– А?.. Что? – очнулся Есенин от воспоминаний. – Ты что сказала? Прости, я задремал… – он вновь начал ласкать ее груди, бедра…

– Нет! Нет, все! Сергей, мне пора, уже поздно. Мейерхольд уже, наверное, вернулся из театра. – Она освободилась из его объятий, собрала в охапку одежду и, подойдя к окну, положив все на стул, стала одеваться.

Напоминание о Мейерхольде окончательно «отрезвило» Есенина. Он грустно поглядел, как в тусклом свете уличного фонаря, проникающего с улицы в окно, деловито-тщательно одевалась жена Мейерхольда. На ум пришли стихи Блока:

Ночь, улица, фонарь, аптека,
Бессмысленный и тусклый свет.
Живи еще хоть четверть века,
Все будет так – спасенья нет!..

А вслух он прочел свои:

Простите мне…
Я знаю: вы не та —
Живете вы
С серьезным, умным мужем;
Что не нужна вам наша маята,
И сам я вам
Ни капельки не нужен.
Живите так,
Как вас ведет звезда,
Под кущей обновленной сени.
С приветствием,
Вас помнящий всегда
Знакомый ваш
Сергей Есенин.

– Будь проклят Мариенгоф! Ненавижу! – воскликнула в темноте Райх. – Он все сделал, чтобы мы разошлись! Бездарность!

– Что «все»? – спросил Есенин.

– Все! Это он оклеветал меня, мерзавец прилизанный!

– Есенины черными не бывают! – холодно ответил Есенин.

– Это Мариенгофа слова, а не твои!.. Чем хочешь клянусь тебе… Костя – твой сын! Слышишь, твой!

Есенин опять вспомнил, как в ту первую ночь в поезде Зинаида солгала, сказав ему, что он ее первый мужчина. Этого обмана по своей крестьянской натуре «собственника» он не мог простить ей.

– Он не похож на меня! – почувствовал злость Есенин.

– Дурак! – взорвалась Райх. – Он похож на меня и своего деда, такое не допускаешь?

– Ты зачем пришла? Ворошить старое? – Есенин, нашарив на полу штаны и рубаху, тоже стал одеваться.

– Нет. Я знаю, ничего уже не вернуть! Я пришла требовать, чтобы ты давал деньги на содержание твоих детей!

Есенин включил свет. Зинаида от неожиданности зажмурилась, защищаясь рукой от лампочки.

– Ладно, не хочешь на Костю, бог с тобой… Но на Татьяну будь любезен, иначе… иначе я подам в суд! Ты этого хочешь? – Она окончательно оделась и, встав перед своим отражением в окне, стала нервно поправлять волосы.

– Успокойся, Зина! У меня просто не всегда бывают деньги. Ты знаешь, я в деревню отцу с матерью посылаю, сестры на мне. Но я… – пытался избежать скандала Есенин.

Но Райх уже понесло:

– Не лги! На пьянство и друзей деньги находишь! У вас книжная лавка… Ты хозяин кафе «Стойло Пегаса».

– Послушай, Зина! Я не один хозяин, и потом…

– Ничего не хочу слушать… Не будешь регулярно давать деньги, подам на алименты! Заплатишь по суду! Все! Прощай! – Она отошла от окна, еще раз оглядев себя, и направилась к двери. – И еще. Прошу тебя, не приходи к нам! Мейерхольду это не нравится!

– Пошел на хер твой Мейерхольд!.. Я прихожу к дочке!.. – соврал Есенин.

– Она после твоего посещения сама не своя! Выпусти меня!

Есенин вытащил стул из дверной ручки и, поставив, отошел к окну.

Любимая! Меня вы не любили…
А мой удел —
Катиться дальше, вниз…

Держась за дверную ручку, Райх постояла мгновение, словно ожидая от Есенина чего-то, и, не дождавшись, распахнула дверь и вышла. В тишине коридора долго слышны были ее удаляющиеся шаги. Все стихло. Постучав в дверь, вошла молоденькая медсестра.

– Вам пора принимать лекарства, Сергей Александрович. Вот градусник, поставьте.

– Хорошо. Непременно, – безучастно ответил Есенин.

Когда медсестра проходила мимо него, он взял ее за руку и, улыбнувшись своей неотразимой улыбкой, спросил:

– Простите, у вас есть спирт?

– Конечно есть, – с готовностью ответила медсестра. – Вы хотите что-то продезинфицировать?

– Да, деточка. Вы угадали! Душу! Душу мне надо срочно продезинфицировать!..

Глава 9
Дункан

Мастерская художника Якулова помещалась на самом верхнем этаже дома № 10 по Большой Садовой. Студия была сплошь заполнена картинами, афишами театральных спектаклей, везде стояло много разных фигурок и статуэток. На полу красовался огромный персидский ковер. Мебель была непритязательная: несколько стульев, табуреток, заваленных красками. У большого окна стоял мольберт. Необычно длинный, узкий стол, выполненный по эскизу Якулова, весь был уставлен бутылками с вином, разношерстными бокалами и нехитрой закуской. Арка с темно-вишневым занавесом скрывала от посторонних глаз маленькую уютную комнату с большой тахтой, двумя мягкими креслами по углам и миниатюрным столиком между ними. Богемная вечеринка была в полном разгаре: дым, как говорится, коромыслом, когда все разом разговаривают и никто никого не слушает; взрывы беспричинного смеха. Накурено так, что хозяин призывает всех курить «по очереди».

Выпившие Сандро Кусиков и Мариенгоф играют в шашки на «интерес» – проигравший должен читать свои стихи. На фоне занавеса стоит Есенин, окруженный поклонницами сомнительной репутации, знакомыми актерами и актрисами из театра Таирова, которые расположились прямо на ковре, как зрители в партере, с бокалами и папиросами в руках, внимая своему кумиру. А он, наигрывая на гармошке и приплясывая, пел:

Сыпь, гармоника! Скука… Скука…
Гармонист пальцы льет волной.
Пей со мной, паршивая сука,
Пей со мной!
Излюбили тебя, измызгали —
Невтерпеж.
Что ж ты смотришь так синими брызгами?
Иль в морду хошь?

Стихи Есенина легко ложились на музыку. Получалась песня! Горькая и отчаянная. Казалось, вся обида на Райх и других продавших его женщин вылилась в этих строчках.

Я средь женщин тебя не первую…
Немало вас,
Но с такой вот, как ты, со стервою
Лишь в первый раз.

– Здорово, Сергей! Браво! Так их! – кричала богема и пьяно повторяла последние строчки: —… Лишь в первый раз.

Есенин запыхался, кудри разметались, прилипнув к потному лбу. Он остановился и, обведя сидящих на ковре женщин презрительным взглядом, зло бросил:

К вашей своре собачьей
пора простыть…

Но гармошка в его руках прозвучала вдруг тонко и жалобно. И сам Есенин, любящий, страдающий и ранимый, пропел тихо-тихо:

До-ро-гая… я пла-а-ачу-у-у,
Про-сти-и-и… про-сти-и-и-и…

Все участники вечеринки, да и сам хозяин, увлеченные выступлением Есенина, не заметили, как в мастерскую тихо вошла Айседора Дункан в сопровождении своего импресарио Шнейдера. Шнейдер хотел было привлечь всеобщее внимание к приходу знаменитости, но Айседора властным жестом остановила его. Она удивленно и с нескрываемым восторгом смотрела на поющего и пляшущего Есенина. Его хулиганская удаль, горящие глаза, лихие звуки гармошки ошеломили Айседору. Минутную паузу, воцарившуюся после того, как смолкла гармошка, первой нарушила Дункан:

– Браво! Браво, товарищ! Браво! – аплодировала она, протягивая в его сторону выразительные руки гениальной танцовщицы.

Есенин замер, глядя на статную женщину с отличной фигурой и очень красивым лицом. Все обернулись и, заверещав, повскакивали с мест, восторженной толпой окружив Дункан:

– Господи, неужели? Сама Дункан! Ура, Айседора! Виват Айседора! Жорж, почему ты не сказал, что у тебя будет сама Дункан?

Необычайно гордый, что приглашенная через Шнейдера Дункан все-таки пришла в его студию, Якулов суетился, пытаясь навести хоть какой-нибудь порядок на столе.

– Айседора, наконец-то! А я думал, вы уже не придете!

Мариенгоф с Кусиковым, стараясь перещеголять друг друга в галантности, помогли Дункан снять пальто и широкополую шляпу. Шнейдер с шумом открыл принесенную с собой бутылку шампанского и, разливая по бокалам, заговорил по-английски:

– Айседора! Знакомьтесь: это московские художники, поэты, артисты… Богема! Театр!

– Богема! Карашо! Лублю! Я есть богема! – говорила она, коверкая русские слова и продолжая неотрывно смотреть на Есенина.

Якулов, поставив на изящный подносик бокал вина, подошел к Дункан:

– Мисс Дункан, надо пить! Дриньк! Обычай! До дна!

– Дриньк! Карашо! Товарищ! – Айседора с изящным поклоном приняла бокал.

Все хором запели:

Дуня! Дуня! Дуня!
Дуня, пей до дна!
Пей до дна, пей до дна!..

Айседора, медленно выпив ровно половину, неожиданно подошла к Есенину и протянула ему бокал.

– Дриньк! Карашо! Товарищ! Брудершафт, do you want, – добавила она по-английски, исчерпав весь свой запас русских слов.

Есенин, как завороженный, опустил гармонь. Взял бокал и залпом опустошил его.

Дункан, запустив пальцы в его волосы, прильнула к поэту страстным поцелуем.

– Залатая! Га-ла-ва! За-ла-та-я! Га-ла-ва! Ангель! – прошептала она, оторвавшись.

– Боже мой! Она же ни слова не знает по-русски! – изумился Шнейдер.

Что же происходило в эту минуту, в это мгновение между двумя великими людьми?

Знаменитая танцовщица Айседора Дункан, королева танца, покорившая своим искусством Европу и Америку, одна из немногих среди западных интеллигентов, писателей, художников, театральных деятелей, которые устали от сытой американской и европейской жизни, увидела в русской революции освежающую бурю. Она поверила, что на необъятных просторах России строится новое светлое будущее.

– Я хочу танцевать для масс, для рабочих людей, которые нуждаются в моем искусстве… Я хочу танцевать для них бесплатно! Я буду работать для будущего русской революции и для ее детей.

Одержимая этими идеями, приехала она в Москву, совершенно не предполагая, что здесь, теплым осенним вечером, ей предстояло встретить свою судьбу, свою последнюю любовь, своего единственного законного мужа – великого русского поэта Сергея Есенина.

А он? Он уже загодя влюбился в славу Дункан, но когда наконец увидел эту восхитительную женщину, «половодье чувств» охватило его. В нем вспыхнула безудержная страсть. И мысли и чувства переплелись настолько, что они понимали друг друга без слов.

«Вот та самая женщина, которая мне нужна. Она может стать моей музой».

«Что он говорит? Нет, не говорит – нежно напевает? Золотая голова?»

«Чудная… как нежно гладит она мои волосы. Сколько тепла и ласки излучают ее глаза, ее голос, ее руки, ее губы!»

«Его губы… эти чистой голубизны глаза… Как прекрасно он сложен! Как пропорциональны линии его тела!..»

«Как она прекрасна! Богиня! Бронзовая богиня!.. Что это со мной: меня тянет к ней! Как в омут тянет!»

«Как он молод! Мой бог! На сколько он моложе меня? Ну и пусть… Годы и душа не всегда ровесники… А его душа… О, как она глубока… как омут! Он затягивает! Нет сил противиться!»

И вновь Айседора поцеловала Есенина. Тесно прижавшись друг к другу, они опустились на колени. Есенин, обхватив ее прекрасное тело, стал буквально терзать Айседору, словно желал вобрать ее в себя, слиться с ней воедино.

– No! Щерт! Щерт! – с трудом вырвалась она из объятий и, встав, протянула ему руки. Так и стояли они, взявшись за руки, глядя друг другу в глаза! Все исчезло, только он и она! Он и она!

– Ай да Айседора! Укротила нашего Сергея, – снасмешничал кто-то из гостей.

– Не знаю еще – кто кого? – возразил Кусиков.

А потом она полулежала на тахте, сладострастно запустив руку в золотые кудри Есенина, а он, примостившись на ковре у ног ее, читал, не отрываясь глядя на ее маленький, нежный рот: