Главный пропагандистский посыл, который разоблачает Манн, это представление об экзистенциальной угрозе немецкой нации, исходящей от антигитлеровской коалиции, о том, «что немецкому народу придет конец, что с ним будет покончено навсегда, если только он не „победит“ в этой войне, то есть если он не будет через огонь и воду следовать за гнусным бесноватым до конца – конца, который окажется ничуть не похож на победу. Он внушает вам это, чтобы вы считали свою судьбу неразрывно связанной с его собственной». «„Уничтожение Германии“ – пустые слова, которые выкрикивает геббельсовская пропаганда, заставляя немецкий народ верить, что он должен до последнего следовать через огонь и воду за нацистами». Фашизм «всеми силами пытается перемешать свою судьбу с судьбами других, без устали подчеркивая общую ответственность нации за все случившееся». «Этот мерзкий режим сделал все, чтобы нация оказалась совиновной в его преступлениях, – и чудовищно преуспел в этом». И «величайшее моральное благодеяние, какое можно оказать немецкому народу, заключается в том, что его причисляют к угнетенным народам. Ведь какой приговор можно было бы вынести Германии и какие ожидания возлагать на нее в будущем, если бы оказалось, что преступления, на которые она пустилась при нынешнем режиме, совершены по доброй воле и в здравом уме?» Поэтому немцы должны сами «сбросить с себя гнусный, несказанно унизительный для них режим, в руках которого им было суждено оказаться… вы должны доказать то, во что весь мир все еще заставляет себя верить: что национал-социализм и Германия – не одно и то же».

В чем же, по Манну, суть Германии – той страны и нации, которая оказалась на определенном историческом этапе в преступных руках? Очевидно, эта суть – в ее культуре, ее всемирной отзывчивости, в тех свойствах, которые могут проявиться лишь в духовной сфере, но дичают и вырождаются, будучи перенесенными в сферу реальной политики. «Конец национал-государственной политики с манией глобализма – ни для одного народа это не будет означать такого спасения, такого высвобождения своих лучших, самых сильных и благородных качеств, как для немцев». «Германии никогда не бывать счастливее (и это она в сущности предчувствует уже сейчас), чем внутри напитанного свободой и деполитизированного благодаря безоговорочному осуждению национал-социалистического самовластья единого мира. Для такого мира Германия прямо-таки создана, меж тем как если глобальная политика и бывала для какого-нибудь народа проклятием и обезображивающей противоестественностью – так это для аполитичной по своей сущности немецкой нации. Острый на язык француз заметил, что немец бывает грациозным, только когда выбрасывается из окна. То же самое, и с еще более дикой решимостью, он делает, когда занимается политикой. Глобальная политика – это для немцев означает расчеловечивание, что доказывает гитлеризм, этот чудовищный прыжок из окна. Это припадочная попытка с лихвой компенсировать изъян, гордиться которым у немца никогда не хватало гордости».

«Изъян», которым следовало бы гордиться, как полагает Томас Манн, это коренная немецкая аполитичность, неверие в пристойную политику, в возможность находить компромиссы между политикой и нравственностью, этический радикализм, которым могут манипулировать правители и который тогда, на поле политических действий, вырождается в свою противоположность, полную аморальность и варварство.

Здесь следует сказать о манновской концепции мифа и тождества характера и судьбы, которую он развивает в создававшейся им до конца 30-х гг. тетралогии «Иосиф и его братья». В политической публицистике этого времени писатель распространяет эту концепцию на судьбы наций. В этом свете фашистская Германия предстает персонажем, пытающимся взять на себя чужую, несвойственную ей роль, роль ведущей геополитической силы, что не может привести ни к чему иному, как к трагедии и преступлениям. «Немецкий народ изменился с тех пор, как на нем лежит проклятие геополитики; он, без всякого преувеличения, стал карикатурой на себя и кошмаром не только для прежде готового восхищаться им мира, но и для самого себя; он, наконец, в наши дни принял на себя беспримерное духовное и гражданское бесчестие, а именно, национал-социализм, – и все для того, чтобы окончательно и бесповоротно трансформироваться во „власть“… все из неуместно-неуемной зависти к Англии. Что же это за глупый и ослепляющий аффект – зависть людей и народов друг к другу! Перед каждым из нас стоит задача прожить свою жизнь, реализовать свою судьбу, бессознательно воплотить в этой реализации свой характер, и задача эта для каждого непроста и стоит немалых трудов, несмотря на все удовольствие от того, как мы испытываем и проживаем собственное „я“ в судьбе – удовольствие, в котором в конечном счете заключена радость жизни. Как это нелепо портить себе радость жизни, позволяя невольному восхищению свойствами, которые дают другим справляться с жизнью на свой лад, превращаться в зависть – к характерной роли, которая возложена на другого».

Итак, роль геополитического центра – это просто не немецкая роль. Дело не в том, что ей всеми силами мешают взять эту роль на себя, а в том, что она не может сыграть ее убедительно и достойно, именно в силу немецкого неверия в политику, из-за чего исполнение ею такой роли обречено превращаться в жуткий и не приемлемый ни для кого, особенно для ее соседей, кровавый триллер. Это происходит потому, что «немецкий народ склонен верить в… моральное превосходство более… суровых идей над более светлыми и благодушными; это соответствует его глубокому чувству трагизма жизни и необходимости зла в мире. Это чувство он жестко и с честью противопоставляет „поверхностному“ прагматизму Запада, и с ним же сопряжено пессимистическое воззрение, что всяким мышлением дирижируют интересы. Так что человеку следует знать, даже народу в течение столетий следует уяснить себе: для чего он рожден и для чего нет – для познания или для власти, каковые, похоже, следует рассматривать как радикальные альтернативы призвания вообще. Народ, усматривающий лицемерие в… потребности примирять интерес с моралью, народ, придерживающийся столь безрадостных представлений о политике, что отрицает любую надежду на то, что между нею и моралью может существовать хоть какая-то связь – впору спросить: действительно ли такой народ призван властвовать? Спросить, невзирая на то, что к власти его влечет пришпоривающее честолюбие, наполненное мучительной смесью зависти и презрения. Это честолюбие можно назвать заблуждением, которое характерологически, даже и физиономически проявляется как искажение черт – поскольку стремление этого народа к власти и то, как он будет эту власть осуществлять, окажется ужасным и сделает его безнадежно чуждым миру и самому себе. Предсказывать здесь, в самом деле, легко, потому что это предсказание задним числом – ведь факты уже налицо».

Для Томаса Манна, очевидно, даже тогда, в писавшейся в 1939 году статье «Эта война…», налицо были те факты, которые большинство соотечественников отказывались видеть и годами позже. Ощущение в точности сбывшегося предсказания и предупреждения не оставляет при чтении и этой статьи, и тех текстов, с которыми писатель обращался к радиослушателям еще в самые первые годы войны. Эта уверенность касается и общего исхода, и того, какие бедствия режим принесет свой стране. «Гитлер хвалится, что его Рейх готов к десятилетней, к двадцатилетней войне. Допускаю, что вы, немцы, задумываетесь при этом о своей участи, например, что в Германии через какой-то промежуток времени не останется камня на камне». Это сказано в апреле 1942 года, в годовщину бомбардировки Ковентри. Здесь Томас Манн комментирует известие о бомбардировке его родного города Любека и признается: «Но я думаю о Ковентри – и мне нечего возразить на то, что за все надо платить. Будет все больше любекцев, гамбургцев, кёльнцев и дюссельдорфцев, у которых не найдется на это возражений, и им, когда они заслышат над головой гул R.A.F.^[7], останется пожелать себе удачи». Он продолжает, откликаясь на новость о том, что разрушениям подвергся и дом его предков – «старый бюргерский дом, о котором теперь говорят, что он лежит в руинах, был для меня символом традиции, из которой я исходил. Но эти руины не устрашат того, кто живет симпатией не только к прошлому, но и к будущему… У гитлеровской Германии нет ни традиции, ни будущего. Она может лишь разрушать, и ей предстоит быть разрушенной».

Знали и помнили ли об этом радиопослании коллеги Томаса Манна по перу, призывая его в 1945 году «поскорей приехать» из эмиграции, чтобы «взглянуть на искаженные горем лица, на несказанные страдания в глазах многих, кто не участвовал в прославлении наших теневых сторон» и «утешить растоптанные сердца человечностью и искренней верой в то, что существует справедливость, что нельзя так жестоко и скопом разделять род людской, как это произошло здесь»? Это слова из открытого письма писателя Вальтера фон Моло, бывшего до 1933 года коллегой Томаса Манна по президиуму Прусской академии художеств, которое положило начало так называемой «большой контраверзе» вокруг отказавшегося возвращаться на родину немецкого классика. Основные тексты этой длившейся много месяцев и имевшей большой резонанс общественной дискуссии также публикуются в этом издании.

В письме фон Моло бросается в глаза характерное для послевоенной Германии непонимание той ответственности, которую несут немцы за произошедшее в предыдущие годы – той организованной режимом ответственности, о которой говорили и Томас Манн, и Ханна Арендт, и Бертольт Брехт: «Немецкий народ – невзирая на многочисленные и живые призывы, звучавшие с утра до ночи – ни до войны, ни во время войны не испытывал ненависти, и сейчас он не испытывает ее, он на нее неспособен, ибо он поистине заслуживал и все еще заслуживает своих гениев и своих учителей, которых чтит и любит весь мир, ибо – я говорю это со всей ответственностью – Ваш народ, который уже треть столетия голодает и страждет, в своей сокровенной сущности не имеет ничего общего со зверствами и преступлениями». Здесь проскальзывает типичное для традиционного патриотизма, который Томас Манн называет «эгоцентричным», представление о некой априорной святости народа, которая даже не нуждается в проявлениях, которая всегда присутствует в нем сама по себе. А заданная хронологическая рамка – «треть столетия» – полностью размывает специфику национал-социализма, обобщая все до заблуждений и ошибок, свойственных людям в целом: «мировые кризисы, начиная с 1914 года, слишком утомили и вконец запутали людей».

На призыв приехать и «исцелить хворого», пока тот «не стал вовсе неисцелим» Томас Манн ответит впоследствии: «Должен ли я… вдохновиться немецкими страданиями, протестовать против них, указывать оккупационным властям на ошибки, которые они допускают в обращении со страной или управлении ею? Нет, именно этого я не могу; как немец я мог говорить немцам, предупреждая их о грядущем возмездии. Но именно как немец, глубоко чувствующий, что все, называющееся немецким, целиком вовлечено в страшную национальную вину, я не могу позволить себе критиковать политику победителей, в которой только эгоцентричный патриотизм может не увидеть то, что другие народы годами претерпевали от Германии».

Однако еще прежде, чем Манн в первый раз откликнулся на письмо фон Моло, со статьей «Внутренняя эмиграция» выступил Франк Тисс, привнеся новые ноты в призыв к эмигрантам вернуться на родину. Тисс героизирует позицию оставшихся в годы фашизма на родине, они, по его словам, «принадлежат Германии и, что бы ни случилось, должны были оставаться на своем посту». В чем заключается пребывание «на посту» и чем оно отличается от пассивного приспособленчества, Тисс не объясняет; сам он в годы войны писал романы об итальянском певце Энрико Карузо. Однако эмигранты, какую бы позицию они не занимали, по его словам, «наблюдали за немецкой трагедией из лож и партеров заграницы», и теперь должны поскорее вернуться назад. Если же «это возвращение последует слишком поздно, они, возможно, уже не смогут понять язык своей матери».

Напечатав свою статью, не дожидаясь ответа Томаса Манна на письмо бывшего коллеги, Тисс в некотором роде занял «пост» контролера, следящего за тем, как будет реагировать из Америки немецкий классик. Поэтому закономерно, что в дальнейшем он взял на себя роль главного оппонента Томаса Манна, выступив с еще одним текстом, который мы здесь также публикуем. Кстати, из статей Тисса может создаться впечатление, что он некоторым образом причастен к созданию понятия «внутренняя эмиграция». В действительности немецкие интеллектуалы формулировали его совершенно независимо друг от друга с первых же месяцев нацистского господства. Так, мы встречаем запись за июнь 1933 года в дневнике писателя Германа Казака: «Эмигрировавшим вовне соответствуют эмигранты внутри»^[8].