К тому же напомню, что того же Николая Рубцова в свое время клевали за «вторичность». Мало кто помнит, что он начинал в ленинградской «неофициальной поэзии». И потом неожиданно пришел ко «ржи» и «звезде полей». Исходя из логики критика: Рубцов «скатился», примкнул к «графоманам»? Мне кажется, что в живом развитии поэзии «стадия графомании» – необходимый этап отстаивания архетипов. Кто-то посчитает этот этап отстойным. Но потом внезапно возникает поэт, который заставляет заново почувствовать «жгучую смертную связь» со всем набором «штампов и стереотипов». Потребовались сорок лет после ухода Есенина, чтобы слова и образы снова набрали свою силу и зазвучали в полный голос. Подражательная «есенинщина» неожиданно обернулась явлением большого оригинального поэта. Мне кажется, что сегодня мы переживаем тот самый этап отдыха слова, когда оно настаивается, сохраняя тепло, которое поддерживается неловкими и где-то смешными графоманами. Здесь можно вспомнить слова «преемственность поколений», «хранители очага поэзии», но боюсь, что в таком случае я сам могу стать следующей законной добычей охотников за графоманами. И за меня вряд ли кто-то заступится.

2021

Старикам здесь место. О современной отечественной прозе

Недавно я обратил внимание на интересную тенденцию в западной массовой литературе. Все больше авторов приходят в писательство в возрасте «за пятьдесят». Джон Вердон, автор серии о Дэйве Гурни, опубликовал первый роман в 68 лет. Алан Брэдли издает дебютный роман, положивший начало приключениям Флавии де Люс, в 70 лет. На этом фоне Грегори Дэвис, вошедший в литературу с романом «Шантарам» в 51 год, кажется почти юным. На мой взгляд, «старение» затрагивает всю литературу, независимо от ее этажей. Постепенно оно приходит и в отечественную словесность.

Начну разговор с процессов в читательской среде, которую мы зачастую недооцениваем. Читательский мир переживает непростую трансформацию. Книжная аудитория одновременно сокращается и зримо взрослеет, если не сказать честнее – стареет. Сейчас при самом оптимистичном раскладе основа ее – категория «тридцать плюс» с тенденцией движения к загадочному, интригующему понятию «предпенсионер». На наших глазах сбылось то, чего требовал и не получил сто лет тому назад Столыпин: отсутствие потрясений и относительное благополучие. Выросло хорошее поколение, которое пока не может сделать одного: писать вещи, которые были бы интересны читающей публике.

Что интересного может найти она у молодых авторов, которые выросли в стерильной атмосфере нулевых? Жизненные отсечки большинства из них – выход нового поколения Sony PlayStation, эпическая борьба между вселенными Marvel с DC, Android против Apple. Попытки найти общий язык приводят, например, к появлению «поколенческих» текстов, связанных с темой школьного буллинга. Их популярность объясняется возможностью хоть какой-то межвозрастной коммуникации. Старшее поколение с любовью и благодарностью вспоминает тоталитарное пионерское детство, среднее – непростое взросление на фоне тяжелых девяностых, младшие тоже пытаются на что-то пожаловаться. Их готовы слушать: с нежностью и максимальным сочувствием. Для стимуляции молодых талантов их книги издают, им дают премии, бережно перевозят с одного форума на другой. Некоторые из них выпускают даже программные документы. Например, Артемий Леонтьев не так давно порадовал публику «Манифестом новой российской литературы». В нем он выразил сомнение в необходимости сюжета в литературе: «Серьезная проблема современной отечественной литературы в том, что большинство авторов считает, что проза может писаться только в сфере историй, то есть сюжетов».

Объявленная борьба за язык означает несколько иную проблему. Несмотря на искусственную подпитку, творческий порыв молодого поколения быстро иссякает. Выясняется банальная вещь – им просто не о чем писать. Конечно, можно для второй книги, «отточив языковое мастерство», закрутить текст и описать один день из суровой жизни офисного труженика. Но зачем и для кого? Уже написан «Улисс», повторить такой фокус с хотя бы наполовину сопоставимым эффектом невозможно. Лепить никому не нужный кирпич «на волевых» трудно и скучно. Знакомый нам автор манифеста написал книгу, в которой «обращается к историческому ландшафту Второй мировой войны, чтобы разобраться в типологии и формах фанатичной ненависти, в археологии зла, а также в природе простой человеческой веры и любви». Хорошая аннотация для курсовой работы по культурологии, которая почему-то именуется романом.

К чему это ведет? Отсутствие быстрого успеха, денег и продажи прав на экранизацию заставляет молодых авторов замолкнуть и продолжить полевые исследования офисного мира. Означает ли это оскудение пишущего мира? Нет. Приходят те, кто ценил литературу, но не мог раньше профессионально ею заниматься. Это люди, которые состоялись в нелитературной или окололитературной профессии, решили бытовые вопросы. Для них литература – не путь к славе, а внутренняя потребность, которая всегда жила в молчащем авторе. Прошедшие годы сложились в то, что мы условно называем «жизненный опыт». Параллельно накапливались характеры, ситуации, повороты, которые спрессовались в сюжеты. Длинный разбег дает возможность писать то, что знаешь, и то, что тебе интересно. Нет времени на ощущение себя писателем, нужно просто писать. Ограниченность времени, как бы цинично это ни звучало, также работает на возрастного автора. Опасность исписаться можно считать условной.

Есть в этой ситуации отрицательные стороны? Да, есть, глупо считать создавшееся положение идеальным. Но что-то такое, о чем я говорю, понимали уже давно:

«Летом неохотно работается. Нет ощущения приближающейся смерти, как это бывает осенью – вот когда мы беремся за перо. Пора расцвета проходит у всех – но мы же не персики, и это не значит, что мы гнием. Обстрелянное ружье делается только лучше, равно как и потертое седло, а уж люди тем более. Утрачивается свежесть и легкость, и кажется, что ты никогда не мог писать. Зато становишься профессионалом и знаешь больше, и когда начинают бродить прежние соки, то в результате пишется еще лучше.

Посмотри, что получается на первых порах: творческий порыв, приятное возбуждение – писателю, а читателю ничего не передается. Позже творческий порыв иссякает и нет того приятного возбуждения, но ты овладел мастерством и написанное в зрелом возрасте лучше, чем ранние вещи».

Это написал Эрнест Хемингуэй осенью 1929 года в письме Фицджеральду. Ему было тогда тридцать лет. И он уже был «зрелым». Сегодня для этого нужны десятилетия.

2021

О том, куда уходят критики и откуда они могут появиться

В последнее время много и по делу говорится о том, какой должна быть критика. Ставятся острые вопросы, предлагаются к обсуждению концептуальные вещи. При этом бессознательно огибается проблема – кто, собственно, будет воплощать разработанные принципы и подходы? За методологическими высотами не видно критика как такового. Есть ли он вообще?

В современном литературном пейзаже критик – фигура уходящая. Слава Богу, уходит он не в вечность, а в иные жанры. Если вспомнить имена тех, кто был на слуху последние двадцать лет, выяснится, что большая часть значимых авторов известны теперь в других сферах. Лев Данилкин пишет биографии, Лев Пирогов занимался журналом «Литературная учеба», в преподавание ушел Андрей Немзер. Понятно, что еще больше тех, кто, попробовав себя в критике, опубликовав энное количество текстов, в итоге без особого сожаления сменил сферу деятельности. На мой взгляд, литературная эмиграция объясняется двумя основными причинами.

Первая – эмоциональное выгорание. Автор-критик вкладывается в текст, который многими воспринимается как вторичный информационный продукт. Если представить себе ситуацию, требующую нашей похвалы роману/повести/рассказу, стихотворению и критической статье, то мы без труда отметим, что в каждом случае эпитеты будут резко, качественно различаться. Не от души, но спокойно мы назовем роман великим, стихотворение – пронзительным. Объект похвалы спокойно и с достоинством принимает словесную награду, считая в душе, что все же «несколько недодали, поскупились». Что касается критического текста, то все обходится определением «неплохо». Критик краснеет, смущается, подозревая, что его по доброте сердечной немного перехвалили. При этом автор-критик стремится поддерживать «неплохой уровень». Учитывая количество написанного и, в общем-то, прохладную реакцию со стороны окружающих, рано или поздно возникает справедливое сомнение в необходимости своего занятия. Годы занятий подсобной литературной работой оборачиваются пониманием жизни, прожитой зря… Если прозаик замолчит на два года, а потом выпустит роман, то окружающие выразят законное удивление по поводу высокой скорости его работы. Критик обязан писать все время, чтобы оставаться в актуальном пространстве. Молчание выводит его за рамки профессии.

Вторая причина относится к грешной материальной стороне нашей жизни. Прозаик готов превозмочь страдания, семья деловито отыскивает в магазине продукты с желтыми ценниками. Все ждут, что следующая книга станет бестселлером, после чего поступит предложение об экранизации. Переврут, объемные характеры раскатают в картон. Единственное утешение – гонорар за попранное достоинство художника. У поэтов также есть причины для светлого взгляда в будущее – возможный интерес к стихотворному шедевру со стороны пляшуще-поющего сегмента отечественной культуры. Немного, для красоты поломавшись, творец согласен отдать свои отливающие золотом и вечностью слова на утеху жадной на развлечение публики. Ничего, Пугачева тоже Пастернака с Мандельштамом пела. Не говоря уже о Вознесенском. В общем, все ждут и готовы страдать. Сегодня – от легкого недоедания, завтра – от трагического чувства, что тебя поглотила алчная машина шоу-бизнеса.

В этой ситуации критик спокоен. Он знает, что потолок его успеха – «неплохая статья». Вряд ли кто-то ее экранизирует или даже споет. Можно лишь спеть что-то самому. Жалобно-протяжное. Поэтому количественное и, увы, качественное вымывание критиков из профессии – явление неизбежное. Что следует из этой ситуации?

Во-первых, я не раз наблюдал, как в критику приходят стратегически мыслящие прозаики и поэты. Зорко отметив определенный дефицит критиков и накинув волчью шкуру Зоила, они представляются начинающими Белинскими. Расчет вполне ясен. Заработать «имя», втереться в доверие к издателям и редакторам, а потом достать из-за пазухи теплый от многомесячного хранения роман. Ну а дальше мы знаем. Бестселлер, экранизация, готовность к страданиям зрелого Мартина Идена. Несмотря на определенную расчетливость, стратегия оказывается провальной. Хитроумному автору предлагают вернуться к написанию статьи о последнем романе Водолазакина, а роман опубликовать на «паритетных началах» в «Ридеро».