– Пусть я не близок коммунистам, как романтик в моих поэмах, – стал оправдываться Есенин, – но я близок им умом и… и надеюсь, что буду, может быть, близок и моим творчеством.

– Я тоже надеюсь, – прервал Троцкий. – Поэтому и пригласил вас. Мало поэтов, которые остались с революцией… Блюмкин мне доложил, что вас арестовала ВЧК… Сколько вы провели в тюрьме?

– Восемь дней!

– Восемь дней?! – покачал он сочувственно головой. – В чем обвиняют?

– В контрреволюции, – ответил Есенин.

Троцкий зашелся в дьявольском хохоте.

– Теперь уже и в контрреволюции?! Идиоты!!! Я знаю ваше творчество, Есенин, – заговорил он, успокоившись, – пристально слежу за ним… Вы смелый человек, порой безрассудно смелый, поэтому я буду говорить с вами настолько откровенно, насколько позволяет мне мое положение во власти.

Есенин весь внутренне подобрался: «Держи ухо востро, Сергун!» – вспомнил он Галины наставления.

– Все эти провокации в отношении вас… да-да, именно провокации и ничего более, я так считаю, – губы у Троцкого сжались, – обвинения в антисемитизме при каждом пьяном скандале, – это всего лишь вызов мне, Льву Троцкому. Вся эта кампания против Есенина и других крестьянских поэтов, обвинения в антисемитизме – результат моего напряженного противостояния триумвирату Зиновьев – Сталин – Каменев. Борьба за власть достигла такой кульминации, при которой все средства хороши.

– Я не понимаю, кому и для чего, как вы говорите, в борьбе за власть понадобилось поднимать шумиху вокруг инцидента в пивной, – искренне изумился Есенин.

– Объясню популярно, – презрительно скривил губы Троцкий. – Мои политические противники, коих я назвал… и иже с ними… помимо умаления моего значения в истории революции как председателя Реввоенсовета, как руководителя Октябрьского восстания, не побрезговали разыграть национальную карту… В общем… приписываемые вам и бесконечно повторяемые в центральной прессе пассажи о «жидовской власти» предназначаются для привлечения внимания народа и, прежде всего, членов партии к развернувшейся кампании по борьбе с антисемитизмом… Этим малограмотным людям предлагают задуматься: «Уж не тот ли Троцкий, которого поэты якобы ругали в пивной?!! Ага! Видно, не зря поговаривают, что на словах-то Троцкий за демократию, а получит власть – житья не даст! И пива спокойно не попьешь!»

Есенин улыбнулся.

– Да, Сергей Александрович, а кто усомнится в антисемитизме Есенина, о котором так гневно писал член ЦК товарищ Лев Сосновский? Так-то, Сергей Александрович!

Есенин изобразил на лице непорочную наивность:

– Мне мстят за вашу доброжелательность ко мне?!

– Если хотите, можно понимать и так… примитивно… В контексте этой борьбы, когда партия, каждый ее член, лавируя между вождями, стремится в то же время быть предан пролетарской идеологии… Ваша поэзия, Сергей Александрович, выступает разменной монетой, с помощью которой, играя в друзей трудового крестьянства или во врагов, можно заработать хорошие очки в аппаратной схватке.

– Я один, что ли? – опешил Есенин.

– Ну, и других крестьянских поэтов… Но именно вас, как самого талантливого из современных русских поэтов, используют во взаимоотношениях между нациями.

– Вот блядь! – вырвалось у Есенина. – В какой омут я попал!

Троцкий засмеялся его непосредственности.

– Да, бляди! Политические проститутки! Образнее и не скажешь! В омут… именно в омут! В омут невидимой, тайной и грязной борьбы за власть попали вы, Сергей Александрович. Но политика не терпит сантиментов: «а-ля гер ком а-ля гер…». У меня к вам одна просьба: не давайте повода для этих провокаций милиции и ВЧК! А в остальном я вам помогу, – он глянул на часы. – Где вы печатаетесь?

– «Красная новь», – ответил Есенин.

– Знаю. Редактор – Воронский. Хороший журнал. Я там тоже печатаю свои статьи. Правда, там же публиковал резкие выпады против меня Вардин… Вы с ним не знакомы? – словно невзначай спросил Троцкий.

– Нет, то есть я познакомился с ним через Анну Берзинь, это было в Кремлевской больнице. Он настойчиво советовал начать работу над темой революции и ее вождей.

– Вождей, конечно, Зиновьева, Сталина, Каменева, Бухарина? – вставил Троцкий. – Ну, а вы? – продолжал выпытывать он.

– Энтузиазма не проявил, – вывернулся Есенин.

– И навлек гнев высокопоставленного большевика?

– Напротив, он даже предложил поселиться в его великолепной квартире.

Троцкий насторожился.

– Но я отказался. Не желаю быть обязанным.

– Как всегда, вы поступили опрометчиво, Сергей Александрович! И скоро это почувствуете, последствия не заставят ждать… – Он отошел к столу, сел на стул, потянулся и, не стесняясь, широко зевнул. – Извините, не высыпаюсь! Дел по горло!

«Лев разинул пасть, – насмешливо подумал Есенин. – А зубы-то у тебя вставные…»

И отчаянно, словно ныряя в этот «омут» с головой, спросил с неподдельным трепетом:

– Лев Давидович, только откровенно… Вы лично считаете меня антисемитом?

– Ну вот! Опять на колу мочало… – Не сразу нашелся Троцкий. – Глупость! Знаете, Сергей Александрович, стоит мне лишиться своего могущества, как эти сосновские, устиновы, бухарины не стесняясь и меня обвинят в русофобии. Они будут спрашивать со страниц газет и прочих изданий: «Может, происхождение Бронштейна-Троцкого мешает поверить в историческую возможность русского народа?» Никакой вы не антисемит, так же как я никогда не был и не буду русофобом… – Как бы отвечая уже не Есенину, а более серьезному и грозному оппоненту, Лев Давидович вновь превратился в «трибуна» вождя революции. – Просто работает система, созданная Лениным для захвата и удержания власти любой ценой. И эта система, в создании которой и я принимал активное участие, сумела разрушить Российскую империю не потому, что она более эффективна и совершенна, а потому, что ее набор средств борьбы за власть не имеет никаких морально-этических ограничений. И эта игра на национальных чувствах – лишь небольшое и не самое ужасное средство для выживания! – Троцкий поглядел на часы. – И хватит об этом! Хотите издавать журнал?

– Это так неожиданно, Лев Давидович, – опешил Есенин, не ожидая такого поворота.

– Ну почему же… Не надоело зависеть от Воронских, Устиновых и прочая, прочая? Начинайте свое дело! Денег я дам, сколько потребуется, только определитесь, с кем вы, Есенин! Но… если в вашем творчестве не произойдет поворота, ваш поэтический путь для меня закончится, вы меня поняли?

– Понял, – коротко ответил Есенин. В голубых глазах его блеснули льдинки, зубы крепко сжались.

– И еще, Сергей Александрович, – продолжал Троцкий тоном покупателя, уже совершившего выгодную сделку. – Хотелось бы убедить вас, Есенин, что современный революционный художник не должен обращать слишком много серьезного внимания на тяготы жизни народа, его нищету или просчеты властей. Поэту следует устремлять свой взгляд в будущее, в то время, когда мировая революция объединит все народы в одну счастливую семью. Вы должны дать людям надежду, что все испытания и страдания их не будут бесконечными. Вот я лично… Я лишен меркантильных забот о своем собственном очаге! – Тут Есенин непроизвольно оглядел огромный кабинет Троцкого. – Будьте и вы выше быта и работайте ради светлого будущего.

– Я понял, – упрямо наклонив голову, как перед дракой, повторил Есенин.

– Так что поняли?

– Я… Я Божья дудка! – произнес Есенин с отчаянием.

Троцкий опять устало снял пенсне.

– Теперь уже я ничего не понял. Что значит «Божья дудка»?

– Я не разделяю ничьей литературной политики. Она у меня своя собственная. Я сам! Пишу, как дышу. Как говорят мужики у нас в Константинове, «че вдыхаю, то и выдыхаю». Понимаете, Лев Давидович? Северный крестьянин не посадит под свое окно кипарис, ибо знает закон, подсказанный ему причинностью вещей и явлений.

«А этот крестьянин «в цилиндре» не так-то прост… Видно, сколько волка ни корми… – Промелькнуло за стеклами очков Троцкого. – Ну что ж… Дышите, Есенин, дышите… Только не задохнитесь ненароком…»

– Все! До свидания! Надеюсь на вашу крестьянскую смекалку. Думаю, она вам подскажет, «че вдыхать и че выдыхать». Обращайтесь прямо ко мне или к Блюмкину. О нашем разговоре никому не «выдыхайте». Даже Бениславской… Хорошая девушка. Я слышал о ней от своего сына, Льва Седова… Эх, молодость, молодость! До свидания, Есенин, – попрощался Троцкий, демонстративно заложив руки за спину. И добавил вслед уходящему легкой походкой поэту: – Вам бы лучше уехать из Москвы, если предоставится такая возможность.

Выйдя из кабинета, Есенин увидел спешащего ему навстречу Блюмкина.

– Уже поговорили?

– От души. Денег предложил на издание журнала! – побледнел Есенин от ярости, вспомнив разговор с «трибуном революции».

– Я же говорил, – самодовольно ухмыльнулся Блюмкин. – Ну, а ты как?

– А я ни КАК и ни СИК!.. Я просто дышу, Яков Блюмкин, как Божья дудка. Тебе этого не дано понять!

– Нет, я понял. Понял, – озверел Блюмкин, как накануне в гостинице «Савой». – Зря я тебя из тюрьмы вызволил, Есенин, зря! Жалко, осечка вчера вышла, – крикнул он вслед удаляющемуся по коридору Есенину.

– И сегодня тоже, – обернулся Есенин. – Но за тобой это не заржавеет, Яша! Член Иранской компартии… Еще все впереди, я надеюсь! – И не осознавая, где он и кто сейчас вокруг него, или, наоборот, все прекрасно понимая, прочел на ходу, громко, с вызовом:

И пускай я на рыхлую выбель
Упаду и зароюсь в снегу…
Все же песню отмщенья за гибель
Пропоют мне на том берегу.

Глава 5
«Домино»

Был холодный, ветреный зимний вечер февраля 1924 года. Ветер несся по улицам и переулкам, то затихая, то снова усиливаясь, лохматил лошадиные гривы, вырывал клочки сена с возов. От его порывов хлопали входные двери и гремело оторванное железо на крыше. В свете качающихся фонарей снежные хлопья летели косо, быстро наметая сугробы.

Есенин и молодой ленинградский поэт-имажинист Вольф Эрлих шли по переулку, подняв воротники и придерживая рукой шапки. Есенин, стараясь перекричать вьюгу, шутливо выговаривал ему:

– Вы там у себя кричите: «Есенин, Есенин!..» В сущности говоря, каждое ваше выступление против меня – бунт!.. Что будет завтра – мы не знаем, но сегодня я вожак! Вот! – он вынул руку из кармана и показал массивный перстень, надетый на большой палец правой руки. – Видал?!

– Это же как у Александра Сергеевича?! – догадался Эрлих.

– Точно! Только ты никому не говори. Они – дурачье. Сами не догадаются, а мне приятно…

– Ну и дитё же ты, Сергей! А ведь ты старше меня.

– Да я, может быть, только этим и жив! – засмеялся Есенин и, сделав приятелю подножку, ткнул его в сугроб.

– Дурак вы, Есенин, и шутки ваши дурацкие, – заверещал Эрлих, выбираясь из сугроба.

Есенин снял шапку и стал отряхивать приятеля, поглядывая по сторонам. Когда они шли по переулку, Есенин заметил, как от подъезда дома напротив отделилась человеческая тень и на некотором расстоянии стала следовать за ними, изредка пропадая в подворотнях. «Вряд ли случайность», – подумал Есенин. И сейчас, озорно пошутив над Эрлихом, он уверился в своем подозрении. Человек в кожанке и такой же фуражке, избегая освещенных окон на первых этажах, пряча свое лицо в поднятый воротник, следовал за ними, не приближаясь и не отставая.

– Ну, наконец-то! Все как и обещано! Глянь, Вольф! За нами следят, – засмеялся Есенин коротко и невесело, нахлобучивая свою шапку на самые брови.

– Что за бред? – спросил Эрлих, вытряхивая попавший за шиворот снег. – Не преувеличивай, пожалуйста, свое значение, Сергей! Кому мы нужны? Что, у них других забот мало, за поэтами следить?

– А ты оглянись незаметно, – посоветовал Есенин. – Он давно идет.

Когда они вышли на Арбат, Эрлих обернулся как бы от порыва ветра и увидел спешащего за ними человека.

– Неужели правда, Сергей?