Юань разглядывал ее с любопытством, пока однажды девушка не почувствовала, что на нее смотрят, и не обернулась. С тех пор, стоило Юаню украдкой глянуть на нее, он всякий раз встречал ее неотрывный взгляд, и потому больше не осмеливался смотреть. Зато он спросил про нее у Шэна, такой нелюдимой она была, и Шэн со смехом ответил:

– Ах, эта! Как раз одна из них, да. Подруга Мэна… Они вечно о чем-то шушукаются, строят тайные козни… Ты только взгляни на ее холодное лицо! Из таких ледышек получаются самые надежные бунтари. Мэн слишком горяч. Сегодня он пылок и рвется в бой, а завтра впадает в отчаяние. А эта девушка холодна и тверда, как лед. Терпеть не могу холодных, они всегда одинаковые. Зато она остужает пыл Мэна, когда тот начинает пороть горячку, и успокаивает его свои неизменным спокойствием, когда тот отчаивается. Она из какой-то глухой провинции, где уже началась революция.

– Что они замышляют? – с любопытством спросил Юань, понизив голос.

– Собираются дать отпор армии, когда та придет, – сказал Шэн, пожимая плечами, и с деланым безразличием побрел прочь, туда, где их никто не услышит. – В основном они работают с рабочими на фабриках, которые за свой тяжелый каждодневный труд получают сущие гроши. Еще они рассказывают рикшам, как их угнетают богачи, как жестоко с ними обращается заграничная полиция и все в таком роде. Науськивают народ, чтобы те в нужный час не испугались восстать и силой взять то, что принадлежит им по праву. Вот увидишь, Юань, они еще попытаются заманить тебя в свои ряды! Мэн обязательно с тобой поговорит. На днях он меня спрашивал, что ты за человек, революционер ли в душе.

В один прекрасный день Юань в самом деле узнал, что Мэн его ищет. Когда они встретились, тот положил руку ему на плечо, поймал его за воротник и произнес в своей привычной угрюмой манере:

– Мы с тобой двоюродные братья, а до сих чужие друг другу. Вдвоем почти не бываем. Давай сходим вместе в чайный дом у школьных ворот и поедим.

Поскольку дело было в конце учебного дня, Юань не мог ему отказать, и они пошли обедать. Какое-то время они сидели в тишине, и Юаню даже стало казаться, что Мэн ничего особенного не собирался ему говорить, потому что он просто сидел и глазел в окно на улицу и прохожих, а если и заговаривал, то лишь чтобы отпустить какую-нибудь злую шутку об увиденном.

– Ты глянь на этого жирного толстосума в машине! – сказал Мэн один раз. – Глянь, как он ест и как хохочет! Наверняка вымогатель – ростовщик, банкир или фабрикант. Я таких издалека вижу! И невдомек ему, что сидит на пороховой бочке!

Юань, поняв, что имеет в виду его двоюродный брат, промолчал, хотя ему пришло в голову, что родной отец Мэна даже жирнее упомянутого господина.

В другой раз Мэн воскликнул:

– Нет, ты посмотри на этого возчика, с каким трудом он тащит свою повозку! Видно, что вот-вот помрет с голоду. Он сейчас нарушил мелкое дорожное правило. Недавно приехал из деревни и еще не знает, что нельзя пересекать улицу, когда полисмен вот так держит руку. Ну, что я говорил! Теперь полицейский его бьет! Смотри, еще и рикшу у него отобрал! Теперь этот бедолага потерял и повозку, и заработок за целый день. А вечером ему все равно придется платить за аренду рикши!

Глядя, как возчик отворачивается и в отчаянии роняет голову, Мэн вспыхнул, голос у него задрожал, и Юань с потрясением увидел, что его странный брат плачет от ярости и тщетно глотает слезы. Мэн увидел сочувственный взгляд Юаня и сдавленно произнес:

– Пойдем куда-нибудь, где можно поговорить. Я умру, если не выговорюсь! Меня так злит тупая покорность народа, прямо убить их готов!

И Юань, чтобы успокоить брата, отвел его в свою комнату, закрыл дверь и дал ему выговориться.

Разговор с Мэном пробудил в глубине его души чувства, о которых он предпочел бы не вспоминать. Юань искренне радовался легкости последних дней: наконец-то он мог отдохнуть от долга и посвящать все свое время только тому, что ему нравилось, – учебе и развлечениям. Две женщины дома, госпожа и ее дочь, не скупились на похвалы и ласки, и он жил в тепле, достатке и любви. Он с радостью забыл бы, что на свете остались люди, которым не хватает тепла и пищи. Он был так счастлив, что не хотел думать ни о чем плохом, и даже если в предрассветные часы его охватывали мрачные опасения, что отец по-прежнему имеет над ним власть, он тут же задвигал эти мысли подальше, потому что доверял находчивости госпожи и знал, что она о нем позаботится. Однако после разговора с Мэном прежняя тень омрачила душу Юаня, до сих пор сторонившуюся теней.

…И все же благодаря таким беседам родина по-новому открывалась Юаню. За дни, проведенные в глинобитном доме, он впервые увидел ее широкие просторы и плодородные земли. Он увидел прекрасное тело своей страны, пусть ее народ и не вызывал у него глубокого сочувствия. Здесь, на городских улицах, Мэн научил его видеть ее душу. Подмечая каждую, даже малейшую несправедливость по отношению к простолюдинам и рабочим, он научил Юаня наблюдательности. Так как рядом с очень богатыми всегда есть и очень бедные, Юань, гуляя по улицам, встречал их на каждом углу, поскольку большинство горожан были бедны; он видел заморенных голодом и болезнями детей, слепых, немытых и вонючих; на самых богатых и пестрых улицах, украшенных шелковыми полотнами, трепещущими на ветру, застроенных большими магазинами и лавками, на балконах которых, привлекая покупателей, играли наемные музыканты, даже на таких улицах выли и стенали грязные нищие, и лица многих прохожих были бледны и худы, и всюду толпились проститутки, еще до наступления темноты выходившие на свой голодный промысел.

Он видел все, и картины эти оставляли в нем куда более глубокий след, чем в Мэне, ибо Мэн был из тех, кто обязательно должен служить высокой цели и все вокруг подчинять этому служению. Стоило ему увидеть изможденного голодом человека или толпу попрошаек у ворот портовых складов, где продавали за грош тухлые яйца, а свежие грузили на корабли и увозили за границу, или ленивых богачей и разодетых в шелка женщин, смеющихся и весело щебечущих под крики нищих, Мэн тотчас взрывался и любую мучившую его боль исцелял одним криком:

– Ничего не изменится, покуда мы не достигнем своей цели! Нам нужна революция! Надо свергнуть всех богачей и выгнать иностранцев, севших нам на шею, а бедные должны прийти к власти – только революция позволит этому свершиться. Юань, когда же ты увидишь свет и примкнешь к нам? Ты нам нужен… Мы все нужны нашей стране!

И Мэн уставлял на Юаня свирепый горящий взор, будто хотел буравить им брата до тех пор, покуда тот не поклянется служить революции.

Однако Юань не мог принести такой клятвы, потому что революция его пугала. От нее он в свое время и сбежал.

А еще он почему-то не мог поверить, что революция способна исцелить все эти недуги, да и ненавидеть богатых такой лютой и непримиримой ненавистью, как у Мэна, не мог. От одного лишь вида округлого сытого тела или золотого кольца на пальце богача, или мехов на его плечах, или драгоценных камней в ушах его женщины и ее густо напудренного, разукрашенного лица Мэн мог впасть в ярость и еще тверже уверовать в революцию. Юань же, порой против собственной воли, подмечал добрую улыбку на лице богатого господина или полные жалости накрашенные глаза его нарядной жены, протягивавшей нищему серебряную монету. Еще ему нравилось слышать смех, неважно, богатых или бедных; смеющийся человек вызывал у Юаня симпатию, даже если он знал, что тот – злодей. Правда заключалась в том, что Мэн ненавидел и любил людей просто за то, что лица у них белы или черны, а Юань никогда не смог бы сказать: «Этот человек – богатый и значит плохой, а этот – бедный и значит хороший», поэтому подчинить всю свою жизнь служению одной цели он не мог, какой бы высокой она ему ни казалась.

Он не мог как следует возненавидеть даже иностранцев, лица которых то и дело мелькали в уличной толпе. Город, торговавший со всеми странами мира, был полон иностранцев всех мастей, говоривших на самых разных языках, и Юань часто видел их на улицах: одни вели себя скромно, другие развязно и злобно, часто они бывали пьяны, и среди них было много как бедных, так и богатых. Еще сильнее, чем богачей, Мэн ненавидел богатых иностранцев; никакое иное проявление жестокости не возмущало его так, как если он видел, что пьяный заграничный матрос пинает рикшу, или белая женщина покупает что-то у лавочника и хочет во что бы то ни стало заплатить меньше, чем тот просит, а такие мелкие недоразумения, как известно, постоянно происходят в больших приморских городах, где встречаются и смешиваются люди разных народов.

Мэну было жалко для этих иностранцев даже воздуха, которым те дышали. Встречая их на улицах, он никогда не уступал им дорогу. Его молодое лицо сразу мрачнело, и он шире расправлял плечи, чтобы нарочно задеть человека, даже если то была женщина. Грубо толкая прохожих плечом, он с ненавистью бормотал: «Так им и надо! Нечего им делать на нашей земле. Они приехали грабить и разорять нашу страну. Своей религией они разоряют наши души и умы, а их торгаши отнимают у нас товары и деньги».

Однажды Юань и Мэн вместе возвращались домой из школы и прошли мимо стройного мужчины с белой кожей и длинным носом, как у белых, однако глаза и волосы его были необычайно черны. Мэн бросил на прохожего свирепый взгляд и крикнул Юаню:

– Больше всего в этом городе я ненавижу вот таких людей – ни то ни се, смешанной крови и с разладом в душе! Им нельзя доверять. А китаец, будь то мужчина или женщина, решивший смешать кровь с чужеземцем, достоин самой страшной смерти! Я казнил бы их всех, как предателей, и вот таких полукровок в первую голову.

Юань заметил благодушное лицо юноши и его взгляд – терпеливый, несмотря на белую кожу.

– Мне он показался добрым человеком. Я не могу записать его в злодеи на том лишь основании, что у него белая кожа и смешанная кровь. Он не виноват в том, что сделали его родители.

– Ты обязан его ненавидеть, Юань! – вскричал Мэн. – Разве тебе неизвестно, что белокожие сделали с нашей страной, как заковали нас в кандалы своих жестоких, несправедливых международных соглашений? Мы даже законы не можем принимать сами… А если белый убьет нашего соотечественника, он не понесет за это ответственности… Ни суда, ни следствия не будет…

Пока Мэн распалялся, Юань слушал и виновато улыбался, чувствуя неловкость за свое спокойствие и понимая, что, вероятно, ему в самом деле положено ненавидеть чужеземцев, но он просто не был на это способен.

Вот почему Юань пока не мог примкнуть к рядам революционеров. Он ничего не сказал Мэну, когда тот его умолял, лишь застенчиво улыбался и не отказывал прямо, а вновь и вновь приводил в качестве оправдания свою занятость – у него не было времени даже на столь важное дело, – и Мэн в конце концов отстал от него, даже перестал с ним разговаривать, лишь угрюмо кивал при встрече. По выходным и патриотическим праздникам, когда все должны были выходить на улицы с флагами и петь, Юань тоже выходил, чтобы его не сочли предателем, но ни в какие тайные объединения не вступал и в подрывной деятельности не участвовал. Порой до него доходили новости о тех, кто участвовал: у одного студента под кроватью нашли бомбу, которую тот собирался бросить в какого-то влиятельного человека, а однажды целая банда заговорщиков избила ненавистного учителя за то, что тот водил дружбу с чужеземцами. Слыша такое, Юань лишь еще глубже зарывался в учебники и не позволял себе отвлекаться на что-либо другое.