В порыве благодарности Хлысталов поцеловал руку, протянувшую ему это свидетельство.

– Ой, что вы? Зачем? – засмущалась сотрудница архива. – Руки у меня не стерильны, а мы все-таки в больнице!

– У вас и руки, и душа чисты… Спасибо еще раз от меня и от имени Есенина! Будьте здоровы!

Торжествующий Хлысталов буквально промчался по коридорам института, постучал в кабинет к главврачу и, услышав: «Да! Да!», вошел.

– Все! Спасибо вам за содействие. Все документы сохранились… Клевета… Резаных ран не было! – выпалил он, запыхавшись.

– Сядьте, любезный! Что вы задохнулись, будто за вами гонятся? Где эти документы? Вы их взяли?

– Что вы, как можно? – отрицательно помотал головой Хлысталов. – Это же архив!

– Подождите, Эдуард Александрович, я прикажу сделать копии.

– Премного обяжете, – обрадовался полковник.

Главврач снял трубку.

– Это архив? Галя! У вас сейчас был полковник из МУРа… Да! Сделайте копии документов и ко мне! Да! Под мою ответственность. Жду… Сейчас принесут. Давайте пока выпьем за вашу находку.

– Признаюсь, меня не везде так принимают, – улыбнулся Хлысталов.

– Почему?

– Для многих и теперь имя Сергея Есенина «табу» или как красная тряпка для быка…

– Глупость какая! Русофобия, равно как и антисемитизм, омерзительны, я бы даже сказал – преступны! – поморщился главврач, доставая из сейфа бутылку коньяку. – Живем на пороге третьего тысячелетия…

В дверь главврача профессора Герштейна постучали.

– Да-да, войдите! – пригласил Герштейн. Двое чекистов, в которых Есенин сразу бы узнал следователя Самсонова и «подсадного» офицера Головина из тюрьмы ВЧК, решительно вошли в кабинет и предъявили свои удостоверения.

– Профессор Герштейн, мы агенты ГБ… – начал было Головин, но Самсонов перебил его:

– Мы агенты уголовного розыска, из милиции, явились к вам, чтобы арестовать Есенина.

– Да! Скрывающегося у вас гражданина Есенина, – добавил Головин.

– Это какое-то недоразумение… ошибка! – Профессор снял очки, достал платок и стал тщательно протирать стекла. – У нас в больнице Есенин не скрывается, а находится на лечении в хирургическом отделении с диагнозом… – он снова надел очки, вынул папку с документами и, найдя нужный листок, протянул его чекистам: – Вот, прочтите сами.

Самсонов взял листок, недоуменно повертел его и кинул на стол перед профессором.

– Вы что, издеваетесь?!

– Ой, простите! – спохватился Герштейн. – Я забыл, что там по-латыни написано!.. Сейчас! По-русски это звучит так: рваная рана левого предплечья. Представляете, что это такое?! Может начаться заражение крови… Ему надо лежать под нашим наблюдением месяца полтора-два. В противном случае я вам гарантирую хорошее заражение крови. И вообще, на каком основании вы здесь?!! – возмутился Герштейн.

– Не горячитесь, товарищ профессор, – оборвал его Самсонов. – Есть решение судьи Краснопресненского района Комиссарова арестовать Есенина.

– Здесь больница! – не сдавался Герштейн. – Здесь находятся тяжелобольные, и никакой Комиссаров мне не указ. Я буду сейчас же звонить Луначарскому… Нет! Я позвоню самому Льву Давидовичу Троцкому! – Он решительно снял телефонную трубку, но чекист Головин положил руку на рычаг:

– Не надо звонить! Никому не надо звонить, – осклабился он. – Мы вам верим. Только вы дадите нам подписку о сохранении доверенной вам государственной тайны… и…

– И обязательство заранее предупредить, когда Есенина будете выписывать, – добавил Самсонов ласковым тоном, от которого у Герштейна задрожали руки.

– Всенепременно! Подождите, я сейчас! – овладел собой профессор. Он достал чистый лист бумаги и начал было писать, но спохватился. – Тьфу, мой бог, вам ведь надо не по-латыни! – Взяв другой листок, он снова стал писать, бормоча что-то себе под нос.

– А что это у вас в коридоре больные собрались? Около палаты, внизу. Плачут. Умер кто? – спросил Самсонов, прохаживаясь по-хозяйски по кабинету.

– Умер? Кто умер? – не сразу сообразил Герштейн. – А! Да! Внизу, в хирургическом отделении… Да! Сегодня… Хороший человек был, потому и плачут… рваная рана предплечья, – пробормотал профессор, подавая подписку-обязательство о неразглашении. – Вот, прошу! Рад был познакомиться. До свидания!

Когда чекисты, козырнув, ушли, Герштейн рухнул в кресло, вытер вспотевший лоб, потом вышел из-за стола, подошел к стеклянному шкафчику, дрожащими руками налил в стакан из колбы, на которой был нарисован череп с костями и большими буквами написано «Яд!». Выпил, крякнул, занюхал нашатырем, еще налил и опять выпил и занюхал.

В палате Есенина опять собрался народ. Утомленным, еле слышным, надорванным голосом он читает свои стихи. Все замерли, внимая каждому слову. Есенин улыбнулся, чуть тряхнул головой. Выпрямился, опираясь на койку, и голос его окреп:

На лице часов в усы закрутились стрелки.
Наклонились надо мной сонные сиделки,
Наклонились и хрипят: «Эх ты, златоглавый,
Отравил ты сам себя горькою отравой.

И с беспощадной откровенностью и горечью завершил он не стихи, а словно откровенный рассказ о себе, в недоумении разведя руками:

Мы не знаем, твой конец близок ли, далек ли, —
Синие твои глаза в кабаках промокли».

Палата, коридор, да и вся больница, казалось, взорвались от бешеных аплодисментов.

– Спасибо! Спасибо вам! – слабо улыбался Есенин.

– Еще! Еще! Читай, Серега! Сергей Александрович, спойте «Письмо к матери», у нас и гитара есть! – наперебой сыпались просьбы со всех сторон.

Есенин опять улыбнулся, показав забинтованную руку.

– Все, хватит! Прекратите сейчас же! – в палату как буря ворвался профессор Герштейн, бесцеремонно расталкивая медперсонал. – Вы что, угробить мне хотите товарища Есенина? Больные, все по палатам! А вам не стыдно?! – закричал он на медсестер и врачей. – Вы должны оберегать покой нашего великого поэта, а вместо этого тут митинг устроили. Марш все отсюда!

Торопясь и толкаясь, все стали протискиваться вон из палаты.

– Сергей Александрович, вы дали честное слово: никаких выступлений, никаких сборищ! А сами концерт целый устроили! Людей до слез довели!

– Простите, профессор! Поэзия меня лечит! – пытался отшутиться Есенин.

– Бросьте ваши шутки, Сергей Александрович! У вас, возможно, заражение крови. Вам нужен покой! Ложитесь! Ложитесь, и никаких разговоров… Товарищ Бениславская, слава богу, вы здесь сегодня!..

– Я каждый день здесь, Иосиф Давыдович, – улыбнулась Галя, поправляя одеяло и подушку на кровати у Есенина.

– Да-да! Я знаю! Очень хорошо! Это очень хорошо, Галина, не знаю, как вас по отчеству.

– Просто Галя.

– Очень хорошо. Просто Галя Бениславская, можно вас попросить выйти со мной, – Герштейн заговорщицки подмигнул ей, беря за руку. – На минутку!

– Конечно! С вами хоть на две! – засмеялась Галя. – Ложись, Сережа. Ты прости, виновата, не надо было давать читать стихи!

– Не давать мне дышать? – Есенин улегся на кровать, обиженно отвернувшись к стенке. – Хорошо. Я больше не буду ни читать, ни дышать…

Когда Герштейн с Галей вышли в коридор, профессор мгновенно посерьезнел. Глаза сквозь линзы очков казались огромными от ужаса. Он оглянулся по сторонам и, убедившись, что все разошлись, потащил Бениславскую по коридору.

– Галя, катастрофа! Боже мой, Галя, я погиб!

– Что случилось, Иосиф Давыдович? Успокойтесь! Говорите, нас никто не слышит! – Она тоже оглянулась назад.

– Ой, Галя! Это государственная тайна, но я вам ее выдам. Только что приходили два товарища в кожаных куртках, сказали, из милиции, но я понял, что они из ВЧК. Он приходили арестовать Есенина. Показали ордер на арест от какого-то там Комиссарова…

– Этого не может быть, Иосиф Давыдович, – обмерла Галя.

– В нашем государстве, да еще в такое время!.. Не перебивайте меня, Галя, а то я собьюсь. Так вот… я дал подписку о неразглашении и обязался сообщить им, когда Сергей Александрович будет выписываться… Ой, мой бог! Чтоб им пусто было! Вы знаете, Галя, я не трус, но у меня дети… Ха-ха-ха! – нервно засмеялся профессор. – Я их настращал, что буду звонить жаловаться Троцкому… Их как ветром сдуло. У вас есть папиросы?

– Нет, я не курю, – ответила Галя.

– Я тоже, но в такой ситуации закуришь! Гляньте, у меня, у хирурга, пальцы дрожат! Кошмар! Идите сюда! – он повернул в какой-то коридорчик. – Они могут вернуться, Галя, это такие люди… Вы бы видели их глаза. Особенно один… с офицерской выправкой, Головин.

– Что делать, профессор?

– Срочно посоветуйтесь с вашими друзьями. Кто там есть? Есенин говорил о какой-то влиятельной Анне Абрамовне.

– Берзинь? – подсказала Галя.

– Кажется. Только Сергея Александровича надо немедленно перевести от нас в Кремлевскую больницу. Там они его не достанут.

– Хорошо, Иосиф Давыдович, я завтра свяжусь с кем надо!

– Нет! – отчаянно зашептал Герштейн. – Сегодня надо. Завтра может быть поздно! У меня дурное предчувствие. Вы бы видели их глаза! Это убийцы! Знаете, я не трус, но у меня дети… – снова повторил он.

– Не бойтесь, профессор, мы не подведем вас. Но как же все-таки быть?! – лихорадочно соображала Галя. – Я боюсь оставить Сергея одного. Ваши сиделки – ненадежная охрана, только не обижайтесь, Иосиф Давыдович!

– Что обижаться? Я сам знаю. Хорошего персонала не хватает…

Галя посмотрела на часы – скоро должны прийти сестра Есенина с мужем.

– Все устроим! Они подежурят, а я свяжусь с нужными людьми. Я ради Сергея на все пойду. Я спасу его. Я все сделаю! Спасибо, профессор, идите к себе! Спасибо вам! – Галя в порыве благодарности обняла Герштейна и поцеловала его в губы.

– Ну знаете, Галя! Так меня уже давно никто не благодарил! – Герштейн нелепой походкой пошел по коридору, потом быстро вернулся и тоже поцеловал ее в губы. – И не возражайте! Вот так, Галя. А вы как думали?!

– Вы что пили, Иосиф Давыдович? – засмеялась Галя.

– Сто граммов чистой соляной кислоты! Я не трус, Галя! И я не боюсь! – И Герштейн решительно зашагал по коридору, декламируя на ходу:

Милая, не бойся, я не груб,
Я не стал развратником вдали.
Дай коснуться запылавших губ,
Дай прижаться к девичьей груди…

Бениславская пошла к Есенину, но, завернув за угол, отпрянула назад: из палаты Есенина, озираясь, вышел человек. Галя узнала в нем чекиста, который появился во дворе, когда Есенин дрался с Пастернаком.

Дождавшись, когда чекист скрылся, Галя метнулась в палату. Есенин лежал, свернувшись калачиком и повернувшись лицом к стенке, и спал, положив руку под голову. Пристально оглядев комнату, она вдруг увидела, что графин, который стоял на тумбочке рядом с кроватью и до этого был полон воды, пуст. Но зато стакан, стоящий рядом, был налит до краев и со дна его поднимались пузырьки. Галя подошла к раковине умывальника и провела по ней рукой. Да! Воду из графина только что вылили. Она вернулась к тумбочке, взяла стакан, понюхала содержимое, выплеснула его в раковину, снова понюхала.

– Боже мой! Сережа! Звери! Убийцы! – с ненавистью прошептала она. – За что? За что они тебя? – Глаза ее наполнились слезами. – Ну ничего! Я рядом! Я твоя верная Галя! Я с тобой! – Она достала из-за пазухи миниатюрный браунинг, поставила табурет у спинки кровати, загородив собою спящего Есенина, и села, проверяя патроны.

– Спи, Сереженька, жизнь моя! Они не пройдут мимо меня! Они не пройдут!

В коридоре послышались шаги и голоса.

Галя вскочила, взвела курок и приготовилась к «бою».

– Ну, входите, гады!!!

Дверь распахнулась, и на пороге в изумлении остановились сестра Есенина Катя и Василий Наседкин.

– Вот те на! – воскликнул он.

Бениславская отвела браунинг и медленно опустилась на табурет: