– Слушаюсь! – Откашлявшись в кулак, Самсонов начал читать, с трудом разбирая почерк свидетелей: – Заявление милиционера Громова, пост № 231: «Ко мне на пост пришел служащий из кафе «Домино» и просил взять гражданина, который произвел драку. Когда пришел туда и вежливо попросил уйти из кафе, он стал сопротивляться, кричать: «Жиды предали Россию! Бей жидов!» Прошу привлечь гражданина Есенина к ответственности по статьям 176, 88, 157 и 219 и за погромный призыв. Громов».

Самсонов передал листок следователь.

– Все? – спросил тот.

– Нет! Вот еще несколько лиц дали краткие показания. Милиционер Дорошенко: «Есенин позволил себе нанести словесное оскорбление советской рабоче-крестьянской милиции, называл всех находящихся «сволочью» и другими скверными словами».

Милиционер Каптелин показал: «Гражданин Есенин говорил по адресу находящихся в кафе: «жулики», «паразиты» и т. д.». А милиционеры Ходов и Нейберг показали: «Гражданин Есенин кричал: «Хрен вам всем, а не стихи!» и позволял похабные жесты». Все! – закончил Самсонов, вытерев вспотевший лоб.

– Посетителями кафе «Домино» одни милиционеры, что ли, были? – с усмешкой спросил следователь, разглядывая показания свидетелей.

Есенин громко захохотал.

– Случайно… проходили случайно мимо, товарищ комиссар, – поняв свою оплошность, промямлил Самсонов.

Следователь встал, прошелся по кабинету, встал позади Есенина.

– Так что скажете, гражданин Ясюнин Сергей Александрович?

– Есенин я! Е-се-нин! Поэт Сергей Е-се-нин! Прошу не коверкать мою фамилию, – крикнул Есенин, вскочив со стула. – А это, – кивнул он на бумажки на столе, – все ложь! Все было не так! Никакого скандала я не делал! Пока ждал своего выступления… немного выпил. Когда начал читать стихи… публика вела себя хамски… свистели… оскорбляли… требовали еще стихов… А один вылез на эстраду и спросил меня, против ли я жидов или нет, на что я и выругался… Ну… послал его по матушке… Назвал его провокатором и… толкнул тихонько в лицо кулаком, после чего он слетел с эстрады в публику. Был ли он милиционер… Откуда мне знать? А что потом было… и кто кого бил, я не помню. Шумно было. Тихо стало, только когда этот, – кивнул он на Самсонова, – этот стал стрелять… А у меня тоже были свидетели… сестра моя Екатерина Есенина и секретарь газеты «Беднота». Бениславская. Вы их спросите… Что ж, только милиция?

– Их показания не учитываются, они лица заинтересованные.

– А милиция – не заинтересованные? – возмутился Есенин.

Следователь выразительно посмотрел на Самсонова.

– Что ты на это скажешь, товарищ Самсонов? А?

Самсонов медленно подошел к Есенину и с размаху ударил его по лицу. Есенин упал навзничь, мгновение полежал и, вытирая кровь с губы, сплюнул на пол, а потом тяжело поднялся, сел на стул.

– Ничего, это я споткнулся… о камень… Это к завтрему все заживет.

– Заживет? – Следователь опять поглядел на Самсонова, и тот снова с размаху ударил Есенина.

От такого удара Есенин не сразу пришел в себя. Следователь налил воды в стакан, плеснул ему в лицо. Самсонов поднял и посадил Есенина на стул и остался стоять рядом, придерживая за плечо, чтобы тот не свалился.

– Известны ли вам причины вашего ареста?

Есенин отрицательно помотал головой.

– Вы обвиняетесь в контрреволюции! Да! Да! – заорал следователь Матвеев.

– Ни хера себе! – Есенин попытался улыбнуться разбитыми губами, но от боли закрыл рот рукой. – Да мои политические у-у-убеждения в отношении Советской власти… У-у-у! – простонал он. – Ой блядь! Лo-яль-ны! У меня даже имеется, – Есенин засунул руку карман, достал платок и прижал к кровоточащим губам, – имеется ряд произведений в… ре… в революционном духе!

– А кто может подтвердить эту вашу лояльность и благонадежность? Сестра?

– Народный комиссар Луначарский! Киров! Калинин! И… ряд других общественных деятелей, – с гордостью выкрикнул Есенин. На глазах его от обиды выступили слезы.

Чекисты переглянулись.

– Как вы смотрите на современную политику Советской власти? – спросил следователь, словно издеваясь над беззащитностью Есенина.

– Сочувственно… С пониманием, – и, оглянувшись на Самсонова, покосившись на его кулаки, добавил: – Каковы… бы… проявления этой власти… ни были…

– Похвально! – засмеялся Матвеев. – Похвально! Кто может взять вас на поруки? Кроме Кирова, конечно?

Есенин обхватил голову руками, бережно покачивая ее, словно больного ребенка, простонал:

– Кроме Кирова… За меня может поручиться… только Георгий Устинов. Устинов, позвоните… он сотрудник правительственной газеты. Больше сказать нечего. Я не могу больше. Голова моя… – Последние слова Есенин прошептал, падая со стула на пол.

Следователь нажал на кнопку звонка и сказал вошедшему конвоиру, кивнув на лежащего Есенина:

– В камеру его!

– В одиночку? – спросил Самсонов, помогая Есенину подняться на ноги.

– Нет! – ответил Матвеев, а когда пошатывающегося Есенина конвоир вывел из кабинета, тоном, не терпящим возражений, добавил: – Пусть из наших кто-нибудь с ним посидит. Поэты народ болтливый! На допросы не вызывать, и пусть доктор Перфилье подлечит его. Пьяная драка в их бардачном кафе тянет лишь на статью сто семьдесят шестую – хулиганство. Свидетельства одних твоих милиционеров – говно! Тоньше надо работать, Самсонов! Поэзию его почитай… Узнай про друзей его… Знаешь их? Ганин… Орешин еще…

Самсонов, поглаживая свои кулачища, добавил:

– Всех знаю. Наседкин… Клюев… Кусиков…

– К Устинову приглядеться надо. Вот где может быть дело, понял? А Есенина подержим, пока из его поручителей кто-нибудь не явится. Все! Действуй!

Узкая как склеп камера в тюрьме ВЧК. На койке, свернувшись калачиком, спит Есенин.

Из забранного решеткой мутного от грязи выходящего во двор тюрьмы окна послышался рев мотора и вслед за ним раздались выстрелы и истошные душераздирающие крики: «За что?! Будьте вы прокляты!! Убийцы!! Да здравствует революция! Я жить хочу! А! А!»

Есенин очнулся, вскочил с койки и, пошатываясь, подошел к окну. Эти вопли и рев машин образовали какой-то сверхъестественный гул.

«Уж не ад ли это? – промелькнуло у него в голове. – Господи, где я? – Потрясенный услышанным, Есенин отпрянул от окна и, обернувшись, увидел сидящего на койке черного человека. – Что это со мной? Видения какие-то!» Он протер глаза кулаками.

Видение зашевелилось и оказалось соседом по камере.

– Что это? – спросил Есенин, протянув руку к окну.

– Плохо слышишь? Стреляют! Людей стреляют, сволочи!

Лицо Есенина, и без того бледное, стало как мел.

– Как стре… стреляют?

– Как скотину! Без суда и следствия. Достаточно одного доноса, и… финита ля комедия! Се ля ви, мой друг! Отсюда только два выхода: либо ты сознаешься во всем, либо вот! – кивнул он на окно и, откинувшись на кровать, пропел: «И никто не узнает, где могилка твоя!»

Есенин присел на краешек своей койки и растерянно запротестовал:

– Они не посмеют со мной так! Я… Меня лично знают Киров, Фрунзе, Луначарский!.. Вы же не знаете, кто я!

– Знаю! Есенин. Сергей Есенин… Я сразу тебя узнал, как притащили… Уже вторые сутки я за тобой ухаживаю. Горячка у тебя приключилась, Сережа! – Сосед поднялся. – Вот так-то, Сергей Александрович! А до тебя Гумилев здесь сидел… После расстреляли его… в Петрограде. – Сунув руку под подушку, достал кусок хлеба. – На-ка вот, подкрепись. Баланду твою я съел.

Есенин взял протянутый хлеб, втянул носом его запах, зажмурился от удовольствия.

Отщипывая крохотные кусочки, стал осторожно есть, стараясь не разбередить запекшиеся кровью разбитые губы.

– А вы кто? Вас за что сюда?

Сосед встал, с хрустом потянулся.

– По мне разве не видно? Бывший офицер белой гвардии, – сказал он, щелкнув подтяжками на плечах.

– Только за то, что бывший офицер? – Есенин прекратил жевать.

– Для этих инородцев, что власть в России захватили, этого достаточно. Раз офицер, значит, обязательно контра! – Он подошел к окну и прислушался. – Все! Сегодня, наверное, десятка три-четыре… – Офицер истово троекратно перекрестился. – Упокой, Господи, рабов Божьих!

– Я поражаюсь, как вы спокойно об этом говорите, – Есенин положил недоеденный кусок хлеба соседу на подушку.

– Это ваша доля, – сказал офицер, возвращая хлеб Есенину. – Я свою съел. А что до спокойствия… Я боевой офицер и с врагами тоже не церемонился!

Есенин помолчал и неожиданно спросил:

– Почему вы со мной так откровенны?

Офицер будто ждал этого вопроса и заговорил торопливо, точно актер заученную роль:

– Терять мне нечего. Я во всем сознался… Был членом контрреволюционной организации. Не сегодня-завтра меня выведут «погулять» под шум мотора. И потом – вы Есенин! С поэзией вашей знаком и про вас много слышал. Такие люди не могут быть с двойным дном. Ваши стихи – боль за Россию.

Дар поэта – ласкать и карябать,
Роковая на нем печать.
Розу белую с черною жабой
Я хотел на земле повенчать.

– Вот она, суть творящегося! – продолжал он с пафосом. – Ты гениально все зашифровал! Роза белая – это белая Россия, Белое движение, армия. А черная жаба – это жиды! Ведь так, Есенин? Россию с жидами ты мечтал повенчать на Земле?

– Нет, – крикнул ошарашенный таким напором Есенин. – Я совсем не про это писал! Вообще про нее дурное, и темное, и чистое. Светлое в человеке – вообще! Это символы! Образы! С чего вы Белую армию приплели!

– Да не бойся, Сергей! Одни мы. Видно, Господь мне тебя послал, – снова перекрестился офицер. – Я передам тебе кое-что… Записочку. Я уж отсюда не выйду. А тебя выпустят. Иначе бы не лечили. Обыскивать тебя больше не будут, это точно! Передашь нашим!

– Кому нашим?

– Кусикову, – ответил офицер, гипнотизируя Есенина взглядом, как змея.

– Какому Кусикову? Их двое! – выдержал его взгляд Есенин.

– Старшему, как его? Ну, ты знаешь.

– Сандро? – спросил Есенин.

– Да! Сандро! – обрадовался офицер. – Ему передашь, а он уж знает, куда дальше.

– Я не знал, что Сандро из ваших, – прищурился Есенин.

– Что ты! Он служил в деникинской армии со мной в черкесском полку. В бою краснопузиками был ранен в руку. Он, как и я, ненавидит Советскую власть и коммунистов тоже. Мы хотели с ним бежать к Врангелю…

«А ведь ты не офицер, батенька, а провокатор! Подсадили тебя. Ты – «черный человек»!» – подумал про себя Есенин.

– А тебя-то как зовут? – перебил Есенин.

– Разве я не представился? – рассмеялся офицер. – Головин. Поручик Головин. Николай. Будем знакомы.

– Слушай, поручик, а чего с меня подтяжки сняли, а? – наивно спросил Есенин.

– Чтоб не повесился ненароком.

– А… А с тебя почему не сняли?

Офицер, щелкнув машинально подтяжками, замялся.

– Черт их знает… Забыли, наверное, – фальшиво засмеялся он. – И на старуху бывает проруха.

Есенин зажмурился, ощутив внезапную боль в сердце. Испариной покрылись его лоб и руки. Он рванул рубаху.

«Что же делать? Что же делать мне с ним? Сволочь! Надо бы известить своих. Ах ты… твою мать!» – клокотало в душе Есенина.

– Что с вами? – насторожился офицер. – Вам плохо?

– Да нет. Душно просто. Вспотел, – ответил Есенин, снимая с себя рубашку, напряженно контролируя себя, чтобы случайно не выдать своих мыслей. Сделав усилие, он улыбнулся, медленно встал и, взяв рубашку за рукава, стал обмахиваться ею, как опахалом.

– Стихи, значит, мои знаешь?

– И знаю, и люблю, Серега! – Офицер натянуто улыбнулся, откуда-то достал папиросы, отошел к окну, сел на табурет и закурил.

Есенин чувствовал, как злоба, острая и горькая, подступила к горлу, сдавила шею. Рубашка от взмахов, скручиваясь все больше, превращалась в крепкий жгут.

– Вот этого не знаете, видно…

И вновь вернусь я в отчий дом,
Чужою радостью утешусь,
В зеленый вечер под окном…

– …на рукаве своем повешусь, – зло подхватил офицер. – И это знаю, Есенин. Вы неплохой артист, Сергей Александрович! Лучше всего у вас получается, как я успел заметить, наивность.

Есенин ненавидящими глазами смотрел на поручика.