– Оружие – дело второстепенное… не вооруженность решает дело, а воля, спокойствие, хитрость, затаенность. Надо закалять в себе волю! А оружия можно достать сколько угодно… Я умею делать пироксилин. Щепотка в жестяной банке взорвет массу народа…

– Опять кровь?!

– Да! Кровь за кровь!

– Брат на брата?

– Это бесноватый Блюмкин, который нынче чуть не застрелил тебя? Он тебе брат? Или Лейба Бронштейн, что приглашает тебя завтра в Кремль, чтобы поставить «раком» и отодрать… В общем… переворот рано или поздно будет! Ты знаешь, у нас уже есть список будущих министров. Я тебя, Серега, включил министром народного просвещения. Не веришь? У нас и типографский шрифт есть!

– Ты больной, Леша? Бросай нюхать кокаин! А меня из списка вычеркни! – жестко потребовал Есенин. – Нашел министра…

– Не хочешь, не надо! Будет Приблудный министром. Только не пожалей потом.

– Не пожалею, контрреволюционер хренов! – Есенин бросил под ноги папиросу, раздавил каблуком. – Хватит! Пошли спать, – отворил он дверь.

– Может, еще винца? – заспешил за ним Ганин.

– Будет тебе, ты и без вина виноватый. Ложись и ни гугу, а то ты меня знаешь, я и в морду дам, не посмотрю, что друзья.

– Молчу, молчу! Правильно, Серега! Бей своих, чужие бояться будут! – Он разулся, положил ботинки под матрас, накрылся своим пальто и затих.

Есенин посмотрел на отвернувшуюся к стене Галю, взял со стола свечу и пошел в чулан. Поставил свечу на стул. Разделся, лег, закинув руки за голову. Через какое-то мгновение дверь в чулан скрипнула, и, крадучись, вошла Галя, босиком, без халата, в одной сорочке… Встала перед Сергеем, прижав руки к груди.

– Ты что, Галя? Ганин пристает?

– Нет! Я сама к тебе… Тоскливо, Сережа! – прошептала она, задыхаясь.

– Глупости не надо делать даже с тоски, – вдруг тоже часто задышал Есенин.

– Я люблю тебя, Сережа, – заплакала Галя. – Я обрадовалась, как узнала, что ты разошелся с Райх. Прости! Я с ума схожу. Я люблю тебя! Возьми меня… у меня еще никого не было.

Южный темперамент, унаследованный от матери-грузинки, от отца-француза, свобода чувств захлестнули ее. Она медленно сняла с себя рубашку, мгновенье постояла, словно давая полюбоваться Есенину своей девственной чистотой, и, дрожа всем телом, осторожно легла на него, легким выдохом погасив свечу.

В комнате Ганин приподнял голову, прислушиваясь к стонам и вскрикам, доносившимся из чуланчика.

– «Наша жизнь – простыня да кровать, наша жизнь – поцелуй да в омут», – как молитву прошептал он слова друга.

Редко девушка в первую свою близость с мужчиной испытывает восторг физического наслаждения. Все происходит не так, как мечталось. Но Есенин был из той породы мужчин, которые, удовлетворяя свою страсть, не были «эгоистами». «Небольшой, но ухватистой силою» он всегда давал возможность женщине испытать «восторг сладострастья», сколько ей этого хотелось. И, видимо, поэтому любовь Галины к Есенину – человеку, личности слилась с удовлетворенной женской страстью в одно огромное чувство, которое делает женщину либо «рабою», либо «деспотом».

В Гале проснулась «рабыня». С этой ночи она стала по-собачьи предана ему. Наутро, поливая Есенину воду из чайника, когда он традиционно мыл свою кудрявую голову перед серьезным деловым свиданием, она торопливо наставляла его.

– Знай еще: Троцкий – Сальери нашего времени. Он может придумать тебе конец не хуже моцартовского… Он сумеет рассчитать так, чтобы не только уничтожить тебя физически, но и испортить то, что останется… Всякую память о тебе очернить. – Она подала Есенину полотенце. – И еще, Сережа! Умоляю, в Кремле… там у них, не показывай свою храбрость… не поймут, то есть поймут, но не так, как надо…

– Я приглашен ко Льву в пасть к тринадцати, видимо, на обед, – пошутил Есенин, уже одетый в свой лучший серый костюм, причесываясь перед зеркалом.

– Я серьезно, Сережа! Зло против тебя у него в глубине большое, сам знаешь… Он хорош с тобой, пока ты ему нужен.

– Да уж, – согласился Есенин и пропел, оглядывая себя всего и приплясывая:

Что-то солнышко не светит,
Над головушкой туман.
То ли пуля в сердце метит,
То ли близок трибунал!
Эх, доля, неволя…
…………………………………

– Неотразим! – обняла его Галя, поправляя отдельные кудряшки на лбу, и потянулась губами для поцелуя.

– Ну тебя! Запугала совсем, – отстранился Есенин. – На месте разберусь!

Галя обиженно отошла, достала белый платок, подала Есенину.

– Возьми, он чистый! Внимательно смотри! Ну, с Богом… то есть удачи вам, Сергей Александрович.

Есенин почувствовал ее обиду. Он остановился в дверях и, решительно обернувшись, глядя ей прямо в глаза, произнес:

– Вы потрясающий человек, Галя… у меня сейчас никого нет ближе вас, то есть тебя… но, прости… я… я все-таки не люблю тебя, как Райх… как Зину! Прости! Но так уж вышло… Я теперь вот живу у тебя… о тебе могут нехорошо подумать… Хочешь… хочешь, женюсь, официально женюсь? – добавил он обреченно.

Бениславская отвернулась к окну, скрывая навернувшиеся слезы отчаяния и горечи.

– Я… Я не пойду за вас замуж, Сергей Александрович, только из-за того, чтобы люди об мне хорошо думали… Иди, Сережа, я сама отвечаю за себя! Пусть будет все, как оно есть!

Есенин хотел что-то сказать, как-то утешить девушку, но, не найдя слов, глубоко вздохнул и, неопределенно взмахнув рукой, вышел.

Галя, оставшись одна, на запотелом окне пальцем стала писать строчки из стихотворения теперь близкого, но оставшегося бесконечно далеким Есенина:

Предрассветное. Синее. Раннее.
И летающих звезд благодать.
Загадать бы какое желание,
Да не знаю, чего пожелать!..
Что желать под житейскою ношею,
Проклиная удел свой и дом!

Стерла написанные на стекле строчки и беззвучно зарыдала.

Глава 4
В пасти у льва

У Спасских ворот, в пальто нараспашку, в чуть сдвинутой на затылок шляпе Есенин ходил взад-вперед, с тревогой поглядывая по сторонам, нетерпеливо постукивая нога об ногу.

«Твою мать, Яша!.. Неужели не протрезвел… А может, натрепал?.. Вчера, если бы не осечка… Что ж, у каждого человека своя судьба! – думал он. – Своя дорога. Идти по ней порой тяжело, временами просто невыносимо, страх сковывает сердце, чугунными становятся ноги… Но чувствую, что предназначение мое высокое! Буду идти!.. Что бы ни случилось…»

Тоска сдавила душу. Спасская башня, враждебно нависая, угрожала опрокинуться, подмять его… Теснимый мрачными мыслями, Есенин не заметил, как подкатила пролетка и из нее выскочил Блюмкин.

– Молодец! Уже здесь, – бросил он на ходу. – Пошли, а то опаздываем!

Часы на башне пробили два раза.

– Я Блюмкин, – сказал он, показывая часовому свой мандат. – А это писатель Есенин со мной. Вот его приглашение.

Часовой, не взглянув на бумажку, взял под козырек:

– Здравствуйте, товарищ Блюмкин! Проходите!

Когда они миновали часового у входа в здание и Блюмкин во второй раз представил его писателем, Есенин спросил:

– Почему, Яков, ты меня писателем обозвал?

– Для солидности. Что эти серые шинели могут понимать в поэзии? Тем более латыши… Ой! Здорово вчера гульнули… ничего не помню! – засмеялся он, краем глаза проверяя Есенина. – Ты-то как?

– Все в порядке.

– Где обосновался?

– У Бениславской… пока.

– Это хорошо! Галя… это хорошо… наш человек!

– Ваш? Как это понять?

– Ну, в смысле, преданный делу революции человек… – Уклончиво ответил Блюмкин. – Ну вот и пришли.

Секретарь в приемной, взглянув на часы, укоризненно покачал головой.

– Здравствуйте, товарищи! Лев Давидович уже о вас спрашивал, товарищ Есенин. – И, взяв трубку, доложил: – Лев Давидович, Есенин прибыл… Слушаюсь! Проходите, товарищ Есенин!

– Давай, Есенин! Это твой шанс, не упусти! – хлопнул Есенина по плечу Блюмкин.

– А ты разве не идешь? – растерялся Есенин.

– Нет. Он же тебя вызывал. А у меня здесь работа… Давай! Потом увидимся.

За большим столом Троцкий читал бумаги и даже не взглянул в сторону вошедшего Есенина. Когда затянувшаяся пауза стала совсем длительной, Есенин кашлянул в кулак.

– Здравствуйте, Лев Давидович!

– А? Что? А-а-а… это вы, Сергей Александрович… – Он изобразил на лице смертельную усталость государственного деятеля. – Заждался я вас!

Не предложив Есенину сесть, Троцкий начал что-то писать.

– Извините, сейчас закончу… Ну вот и все! – сказал он, вставая и выходя из-за стола. – Здравствуйте, Есенин, здравствуйте!

Он оскалился мефистофельской улыбкой, опустив свой ястребиный нос.

Небо как колокол.
Месяц – язык.
Мать моя Родина.
Я – большевик!

– Так кто вы, Есенин? Большевик или попутчик? – и, не дожидаясь ответа, возможно, и не желая его, нравоучительным тоном, пытливо глядя сквозь стекла очков на Есенина, продолжил визгливым голосом: – На совещании ЦК РКБ (б) по вопросам литературной политики особое внимание было уделено отношению большевистской партии к «попутчикам» и прежде всего крестьянским поэтам и писателям. У нас должна быть крестьянская литература. Ясное дело, мы должны давать ей ход.

Заложив одну руку за спину, другой размахивая, он ходил взад-вперед перед стоящим Есениным, словно читая лекцию перед аудиторией.

– Должны ли мы ее душить за то, что она не пролетарская? Это бессмысленно… Но мы держим курс на то, чтобы привести крестьянина под руководством пролетариата к социализму, используя все радикальные революционные средства. Понимаете? Радикальные! Я всегда с предельной прямотой указывал на важность жесткой диктатуры пролетариата, необходимость принуждения! Подчеркиваю – принуждения по отношению к крестьянству.

– И в области художественной литературы? – обратил на себя внимание Есенин.

– И в области литературы, и в других идеологических областях! – Черный клочок бородки Троцкого вызывающе дернулся. – Нам надо создавать новую литературу, которая была бы верной опорой большевистской власти. Новое революционное искусство должно стать воспитателем и наставником масс… А у вас что? «Исповедь хулигана»? – неожиданно остановился он перед Есениным. – Хотите быть «желтым парусом в ту страну, куда мы плывем…»? Не выйдет, Есенин, – погрозил он пальцем. – Я вижу, что мое стремление к дальнейшим революционным преобразованиям и резкая критика в отношении работы партийно-государственных органов вызывает страх у многих чиновников, привыкших жрать и пить в три горла… Кстати! Вы читали мою статью «Литературные попутчики революции»?

Есенин кивнул.

– Да, Лев Давидович!

– Это хорошо! Очень хорошо! В ней как будто собраны все мои статьи! Тогда вы понимаете, о чем говорю? – Троцкий снял пенсне, не снял, а скорее сдернул, и нацелил белые от злобы глаза на Есенина.

«Что он со мной, как со школяром? Чего он хочет?» – пытался понять Есенин.

– Я считаю, что поэзия Клюева ущербна, – продолжал Троцкий, чеканя каждое слово как приговор. – И его дальнейший путь – скорее от революции. Слишком уж он насыщен прошлым. А вот с вами, Сергей Александрович, не все так просто, – снова оскалился он улыбкой. – С большого таланта и спрос большой… Мне вот не нравится ваша драма «Пугачев». Емелька ваш, его враги и соподвижники – сплошь имажинисты…

Есенин хотел было запротестовать, но Троцкий остановил его жестом.

– И все же, несмотря на большие претензии к вам, Сергей Александрович, учитывая вашу молодость и опять же, повторяю, большой талант, мы дарим вам возможность продолжить работу в новой литературе. При условии, что вы сможете стать революционным поэтом. А пока, товарищ Есенин, вы попутчик революции, «желтый парус», как вы сами о себе выразились в «Исповеди хулигана».