женщина играла на гонгах – сюрреалистический опыт, который едва ли имел под собой научное обоснование, но хотя бы раз попробовать стоило. Она побывала даже на сеансе, где бородатый парень в сандалиях сыпал на нее соль, а затем играл на африканских барабанах, пока она сидела, скрестив ноги, на полу, послушно выполняя его указания. Возможно, для кого-то эти методы и были эффективны, но ни один из них не сработал на Фиби. Все, чего она ими добилась, – это проела дыру в банковском счете ее отца.

Она не могла прожить и дня без обезболивающих. Они не снимали боль, но притупляли ее, и это спасало. И все же слишком часто ее мышцы ныли и горели так сильно, что у нее совершенно опускались руки. Все, что она могла делать в такие дни, – запереться в спальне и ждать, пока жить снова станет чуточку терпимее.

Каждый раз, когда Фиби спрашивали об учебе или о работе, она меняла тему. Все мечты и планы на будущее покрылись пылью и поросли быльем.

Многие, конечно, искренне ей сочувствовали. Но сочувствие было исчерпаемым ресурсом – рано или поздно оно заканчивалось у всех. Видимо, болеть дольше определенного отрезка времени считалось неприличным. И когда ты пересекал невидимый рубеж, ты становился обузой. Может, люди начинали думать, что ты сочиняешь или преувеличиваешь, но так или иначе, они теряли к тебе интерес. Советовали тебе не распускать сопли и жить дальше.

Но жизнь была устроена не так. Болезнь оставалась с тобой несмотря ни на что. Не спрашивала твоего мнения. Утерев сопли, ты не мог вернуть себе здоровье. Боли было плевать, что она успела кого-то утомить. Она просто продолжалась, и продолжалась, и продолжалась…

На помощь Фиби приходили защитные механизмы. Притворяться, что все в порядке, стало для нее новой нормой. Особенно усердно она работала над своими улыбками. Никто не задавал лишних вопросов, если она много улыбалась. Когда она накачивала свой организм таблетками и показывалась на людях лишь на очень короткое время, они вообще не замечали ничего подозрительного. Таким образом, даже если она не могла избавиться от боли, то, по крайней мере, ей не нужно было говорить о своем состоянии. Не нужно было смотреть, как их лица искажала скептическая гримаса, когда она не могла назвать конкретный диагноз.

Она держала все в себе еще и из чистого упрямства. Боль и так доминировала над всеми сферами ее жизни, делала все возможное, чтобы подчинить ее себе, и Фиби была полна решимости не допустить этого. Меньше всего ей хотелось, чтобы о ней думали как о «бедной, болезной Фиби». Пока она могла создавать для окружающих видимость хорошего настроения и поддерживать обычный человеческий разговор со своими малочисленными знакомыми, болезнь не возьмет над ней верх.

Кого она не могла обвести вокруг пальца, так это родственников, которые видели ее слишком часто. Все они в той или иной мере понимали, что Фиби страдает, и это было еще одной причиной изображать бодрость духа в их присутствии. С ними она старалась проявлять энтузиазм настолько часто и ярко, насколько хватало сил. Брат и сестра, вероятно, списывали львиную долю ее пассивности на обычную лень. Эл, который всегда был рядом, неизбежно видел более полную картину. Но даже с ним она усердно притворялась и еще усерднее улыбалась. Она знала, как огорчала отца ее боль.

Теперь небольшие порции энергии приходилось тратить на Коко и персонал питомника. На большее ее ресурса не хватало. Но даже ради этих крох приходилось выжимать себя без остатка.

Большую часть времени Фиби могла лишь мысленно охать от боли. Однако каждый день наступала благословенная передышка, когда боль немного отступала, и Фиби могла задействовать свой мозг так, как делала это раньше. И она решила не тратить это время попусту.

* * *

– Ты готова принять гостью? Это Кристина. Я могу дать ей от ворот поворот, если хочешь, – предложил Эл.

Фиби чуть выпрямилась на подушках и положила книгу на прикроватную тумбочку.

– Нет, все в порядке. Пусть поднимается.

В ее комнате царил бардак, и она была одета в пижаму с единорогом, но что-то ей подсказывало, что Кристина не станет возражать. Она услышала удаляющиеся шаги Эла, голоса, легкую поступь на лестнице, а затем Кристина вошла в ее святая святых. Судя по виду, ее распирало от желания поделиться с Фиби какими-то новостями. Это не помешало ей замереть, разглядывая интерьер ее спальни.

– Ого, какая шикарная у тебя кровать! – воскликнула она.

– Рада, что тебе нравится. Это мой папа постарался. – Гордость за отца переполнила ее и разлилась по всей комнате. Хотелось надеяться, что и Кристина, стоя там, пропитается ее восхищением.

– Фиби, я ненадолго, но у меня есть для тебя подарок. Он тебе не понравится.

Не зная, как реагировать на эти слова, Фиби улыбнулась, старательно изображая из себя Мону Лизу.

– Закрой глаза.

Фиби закрыла. Она слышала, как Кристина выходит из комнаты, а затем возвращается обратно, порывисто хихикая и чем-то слегка шурша.

– Так, а теперь открывай.

В руках Кристина держала что-то большое в подарочной упаковке. По очертаниям предмета Фиби сразу поняла, что это может быть. Она сорвала блестящую бумагу, отыгрывая энтузиазм, которого на самом деле не испытывала. Мольберт.

– Какой классный! Спасибо тебе огромное!

– Я знала, что тебе не понравится, – весело засмеялась Кристина. – Но теперь у тебя не осталось ни единого оправдания, не так ли? Когда ты в следующий раз придешь в питомник кормить Коко, мы наконец сможем порисовать выдр. И обязательно приезжай за город рисовать пейзажи на пленэре. Все что душе угодно. Я ужасно оскорблюсь, если ты не будешь им пользоваться, – добавила она.

Должно быть, Эл рассказал Кристине, как больно ей было наклонять голову, когда она писала или рисовала. Кристина запомнила это и нашла решение. Держать карандаш и рисовать им будет по-прежнему трудно, но мольберт, безусловно, поможет.

– Спасибо за заботу, – искренне поблагодарила Фиби. Она украдкой взглянула на отца, который топтался чуть поодаль, надеясь, что и для него доброта Кристины не осталась незамеченной.

– Не переживай, – улыбнулась Кристина. – На новый я не разорялась. Я же не Рокфеллер какой-нибудь. Гаражная распродажа.

Фиби не собиралась ехать за город «на пленэр». Вариант с выдрами звучал чуть-чуть заманчивее, поскольку она все равно регулярно бывала в питомнике. Она задумалась. Проглотив достаточное количество обезболивающих, она могла вполне сносно нарисовать вазу с фруктами… Но яблоки и груши не сновали туда-сюда без передышки. Они мирно лежали на своих местах. Фиби сильно сомневалась, что выдры окажут ей ту же любезность.

Кристина сияла и с нетерпением ждала ответа Фиби, сфокусировав на ней все свое внимание. Жаль, что она не смотрела в сторону Эла. По задумке она должна была заинтересоваться именно им. И все же было бы невежливо ответить отказом.

Лай

Июньское солнце припекало макушку Эла. В воздухе разливался запах свежескошенной травы, смешиваясь с ароматом роз и жимолости. В кронах деревьев щебетали птицы. Эл любовался красочной мозаикой своего сада, наслаждаясь обступившим со всех сторон летом.

Фиби стояла с ним рядом. Несмотря на теплую погоду, она куталась в толстый свитер. Ему удалось вытащить ее из дома на пикник, но она наотрез отказалась выходить за пределы сада.

Они решили расположиться на лужайке за домом, где было спокойно и тихо, но Эл настоял, чтобы сначала она взглянула на лужайку перед домом. Она вся была плотно засажена цветами: кустовыми розами, сиренью, мальвой и вьющимся барвинком. Повсюду проросли наперстянки, и ветерок ласково покачивал их лиловые колокольчики. От сорняков тоже не было отбоя. Сухая трава, ракитник, яркие одуванчики и облачка незабудок пробивались сквозь щели кривых дорожек. Все было очень сумбурно. Но Элу нравилось.

Фиби покорно любовалась цветами, думая о чем-то своем, а потом принялась расспрашивать Эла о его работе. Он мысленно застонал. Закончив утренний объезд, ему не хотелось возвращаться ни к чему, связанному с работой, но его дочь умела быть настойчивой. И сейчас она хотела знать, не показалась ли ему любопытной какая-то из сегодняшних посылок.

Он почесал в затылке.

– Любопытной? В каком это смысле «любопытной»?

– Ну, сам понимаешь. Необычной. Подозрительной. Как будто в ней может скрываться что-то особенное.

Его больше занимало не содержание посылок, а их количество, вес и объем. Но мозг Фиби был устроен иначе. Он не впервые приходил к такому умозаключению. Эл задумался. По своей натуре он не любил сплетничать, но был готов снизойти, если это могло заинтересовать Фиби. Он жил ради того, чтобы пробуждать в ней интерес к жизни.