В новой жизни Юаня были не только веселые ночи, осталось место и упорному труду – учебе. В школе он смог ближе узнать своих кузенов Шэна и Мэна, которых Ай Лан прозвала Поэтом и Бунтарем. Здесь, в школе, они показывали свои настоящие лица, и в классных комнатах или на поле для игры в большой мяч все они, все три молодых брата, могли забыться. Они могли прилежно сидеть за партой и слушать учителя, а могли бегать, прыгать и орать на своих товарищей или безудержно хохотать над чьей-нибудь скверной игрой, и братья открывались Юаню совсем иными сторонами, нежели дома.

Ибо дома, среди старших, молодые люди никогда не бывали самими собой. Шэн всегда молчал, со всеми бывал чрезмерно добр и никому не показывал свои стихи; Мэн ходил угрюмый, сшибал углы и маленькие столики, заставленные игрушками или пиалами с чаем, и мать без конца покрикивала на него: «Клянусь, ни один мой сын не бывал неуклюж! Ты как молодой бычок! Почему ты не ходишь бесшумно и осторожно, как Шэн?» А когда Шэн возвращался с танцев поздно ночью и наутро не мог вовремя подняться, чтобы пойти в школу, мать кричала на него: «Клянусь, я самая многострадальная мать на свете! Все мои сыновья никчемны! Почему ты не можешь сидеть дома, как Мэн? Он ведь не шастает по ночам в обличье заграничного дьявола по неизвестно каким непотребным местам! Знаю, ты берешь пример со старшего брата, а тот пошел в отца. Я всегда говорила, во всем виноват ваш отец!»

На самом деле Шэн никогда не ходил в те дома, которые посещал его старший брат-сластолюбец. Он предпочитал более изысканные развлечения, и Юань часто видел его там же, где веселилась Ай Лан. Иногда он бывал там вместе с ними, а иногда шел один, с какой-нибудь очередной возлюбленной, и те ночь напролет танцевали вдвоем, не говоря друг другу ни слова и упиваясь каждой минутой.

Так братья шли своими дорогами и каждый был увлечен какой-то одной тайной стороной жизни этого большого и многолюдного города. Однако, хотя Шэн и Мэн были совершенно разными людьми и могли бы часто ссориться – чаще, чем со старшим братом, который был гораздо взрослее, потому как между ними родилось еще два сына: один в юности повесился, а второго отдали Тигру, – они почти не вздорили. Отчасти дело было в мягком и легком характере Шэна. Тот считал, что на свете нет ни одной серьезной причины для ссор, и потому во всем уступал Мэну. Отчасти их мир объяснялся тем простым обстоятельством, что оба были посвящены в тайны друг друга. Если Мэн знал, куда Шэн ходил по ночам, то Шэн знал о тайных революционных устремлениях Мэна, и обо всех секретных местах, где тот бывал, причем куда более опасных, чем увеселительные дома. Словом, оба помалкивали и, когда мать ругала их, не пытались выставлять себя в лучшем свете за счет другого. Однако оба брата со временем начали узнавать Юаня и полюбили его, потому что тот умел хранить молчание и ни одному из них не выдавал того, что по секрету узнал от другого.

Учеба стала занимать почти все время Юаня, и ему искренне нравилось учиться. Он купил целую груду новых книг и всюду ходил со стопкой учебников в руках, обзавелся карандашами и наконец даже купил себе заграничную ручку, как у остальных учащихся, и носил ее на отвороте пиджака, а свою прежнюю кисть забросил и пользовался ею только раз в месяц, когда писал отцу.

Книги казались Юаню волшебством. Он переворачивал их чистые, незнакомые страницы и старался сделать так, чтобы в мозгу отпечаталось каждое слово. Он учился и учился – из одной лишь любви к учебе. Когда мог, Юань поднимался на рассвете и читал; то, что не понимал, он старался вызубрить наизусть и заучивал целые страницы. Завтракая ни свет ни заря в полном одиночестве, поскольку в дни его учебы ни Ай Лан, ни ее мать не вставали так рано, он убегал в школу, шел по малолюдным улицам и всегда первым приходил в класс. Если учитель тоже приходил пораньше, Юань пользовался этим, чтобы узнать чуть больше, и, преодолевая стеснение, задавал учителю вопросы. Если же учитель вдруг не приходил вовсе, что случалось редко, Юань не радовался нежданному отдыху, подобно остальным ученикам. Нет, он воспринимал это как невосполнимую утрату, и проводил час за чтением учебника, пытаясь усвоить то, что мог бы дать учитель.

Учеба была самым приятным досугом для Юаня. Он жадно изучал историю всех стран мира, читал повести и стихи зарубежных авторов и научные труды о внутреннем устройстве зверей; больше всего ему нравилось изучать виды листьев, семян и корней растений, как дождь и солнце влияют на почву, как выращивать те или иные культуры, отбирать семена и увеличивать урожаи. Все это и многое другое Юань охотно узнавал и корил себя за то, что слишком много времени тратит на сон и еду, но его молодое тело постоянно голодало и требовало сна и пищи. Госпожа украдкой наблюдала за ним, и, хотя ничего не говорила, все запоминала и следила, чтобы за столом перед ним ставили его любимые кушанья.

Он часто виделся с двоюродными братьями; больше всего времени он проводил именно с ними – с Шэном он учился в одной группе и часто слышал, как зачитывают вслух и хвалят его стихи. В такие минуты Юань поглядывал на брата с кроткой завистью и мечтал, чтобы и у него получались такие безупречные рифмы, хотя сам Шэн сидел, скромно потупившись, и делал вид, что похвалы окружающих для него ничего не значат. И ему даже могли бы поверить, если бы не крошечная гордая улыбочка, иногда возникавшая на красивых губах и выдававшая его истинные чувства. Что же до Юаня, то он в ту пору почти не писал стихов, потому что ему некогда было просто сесть и помечтать, а если и писал, то строчки получались грубыми и слова не складывались так ловко, как прежде. Казалось, что его мысли слишком велики, не по размеру ему и потому не способны принять форму слов, не идут в руки. Даже когда он подолгу их переписывал, шлифовал и приглаживал, старый учитель обычно говорил так: «Получилось интересно, надо отдать тебе должное, однако я не вполне понимаю, что ты имеешь в виду».

Однажды он высказался так об очередном стихотворении Юаня – о семени, – и Юань сам толком не смог объяснить, что хотел сказать. Запинаясь, он выпалил:

– Я имел в виду… Мне кажется, я имел в виду, что в семени, в этом последнем атоме семени, брошенном в землю, наступает такой момент, такая точка, в которой семя перестает быть просто материей, в нем пробуждается дух, сила, некая жизнь, миг между материей и духом, и если бы можно было поймать этот миг превращения, когда семя начинает расти, понять перемену…

– Хм, да… – с сомнением проговорил учитель, добрый престарелый господин с очками, сидевшими на кончике носа, сквозь которые он теперь смотрел на Юаня; он так давно работал учителем, что уже точно знал, чего хочет от молодежи и что правильно, поэтому теперь он отложил стихи Юаня в сторону, поправил очки и рассеяно произнес, беря в руки следующую работу: – Пожалуй, вы еще сами не вполне ясно понимаете, о чем пишете… А вот работа более интересная, называется «Прогулка летним днем». Очень хорошие стихи, давайте послушаем. – Это было стихотворение Шэна.

Юань погрузился в молчание и оставил при себе свои мысли. Он завидовал красивым, стремительно текучим мыслям Шэна и его чистым рифмам; впрочем, то была не горькая и не жгучая зависть, а кроткая, полная искреннего восхищения чужим талантом – и внешностью, ибо Юань втайне любовался красотой двоюродного брата, явно превосходившей его собственную.

Однако подлинное «я» Шэна оставалось для него загадкой; при всей его улыбчивой и учтивой открытости, никто не знал Шэна хорошо. Он мог щедро расточать добрые и хвалебные слова, они всегда давались ему легко, однако слова никогда не отражали его истинных мыслей. Порой он подходил к Юаню и говорил:

– Давай сегодня после учебы сходим в кино – во «Всемирном театре» идет превосходная заграничная картина.

Они шли, сидели три часа в зале и выходили на улицу, и хотя Юаню очень нравилось проводить время с двоюродным братом, он не помнил, чтобы тот хоть что-нибудь говорил. Он помнил только улыбчивое лицо Шэна и его странные, сияющие в полутьме овальные глаза. Лишь один раз Шэн высказался о Мэне и революции:

– Я не из таких… Никогда не стану революционером. Слишком уж я люблю свою жизнь. И красоту. Лишь красота берет меня за душу. Я не готов умирать во имя какой-то великой цели. Однажды я поплыву за море, и если там будет красивей, чем здесь, что ж – быть может, я там и останусь. Как знать? Я не собираюсь страдать за простой народ. Они грязные, и от них несет чесноком. Пусть умирают, нам-то что?

Все это было сказано самым безмятежным и приятным тоном; они сидели в золоченом зале театра и глядели на хорошо одетых господ и дам вокруг, евших пирожные и орехи и куривших заграничные сигареты, – казалось, Шэн говорил за них всех, это был их общий голос. Хотя Юань любил брата, он не мог не ощутить холода внутри, когда раздались эти спокойные слова: «Пусть умирают – нам-то что?» Ибо Юань по-прежнему ненавидел смерть, и пусть в ту пору его жизни рядом с ним не было бедных крестьян, он все же не хотел, чтобы они умирали.

Эти слова Шэна побудили Юаня однажды задать ему вопрос о Мэне. Мэн и Юань редко разговаривали, зато в мяч играли в одной команде, и Юаню нравилась неукротимость его движений, прыжков и ударов. У Мэна было самое сильное, самое выносливое тело из всех игроков. Большинство молодых людей были бледны, расхлябаны, закутаны в множество одежд и тяжелы на подъем, потому бегали неловко, как дети, и неуклюже обращались с мячом: бросали его, как девчонки, или вяло пинали, так что он катился совсем недолго и быстро останавливался. Мэн же накидывался на мяч, как на врага, и изо всех сил бил по нему твердым кожаным башмаком: тот взмывал в небо, падал и высоко отскакивал от земли, и все тело Мэна твердело во время игры, и Юаню нравилось это не меньше, чем красота Шэна.

Поэтому однажды он спросил Шэна:

– Откуда ты знаешь, что Мэн – революционер?

И Шэн ответил:

– Он сам мне сказал. Он иногда рассказывает, чем занимается, – похоже, мне одному. Иногда я его побаиваюсь, если честно. Но не смею рассказать о его делах ни отцу, ни матери, ни даже старшему брату, потому что они станут его ругать, а он по своей природе такой несдержанный и запальчивый, что сразу убежит из дому, притом навсегда. Сейчас он мне доверяет и многое рассказывает, поэтому я осведомлен о его делах, хотя и отдаю себе отчет, что знаю далеко не все. Он дал какой-то безумный патриотический обет, подписал его собственной кровью…

– И много среди наших однокашников таких революционеров? – не без тревоги спросил Юань; он-то думал, что здесь безопасно, а теперь понял, что ошибался, ведь именно этим занимались его товарищи из военной школы, к рядам которых он не пожелал примкнуть.

– Много, – кивнул Шэн. – И девушек тоже.

Вот тут Юань вытаращил глаза. Среди учащихся действительно были девушки. Такие порядки царили в этом новом приморском городе: занятия в школах для юношей разрешалось посещать и девушкам. Их, конечно, было мало, большинство или опасались учиться сами, или их не пускали отцы, но все же десяток-другой девушек в школе набралось, и Юань порой встречал их в классах, но внимания на них не обращал и вообще не считал их частью своей здешней жизни, поскольку красотой они не отличались и всегда сидели, уткнувшись в книги.

Однако после того неприятного разговора с Шэном он стал посматривать на них с любопытством; проходя в коридоре мимо девушек – те всегда шли, прижав к груди учебники и опустив глаза, – он невольно дивился, как такое кроткое создание может участвовать в тайных заговорах. Особенно его заинтересовала одна девушка, потому что больше таких в его с Шэном классе не было: сухонькая, костлявая, как маленькая голодная птичка, с тонкими заостренными чертами лица, высокими скулами и тонкими губами, бледными и едва различимыми под прямым носом. На уроке она никогда не говорила, и никто не знал, о чем она думает, потому что ее работы не были ни плохими, ни хорошими, и учитель их не упоминал. Однако она присутствовала на каждом занятии и невозмутимо слушала каждое его слово: лишь в ее узких серьезных глазах порой вспыхивал огонек интереса.