– Не приближайтесь ко мне, святая невинность! А веревку-то поберегите для себя! Жаль, хорошая была рубашка! Неужели вы способны на убийство, Есенин? Вы, должно быть, знаете какую-то тайну? Вы выросли в моих глазах. А творчество ваше, насколько я могу судить, действительно становится шире и сильнее. Я рад сказать вам об этом, – поручик встал, небрежно швырнул окурок в угол камеры и, спокойно пройдя мимо Есенина, стал барабанить в железную дверь. Заслышав приближающийся топот, он быстро проговорил:

– Сказать откровенно, Сергей Александрович, я искренне сожалею, что наша встреча произошла здесь, а не на литературном диспуте!

Лязгнул запор, и дверь отворилась. Вошел Самсонов с двумя охранниками. Он вопросительно посмотрел на офицера.

Седые вербы у плетня
Нежнее головы наклонят.
И необмытого меня
Под лай собачий похоронят, —

продекламировал офицер и прощально помахал Есенину рукой.

– Что тут у вас? – недоуменно спросил Самсонов.

– Я предупреждал, ничего с ним не получится. Подтяжки подвели, – сказал офицер, снова щелкнув подтяжками по плечам. – А впрочем, при чем тут подтяжки… Посторонитесь, Самсонов, дайте пройти.

Самсонов проводил взглядом Головина и, повернувшись к Есенину, скомандовал:

– Есенин, встать! Руки за спину! Следуйте за мной!

– Здравствуйте, Сергей Александрович! – Радушно улыбаясь, следователь Матвеев вышел из-за стола, протянул Есенину руку, но тот демонстративно оставил руки за спиной, как арестант.

– Поздравляю вас, – продолжал Матвеев, не замечая неприязни Есенина. – В ВЧК товарищу Ксенофонтову пришло ходатайство от наркома товарища Луначарского, а также поручительство товарища Блюмкина. – Матвеев вернулся за стол, взял листок, начал читать.

Но Есенин уже не слушал следователя, сердце его заколотилось так, словно готово было выпрыгнуть из груди.

«Свобода! Свобода! Спасибо, Яков! А хорошо, что у меня приятели евреи – они в фаворе. Луначарский молодец, вступился», – мелькали мысли в опьяненной от радости голове.

Есенину выдали его пиджак, подтяжки, документы. Наскоро приведя себя в порядок, он вышел из внутренней тюрьмы ВЧК. Не успели за ним захлопнуться ворота, как на шее визгом повисла его сестренка Катя.

– Сереженька, родной! Наконец-то! Я со страха чуть не померла! – стрекотала она, обнимая и целуя брата в щеки, лоб, губы.

Есенин ойкнул. Катя отстранилась и только теперь заметила его разбитые губы.

Мгновенно слезы сострадания брызнули из ее, как у брата, васильковых глаз.

– Как ты там, Сереженька? Тебя били?

– Не спрашивай! Потом расскажу… Как-нибудь. Здравствуй, Галя! – отстранив сестру, Есенин крепко пожал руку подошедшей Бениславской. – Спасибо, что вы пришли! Больше никого? А Мариенгоф?

Бениславская покачала головой.

– Тпру-y-y, – раздалось сзади.

К тротуару подкатил извозчик. Он, лихо натянув поводья, крикнул лошади:

– Стой, залетная!

В пролетке, стоя во весь рост, будто на эстраде, и размахивая рукой, словно читая стихи, Яков Блюмкин прочитал нараспев:

– Я, нижеподписавшийся Яков Блюмкин, член ЦК Иранской коммунистической партии, беру на поруки гр. Есенина.

Это сокращенное «гр.», а не «гражданин» всех развеселило. Девушки захохотали, даже Есенин улыбнулся разбитыми губами. Блюмкин повторил:

– Гражданина Есенина Сергея Александровича, обвиняемого в контрреволюции, беру на поруки, под личную ответственность. Я ручаюсь в том, что этот…

Девушки не дали ему закончить, зааплодировали, закричали:

– Браво, Блюмкин! Ура!

Яков, как плохой артист, церемонно раскланялся во все стороны:

– Спасибо, спасибо. Не надо оваций.

– Это лучшие твои стихи, Яков, – похвалил Есенин. – Над рифмой только надо поработать.

– У Мариенгофа тоже она черт-те что, – парировал Блюмкин. – Ну ладно. Все залезайте в коляску.

Когда девушки и растерянно-счастливый Есенин уселись в пролетке, Блюмкин скомандовал:

– Извозчик, трогай! Все ко мне в «Савой». Отметим твою свободу, Серега. Да здравствуют имажинисты?

Когда коляска покатила по улицам, Есенин, оглянувшись, неуверенно попросил:

– Яков! Слышь, Яков! Мне бы надо привести себя в порядок… Помыться, побриться. Рубаху вот… сменить. А? А то я только что из тюрьмы…

Все засмеялись.

– А правда. Давайте сначала заедем ко мне, Сергей переоденется, а вечером мы к вам, – поддержала его Бениславская. – Правда, Яков Григорьевич! Пусть Сергей придет в себя.

– А Катя как считает? – пошутил Блюмкин.

– Я как Сережа, – серьезно ответила Катя.

– Меньшинство подчиняется большевикам, – поднял, сдаваясь, руки вверх Блюмкин. – Убедили. Езжайте! А вечером жду в номере сто тридцать шесть гостиницы «Савой»… Все! Не прощаюсь. Катя, я красивых таких не видел, – процитировал он Есенина и, лихо спрыгнув на ходу, помахал вслед рукой: – Жду!

Молчание, которое наступило после ухода Блюмкина, первой нарушила Катя.

– Мы, Сережа, ночей не спали. Если бы не Галя… Она как ураган. Всех обегала, даже Калинину звонила. Представляешь, он заявил, что в курсе происшедшего, но ничем помочь не может, ВЧК поступила по закону… Ведь так он сказал? Да, Галя?

Бениславская с горечью в голосе ответила:

– Как пить за счет Есенина, так все тут как тут! А случилась беда, попрятались как крысы!

– Куда мы едем? – спросил Есенин, с жадностью оглядывая все вокруг – дома, людей, небо, – будто не неделя прошла в тюрьме, а целая вечность.

А небо взвилось над Москвой голубое, прозрачное, чистое, словно в упрек грязным земным деяниям людей, суетливо спешащих по тротуарам в поисках своей судьбы, а может, просто пропитания.

– Ко мне, – по-будничному просто ответила Галя и, наклонив голову, чтобы Есенин не увидел радостных глаз, спросила: – Сережа… Катя мне сказала, вы разошлись с женой. Это правда?

– Да, – грустно улыбнулся Есенин, почувствовав ее настроение. – Уже и документы о разводе получил. Так что я одинокий. Давно одинокий.

– И очень хорошо, – вырвалось у Бениславской, – то есть… будете жить у меня.

– А вы не боитесь, Галя, что о вас могут нехорошо думать?

– А мы будем жить втроем, – быстро нашлась она и, смеясь, обняла и поцеловала его сестру. – Правда, комната у меня маленькая, но есть еще темный чуланчик. Там вполне может поместиться походная кровать.

Никогда и нигде Есенин не чувствовал такого одиночества, как последние года два-три здесь, в Москве. Это одиночество изнуряло его, нагоняло тоску, от которой он не знал порой, куда деться. Оно толкало его на постоянное общение с людьми. С людьми чужими, близкими, но недалекими. Он боялся одиночества, а потому с благодарностью согласился.

Щеки Бениславской запылали маковым цветом, несмотря на холод. Она стала обмахивать ладонью лицо. Наконец настал тот день или, скорее, ночь, о которой так мечтала Галя Бениславская.

Галина Бениславская, давно и безнадежно любившая Есенина, была девушкой неглупой, достаточно самокритичной и понимала, что недостаточно красива: среднего роста, нескладная, с темными косами, с зелеными в густых ресницах глазами под чертой чуть не сросшихся на переносье бровей. Хотя и была она девушкой образованной, современной, но все-таки не смогла избежать влияния стихов Есенина и гипноза его голубых глаз и очаровательной улыбки. И какой-то внутренний голос подсказывал ей, что она может быть ему полезна и таким путем сумеет завоевать его любовь. Все произошло, как и мечталось. «Пришла и спасла!»

Сохранившаяся со времени работы в ВЧК секретарем у Крыленко связь помогала ей выручать Есенина из милиции, куда он не раз попадал после пьяных скандалов. А теперь вот и из тюрьмы ВЧК.

– Дальше куда ехать? – обернулся извозчик.

– Ко мне, на Брюсовский, – встрепенулась Галя. – Почти приехали.

Глаза ее, зеленые, точно посветлели, стали совсем изумрудными, они теперь безотрывно были прикованы к лицу беззаветно любимого Сережи. Сереженьки, как она ласково называла его про себя.

Гале кажется, что она победила, что Есенин со временем станет ее.

– Приехали, Галя. Твой дом, – прервала ее мечтания Катя.

– Остановитесь здесь.

Извозчик остановился. Есенин легко выскочил из коляски и подал руку Гале. Сестра сама выпрыгнула прямо на Есенина, обхватив его сзади за шею, повисла на нем.

– Погоди, Катька, не балуй! – Стряхнул ее с себя и, сунув руку в карман, хотел расплатиться с извозчиком. Пошарив во всех карманах, понял, что денег нет, и растерянно повернулся к Гале: – Нету! Денег у меня даже ЧК не нашло ни копейки. – Повернувшись к извозчику, сказал, извиняясь. – Прости, брат. У первого поэта России денег нет!

– Вот, возьмите, – протянула Бениславская деньги извозчику.

Извозчик снял шапку, перекрестился.

– Христос с вами! Полно, Сергей Александрович, нешто я не видел, отколь вы вышли! Может, еще свидимся. Что мы, нелюди? Нешто мы не понимаем! Но-о-о-о! Милай! – хлестнул он вожжами лошадь и, обернувшись, крикнул: – Держись, Сергей Александрович! Бог не выдаст, свинья не съест. Ничаво!

Тронутый до слез участием простого извозчика, Есенин засмеялся.

– Ну, пошли. Показывайте свое жилье, Галя.

Катя бросилась вперед, открывая дверь в подъезд.

Галя, чинно взяв Есенина под руку, обернулась по сторонам. «Хоть бы кто из знакомых увидел мое счастье!» Но не встретив никого, рассмеялась своим глупым желаниям.

Как бы случайно прижавшись к Есенину в узкой двери, Галя так и шла с ним до лифта, где их ждала Катя с шутливо-многозначительным лицом, всем своим видом давая понять: уж она-то знает, к чему дело идет!

Глава 3
Отсрочка

Хлысталов понимал, что без изучения материалов, находящихся в прокуратурах и секретных архивах КГБ, восстановить причину трагической смерти Есенина нельзя, и он решился обратиться напрямую.

Заранее заказав пропуск, поднявшись на нужный этаж и пройдя по длинному коридору, Хлысталов постучал, отворил дверь и вошел в приемную высокого начальства КГБ.

– Я Хлысталов Эдуард Александрович. Здравствуйте!

– Здравствуйте! Пожалуйста, товарищ Хлысталов. Вас ждут, – произнесла услужливая секретарша.

Хлысталов вошел в кабинет. Начальник, в сером костюме, в белоснежной рубашке, отложив в сторону свежие газеты, предложил Хлысталову кресло:

– Здравствуйте, Эдуард Александрович. Слушаю вас.

– Я хотел бы получить доступ в архивы КГБ, чтобы отыскать дело по факту самоубийства в «Англетере» поэта Сергея Есенина, – выпалил Хлысталов давно заготовленную фразу.

Начальник изобразил на своем лице недоумение:

– Самоубийство Есенина? А для чего вам это нужно?

– Хочу установить правду о гибели поэта.

– А разве она не установлена? У вас имеются какие-нибудь документы?

– Я полковник милиции, заслуженный работник МВД СССР, – протянул Хлысталов свое удостоверение.

Начальник, заглянув в него на всякий случай, небрежно бросил его обратно Хлысталову.

– Меня это не интересует. Кто поручил вам заниматься делом Есенина? – Лицо его стало неприступным, глаза злыми.

– Я выступаю как частное лицо.

– Следствие ведут знатоки, – съязвил начальник. – Полковник Хлысталов, вы более чем кто-либо другой должны знать порядок ознакомления с архивными документами постоянного хранения! – отчитал он Хлысталова.

Оторопев от такого приема, Хлысталов, помедлив, встал, положил удостоверение в нагрудный карман. Он еще надеялся, но начальник вновь потянулся к газетам.

– Все, товарищ полковник! Будут еще вопросы?

– Благодарю вас, – растерянно ответил Хлысталов и, повернувшись, вышел в приемную.

– До свидания, – сочувственно сказала ему вслед секретарша.

Выйдя из здания, Хлысталов сделал несколько глубоких вдохов, поглаживая сердце, не торопясь отыскал свою «волжанку», сел и, положив руки на руль, уткнулся в них.