– Вам не кажется, что это взаимоисключающие обвинения? – хмыкает Сашка. – И я ни в чём вас не обвиняю. Я предлагаю решение проблемы.

– Нет, вы заявили, что я не женщина! – с убийственной логикой настаивает «племяшка». – Вы на себя бы посмотрели! Если кто из нас и мужик, то это вы! Я хочу другого доктора! И вообще я буду жаловаться!

Сашка пожимает плечами, спрыгивает со стола и подходит к двери, распахивая её:

– Пожалуйста. Кабинет заведующей последний по коридору.

Мелькает мысль, что будет даже весело, если девчонка правда накатает жалобу. Да не заведующей, а сразу своему «дядюшке». И Сашку уволят. Все проблемы решатся одним махом. Как следует обдумать эту мысль Сашка не успевает, потому что мобильник голосом Шарля Азнавура начинает петь про вечную любовь. Да, на Сашкином телефоне в качестве звонка стоит что угодно, но только не Туманов. И звонок самого Туманова поёт голосом Азнавура. И в тайных смыслах, заложенных в выбор мелодий, сам чёрт сломает не только ногу, но и хвост. В трёх местах.

– Да, Всеволод Алексеевич.

– Сашенька, ты… скоро? Я… как-то неважно…

– Я сейчас буду.

Она всё понимает по голосу, по паузам между словами. И несётся домой, не разбирая дороги, не сняв халат, хотя выходить на улицу в белом халате, даже (тем более!) на перекур, строжайше запрещено. Кабинет остаётся открытым, равно как и рот заведующей, которую Сашка едва не сбивает с ног.

Она боялась этого с самого начала. Что когда-нибудь понадобится ему именно в те часы, когда будет на работе. Но днём он, как правило, чувствовал себя нормально, все неприятности происходили ночью, а ночные дежурства она никогда не брала.

Сашка оказывается дома через каких-то пять минут. И сразу видит, а точнее, слышит, что всё не так уж страшно, как она успела себе напридумывать. Он стоит на кухне, опираясь на спинку стула. Свистит, конечно. То есть дышит часто, мелко и со свистом. Но это только начало приступа, который ещё может и не развиться. Он вовремя почувствовал его приближение и вовремя позвонил. У человека богатый опыт самодиагностики, к сожалению.

Сашка как-то сразу успокаивается. Всё под контролем, с таким они справлялись десятки раз. Начинает привычно шнырять по кухне: чайник на плиту, его усадить, сказать что-то ободряющее, и вообще разговаривать, не молчать. Но и ответов, понятное дело, не требовать, он сейчас не слишком разговорчив. В специальном шкафчике на этот случай всегда лежит уже набранный шприц и пачка спиртовых салфеток.

– Дайте мне руку. Всё хорошо, Всеволод Алексеевич. Сейчас задышим нормально. Это вот ваша лавочка, будь она неладна. Просила же не дышать краской.

Мотает головой в знак протеста, но ответить не может, кашель его душит. Глазами сверкает, возмущён до глубины души. Ну да, она неправа. Лавочка была вчера. Так это не работает, спустя почти сутки.

Попасть ему в вену – тот ещё квест. Но зря она, что ли, столько лет в военном госпитале практиковалась? Труднее морально, смотреть, как доверчиво он закатывает рукав и протягивает ей руку. Знать, что он безоговорочно доверяет, что надеется на неё целиком и полностью. Иногда Сашке кажется, что он считает её каким-то всесильным волшебником. И это чертовски пугает, потому что всё, что в её распоряжении – стандартный алгоритм лечения и знание конкретно этого пациента. А, ну и огромная эмпатия, от которой вреда больше, чем пользы, ибо ещё чуть-чуть, и она начнёт задыхаться вместе с ним.

– На меня смотрите. – Сашка осторожно берёт его за подбородок, поворачивая лицо к свету. – Хорошо всё, Всеволод Алексеевич. Вовремя успели. Сейчас будет чай. С молоком?

Кивает. Главное, что губы не синие, чёрных кругов под глазами нет. До кислородного голодания дело не дошло. Дома есть всё, от сильных препаратов, за хранение которых можно и огрести неприятностей, до кислородного баллона и маски. Но до всей этой артиллерии лучше не доводить.

Сашка ставит перед ним кружку. Замечает на раковине утреннюю тарелку, полную. Вздыхает, но от комментариев воздерживается. Садится напротив. Смотрит, а скорее, слушает, как он пьёт.

– Всё? Легче?

– Да. Ты в халате. Настоящая тётя доктор.

– Вам нравится?

Качает головой.

– Нет? Почему?

– Никогда не любил ролевые игры.

И смотрит ехидно. Сашка улыбается. Да, теперь она видит, что ему легче. Ещё минут двадцать они проводят в тишине. Всеволод Алексеевич, не спеша, пьёт чай и приходит в себя, Сашка возится рядом: моет посуду, протирает стол, раскладывает по ячейкам в ящике вилки и ложки, сваленные на раковине кучкой со вчерашнего дня. Когда Всеволод Алексеевич, пусть и делая долгие паузы между фразами, начинает рассказ, Сашка вздыхает с облегчением.

– Однажды мы были на гастролях в Америке. Тогда ещё, в советское время. Считалось огромной удачей выехать на гастроли в капиталистическую страну, тем более в США. Нам, счастливчикам, все коллеги завидовали. Хотя условия предоставляли дикие. Мы сопровождали нашу олимпийскую сборную, выступали для своих же спортсменов, а жили, не поверишь, в здании тюрьмы. На время Олимпиады её освободили от заключённых и поселили советских артистов! Впрочем, их тюрьма оказалась получше иной нашей отечественной гостиницы, но речь не о том…

Сашка – само внимание. Она готова его слушать бесконечно. Несмотря на то, что ей надо бы вернуться на работу. Или хотя бы позвонить. Оставлять его снова одного точно нельзя.

– Никаких экскурсий нам не устраивали, посмотреть страну не давали. На автобусе привезли в так называемую гостиницу тире тюрьму, на автобусе увезли. Сопровождающие из одного всем известного ведомства тщательно следили, чтобы мы не ходили по их «загнивающим» магазинам и не покупали всякий хлам. Впрочем, у нас и денег-то не водилось – жалкие пара долларов суточных, сэкономленных на еде. Но на обратном пути по дороге в аэропорт автобус застрял в пробке. Аккурат возле редакции журнала «Плейбой», представляешь? Мы тогда о нём и не слышали, конечно. Но фишка в том, что на улице возле редакции именно в тот день стояли девчонки в их «фирменных» костюмах. То есть почти раздетые, но с заячьими хвостиками и ушками. И раздавали что-то прохожим. Наверное, новый выпуск журнала, а может, какие-то рекламные флаеры. Что мы тогда в этом понимали-то? Мы, осатаневшие от почти что тюремной жизни и двухнедельных гастролей, вполне ещё молодые ребята, увидели полураздетых девок-зайчиков! Из автобуса нас, конечно, никто не выпустил. Но увиденное ещё долго будоражило наше воображение. А когда границы открыли, железный занавес рухнул и «Плейбой» стал продаваться в любом киоске, всё это интересовало гораздо меньше. Что ты ухмыляешься?

– Да так, ничего. Вспомнила, как году так в девяносто восьмом вы сами для «Плейбоя» снялись!

– Я?!

Он, бедный, чуть чаем не давится.

– Вот и у меня была такая реакция, когда мне сообщили. Рванула в город искать журнал. Пока бегала, столько всякого в воображении нарисовала.

– Саша, что за глупости. Не снимался я для «Плейбоя»! И вообще, мне в девяносто восьмом уже было лет…

– Да я вам даже найду этот выпуск, если захотите! Вы дослушайте. Покупаю я журнал, открываю. Там вы на целый разворот. В костюме, даже с галстуком. И с новогодней мишурой на шее, дело-то было перед Новым годом. Поздравляете всех девушек страны с праздником.

– Ах, вот оно что! Представляю уровень твоего разочарования.

– Скорее облегчения!

Вопросительно поднимает бровь:

– Ты настолько не питала иллюзий по моему поводу? Возможно, в девяносто восьмом для «Плейбоя» я был и староват, но в целом вполне ещё…

– Я просто не хотела, чтобы вами любовалась вся страна вообще и целевая аудитория «Плейбоя» в частности, – хмыкает Сашка. – Ревновала, да. Мне хватило публикации в «Спид-инфо» топлес с какой-то девкой в обнимку.

– А вот это помню! Ты поверила? Серьёзно? Тебя не смутило, что я стою в одних брюках, а девушка в вечернем платье и при полном макияже? Несколько странное сочетание, тем более для позирования фотографу. Это был наглый фотомонтаж и откровенное враньё в статье.

– А мне было двенадцать лет, Всеволод Алексеевич. И я ещё верила тому, что пишут в газетах. Но вы правы, в фото я не особо поверила. Но не из-за странного сочетания. Просто тело на фотографии было не ваше. У вас всегда на одной цепочке крестик и кулон с Зодиаком висели. А на фото их не оказалось.

– Ну, их я мог и снять.

– Никогда не снимали и вдруг сняли?

Крестик и кулон он носит до сих пор, ему не мешает, он их даже не замечает. К большому удивлению Сашки, которой мешает любой аксессуар, начиная с колец и заканчивая серёжками. Серьги она не носит с окончания школы, уже и дырки в ушах заросли, наверное. Часы надевает в силу необходимости. И то затягивает ремешок до упора, чтобы сидели намертво, не болтались, лишний раз напоминая о себе.

– Тебе на сыщика надо было идти учиться. Такие мелочи замечаешь. А с газетой той мне следовало бы судиться. Но в то время это ещё не практиковалось.

– Надо было, – соглашается Сашка. – Хоть заставить опровержение опубликовать. Я неделю ревела.

Она поздно спохватывается, что сказала лишнее. Он уже услышал.

– Господи, почему ещё? Ну подумаешь, идиоты журналисты.

– Потому что вы – Туманов! Вы, с вашим репертуаром и послужным списком, не должны вот в таком вот виде на газетных страницах появляться.

Она выдаёт дежурную, только что пришедшую в голову версию. Ну не правду же ему говорить. Что ревела она из-за прилагавшегося к фотографии интервью той самой девушки. Которая рассказывала, как Всеволод Алексеевич называл её «доченькой», а она его «папой». После сумасшедшего секса за кулисами, в гостиницах и даже в машинах. Сашку от степени откровенности той статьи до сих пор передёргивает. Что уж говорить о ней в двенадцать лет.

– У тебя телефон сейчас разорвётся, – замечает Всеволод Алексеевич, скорее, чтобы сменить неловкую тему.

Телефон переведён в беззвучный режим, и на экране высвечивается, что Сашка пропустила уже пять вызовов.

– Это с работы. Боюсь, что ничего ободряющего они мне не скажут, а плохих новостей на сегодня и так достаточно, – вздыхает Сашка и встаёт, чтобы помыть его чашку. – Шли бы вы отдохнуть. А я придумаю что-нибудь особенное на обед, раз уж завтрак вы проигнорировали.

– Я тебя расстроил? – серьёзно спрашивает он.

– Не больше, чем в девяносто восьмом, – отшучивается Сашка. – Идите полежите, у вас уже взгляд плавает.

Нормальное действие лекарства, которое она ему вколола. Сашка дожидается, пока утихнут шаги, и берётся за телефон. С заведующей разговор будет не из приятных.

***

Ночь. Благословенное время суток, когда, если очень повезёт, никому ничего от неё не надо. Когда можно снять все маски, особенно самую непосильную, ту, что с улыбкой «у нас всё хорошо». Выкурить традиционную сигарету. Но сегодня сигарета не одна. В банке-пепельнице гора окурков, на крыльце рядом с Сашкой пустая смятая пачка. А Сашка сидит, уткнув голову в колени, и ревёт. Потому что просто больше не может.