Никто из них и подумать не мог, что Чу Ваньнин, старейшина Юйхэн, действительно способен отправить собственного ученика на террасу Шаньэ и прилюдно наказать. Выразившись покрасивее, этот поступок можно было назвать истинным проявлением бесстрастия; если же говорить начистоту, такое мог совершить только хладнокровный и бессердечный монстр.

Подпирая рукой подбородок, хладнокровный монстр Чу Ваньнин восседал на своем месте, полный безразличия к происходящему.

Внезапно кто-то выкрикнул, используя технику усиления звука:

– Старейшина Юйхэн, этот ученик желает просить снисхождения для брата Мо!

– Просить снисхождения?

Очевидно, тот юноша решил, что раз Мо Жань – родной племянник главы, то, несмотря на нынешний проступок, его все равно ждет блестящее будущее, а потому следует воспользоваться случаем и заранее снискать его расположение.

Следуя своей задумке, он принялся нести полный вздор:

– Пускай брат Мо и оступился, но он по-доброму относится к своим товарищам и всегда готов помогать слабым. Прошу старейшину принять во внимание то, что по натуре он вовсе не злой, и смягчить наказание!

Тут стало ясно, что не ему одному пришла в голову мысль втереться в милость к брату Мо.

Молодых людей, поднимавшихся на защиту Мо Жаня, постепенно становилось все больше. Причины они озвучивали самые разнообразные и порой такие диковинные, что самому Мо Жаню было неловко их слышать. Когда это он «славился душевной чистотой и большим сердцем, радеющим за всю Поднебесную»? Они собрались здесь для проведения публичного наказания или чтобы осыпать его похвалами?

– Старейшина Юйхэн, однажды брат Мо помог мне побороть зло и отстоять справедливость, обезглавив сильное и свирепое чудовище! Я прошу вас признать его заслуги, которые, как известно, искупают ошибки. Надеюсь, что старейшина будет милосерден!

– Старейшина Юйхэн, когда-то брат Мо помог мне побороть внутренних демонов и справиться с одержимостью. Я верю, что в этот раз проступок брата Мо обусловлен минутным помутнением разума. Прошу старейшину не судить его строго!

– Старейшина Юйхэн, в прошлом брат Мо даровал мне чудодейственное лекарство, которое спасло жизнь моей матушке. Брат Мо – добрый и великодушный человек. Умоляю старейшину смягчить наказание!

Последний из заступников на миг замялся: предшественник только что озвучил его доводы, и теперь он не знал, чего бы такого еще наплести. Однако под ледяным взглядом Чу Ваньнина юношу мигом озарило, и он громко ляпнул:

– Старейшина Юйхэн, брат Мо как-то помог мне с парным совершенствованием…

В толпе, не сдержавшись, прыснули со смеху.

Сказавший это юноша, залившись краской, сконфуженно отступил назад.

– Юйхэн, умерьте, умерьте свой гнев… – торопливо принялся успокаивать наставника старейшина Цзелюй, видя, что дело плохо.

– Мне еще не доводилось видеть столь бесстыжих людей, – пугающе ледяным тоном произнес Чу Ваньнин. – Как зовут этого последнего? Чей это ученик?

Помедлив, старейшина Цзелюй тихо выдавил:

– Мой ученик Яо Лянь.

Чу Ваньнин слегка приподнял брови.

– Ваш ученик? Забавно, что его имя звучит как «сохранить лицо».

Покраснев, сконфуженный старейшина решил сменить тему:

– У него хороший голос, и он бывает полезен, когда мы делаем подношения предкам.

Чу Ваньнин недовольно хмыкнул и отвернулся, не желая тратить слова на бесстыжего старейшину Цзелюя.

На пике Сышэн проживало несколько тысяч человек. Вряд ли стоило считать удивительным, что среди них нашлись десять подхалимов.

Эти «дорогие братья» несли ахинею с таким уверенным видом, что Мо Жань сам почти им поверил. Недурно, недурно! Выходит, не только он в совершенстве владеет искусством врать и не краснеть – в их духовной школе подрастает настоящая плеяда молодых талантов.

Выслушав несметное количество просьб в духе «умоляем старейшину Юйхэна смилостивиться!», Чу Ваньнин наконец обратился к собравшимся:

– Просите пощады для Мо Вэйюя? – Он помедлил. – Что ж, подойдите сюда.

Ничего не подозревающие ученики робко поднялись на террасу.

В ладони Чу Ваньнина блеснул золотистый свет – это, повинуясь приказу хозяина, материализовалась Тяньвэнь. Со свистом разрезав воздух, лоза устремилась к юношам и надежно связала их вместе, не давая шевельнуться.

Только не снова!

Мо Жань был на грани отчаяния. Стоило ему вновь увидеть Тяньвэнь, как у него начинали дрожать коленки. И где Чу Ваньнин раздобыл столь извращенное оружие? Хорошо, что в прошлой жизни он так и не женился. Любую выданную за него девушку Чу Ваньнин бы либо исхлестал до смерти, либо замучил своими допросами.

– Помогал ли тебе когда-нибудь Мо Жань побороть зло и отстоять справедливость? – с насмешкой во взгляде спросил Чу Ваньнин одного из учеников.

Разве мог несчастный выдержать те мучения, которым его подвергала Тяньвэнь?

– Нет! Не помогал! – тут же взвыл он.

Наставник Чу спросил другого:

– Помогал ли тебе Мо Жань справиться с одержимостью?

– А-а-а! Нет! Никогда!

– Давал ли тебе Мо Жань чудодейственное лекарство?

– А-а-а… Пощадите! Нет, нет, нет! Я все выдумал!

Чу Ваньнин освободил несчастных от пут, но тут же вновь безжалостно взмахнул ивовой лозой. Послышался треск, посыпались искры; Тяньвэнь резко метнулась вперед и жестоко хлестнула по спинам осмелившихся солгать юношей.

Воздух сотрясли истошные крики. Алые капли окропили камень.

– И что вы кричите? Живо на колени! – гневно произнес Чу Ваньнин, нахмурив брови. – Цзелюй!

– Я здесь.

– Наказать их всех!

– Слушаюсь!

В итоге молодые люди не только не извлекли никакой выгоды для себя, но еще и получили каждый по десять ударов палками за нарушение запрета на ложь, в довершение всего прочего отведав безжалостных ударов ивовой лозы старейшины Юйхэна.

Вечером Мо Жань лежал в кровати, растянувшись на животе, и со слезами на глазах всхлипывал от боли. На раны нанесли целебную мазь, но его спина была так густо исполосована, что он не мог даже перевернуться.

И без того очаровательный, съежившийся и хныкающий Мо Жань напоминал побитого пушистого котенка. К сожалению, теснившиеся в его голове мысли совершенно не соответствовали милому образу.

Вцепившись пальцами в одеяло, Мо Жань кусал простыню, представляя на ее месте этого Чу Ваньнина. Он кусал, толкал, пинал, рвал!

Единственным утешением был Ши Мэй, который пришел навестить его и принес тарелку собственноручно приготовленных пельменей. Под жалостливым взглядом этих ласковых глаз Мо Жань еще пуще залился слезами.

Плевать он хотел на то, что мужчина не должен плакать. Находясь рядом с тем, кто ему нравился, Мо Жань обожал капризничать.

– Так больно, что до сих пор не можешь встать? – Ши Мэй, вздохнув, присел на край его постели. – Учитель, он… он слишком жесток. Гляди, как сильно тебе досталось… Некоторые ссадины до сих пор кровоточат.

От слов Ши Мэя, полных жалости и беспокойства, сердце Мо Жаня наполнилось теплом. Он выглянул из-за края одеяла, посмотрел на Ши Мэя влажными глазами и захлопал ресницами.

– Ши Мэй, ты так заботишься обо мне, что у меня… у меня уже ничего не болит.

– Эх, погляди на себя – как эти раны могут не болеть? Ты ведь прекрасно знаешь, каков наш наставник. Прошу тебя, хорошенько подумай в следующий раз, прежде чем снова захочешь поозорничать, ладно?

Ши Мэй смотрел на него умоляюще, освещенный тусклым огоньком свечи, и этот его чистый, сияющий взгляд, полный жалости и глубоких переживаний, был подобен теплым водам весенней реки.

– Я больше не буду, клянусь, – покладисто пообещал Мо Жань.

– Относился ли ты хоть когда-нибудь серьезно к своим клятвам? – Ши Мэй улыбнулся, несмотря на сказанное. – Пельмени слегка остыли. Ты можешь подняться? Если нет – лежи, я тебя покормлю.

Чуть приподнявшийся Мо Жань, услышав эти слова, на глазах у изумленного Ши Мэя немедленно рухнул обратно на кровать и шутливо притворился, будто потерял сознание.

В той ли жизни, в этой ли – любимым блюдом Мо Жаня были приготовленные Ши Мэем пельмени. Каждый маслянисто блестящий пельмешек, чью нежную начинку обволакивало тончайшее тесто, получался гладким, мягким и ароматным, таял во рту и оставлял восхитительное послевкусие.

В особенности же Мо Жань обожал молочно-белый густой бульон, приправленный зеленым мелко нарезанным луком и желтым яйцом, взбитым и сваренным «ниточками», а также политый соусом из толченого чеснока, обжаренного в масле из острого перца. Казалось, что, попав в желудок, этот бульон мог согреть на всю оставшуюся жизнь.

Ложка за ложкой Ши Мэй сосредоточенно кормил Мо Жаня, приговаривая:

– Сегодня я не добавлял масло из перца. Ты серьезно ранен, и тебе лучше пока не есть острое – будет медленно заживать. Вместо этого я сварил бульон на косточке. Вот, выпей.

Мо Жань пристально смотрел на него, не в силах отвести взгляд.

– Острое не острое – все будет вкусно, если приготовлено тобой, – с улыбкой сказал он.

– Вот болтун. – Ши Мэй улыбнулся в ответ и выловил плавающее в бульоне яйцо. – Держи подарок – всмятку. Я знаю, ты любишь.

Мо Жань рассмеялся. Пучок растрепавшихся волос на макушке встал торчком, напоминая распустившийся цветок.

– Ши Мэй.

– Что такое?

– Ничего. Просто захотелось назвать тебя по имени.

Торчащая кверху прядь качнулась туда-сюда.

– Ши Мэй.

– Снова решил просто так позвать меня? – спросил Ши Мэй, сдерживая смех.

– Угу. Я просто зову тебя по имени, и это доставляет мне радость.

Ши Мэй замер на мгновение, а потом бережно ощупал его лоб.

– Вот дурачок. У тебя что, жар?

Разразившись смехом, Мо Жань перекатился на бок и искоса взглянул на Ши Мэя сияющими глазами, такими яркими, будто в них плескались осколки звезд.

– Было бы здорово, если бы я мог каждый день есть твои пельмени, Ши Мэй.

Мо Жань ничуть не лукавил.

После смерти Ши Мэя Мо Жаню постоянно хотелось вновь ощутить вкус пельменей, приготовленных его руками. Это, однако, было уже невозможно.

В то время Чу Ваньнин еще не до конца разорвал все связи с Мо Жанем. Возможно, видя, как Мо Жань в оцепенении сидит на коленях у гроба Ши Мэя, не отходя от него ни на минуту, Чу Ваньнин испытывал чувство вины, поэтому тихо ушел на кухню, замесил тесто, нарезал мясо для начинки, а потом успел аккуратно слепить несколько пельменей. Но Мо Жань заметил, что он делает, до того, как Чу Ваньнин закончил. Боль утраты была слишком сильна, чтобы Мо Жань мог вынести это зрелище. Ему казалось, что Чу Ваньнин просто издевается над ним, неуклюже подражая Ши Мэю и пытаясь тем самым уколоть Мо Жаня побольнее.

Ши Мэй умер. Вполне очевидно, что Чу Ваньнин мог его спасти, но не стал, а после этого еще и хотел накормить Мо Жаня пельменями, слепленными им вместо погибшего ученика. Неужели Чу Ваньнин и вправду думал, будто это его порадует?

Вломившись на кухню, Мо Жань перевернул все вверх дном и раскидал посуду. Крупные белоснежные пельмени рассыпались по полу.

– Да кем ты себя возомнил? – прорычал он, глядя на Чу Ваньнина. – Достоин ли ты трогать вещи, которые трогал он, и готовить то, что готовил он? Ши Мэй мертв, доволен? Или тебе нужно свести в могилу всех своих учеников, прежде чем ты наконец успокоишься? Чу Ваньнин! Никому на свете больше не приготовить таких пельменей, какие получались у него. У тебя ничего не выйдет, сколько ни пытайся!

Сейчас, поедая те самые пельмени, Мо Жань испытывал радость, смешанную с тяжелыми переживаниями прошлого. Он ел не спеша, и, хотя на его губах играла улыбка, глаза были влажными от слез. К счастью, свеча светила слишком тускло, поэтому Ши Мэй не мог видеть, как едва заметно изменилось его настроение.

– Ши Мэй.

– Да?

– Спасибо тебе.

Ши Мэй на миг обомлел, а потом нежно улыбнулся.