Все детство Юань слышал из уст капитана эти два слова: «моя страна». Иногда он говорил «наша страна», а порой, обращаясь к Юаню с особым жаром, «твоя страна». Однако слова эти не внушали Юаню никакого благоговения. По правде говоря, Юань жил очень закрытой и замкнутой жизнью. Он почти не ездил в лагерь, где ели, спали и дрались солдаты, а когда отец уезжал воевать за границу, Ван Юань жил в окружении особой стражи, состоявшей из тихих мужчин среднего возраста, которым было велено молчать в присутствии молодого господина и не забивать ему голову дрянными непотребными байками. Словом, между Юанем и миром всегда стояли солдаты, мешавшие ему увидеть то, что он мог бы увидеть.

А теперь он каждый день смотрел, куда хотел, и никто ему не мешал видеть все, что открывалось его взору. Он видел свою страну вплоть до того места, где небо встречалось с землей, видел тут и там небольшие деревушки в окружении рощиц, а далеко на западе городскую стену, черную и зазубренную против фарфорового неба. И вот, каждый день свободно глядя по сторонам, гуляя или катаясь верхом по округе, Юань решил, что теперь знает, какая она – «его страна». Эти поля, эта земля, вот это самое небо, чудесные бледные голые холмы вдалеке – это и есть его страна.

Что удивительно, Юань почти перестал ездить верхом, потому что конь, казалось, отделял его от земли. Сначала он по привычке еще садился в седло, потому что ездить верхом для него было так же естественно, как ходить. Однако, куда бы он ни поехал, всюду на него пялились крестьяне, и, если они не знали его, то говорили друг другу: «Конь явно боевой, а значит, честный человек на нем сидеть не может». За два-три дня сплетни о нем расползлись по всей округе, и народ начал судачить: «Вот сын Вана Тигра, разъезжает всюду на своем высоком коне и строит из себя знатного господина, как вся его родня. Зачем он здесь? Небось, высматривает, где какие поля да урожаи, чтоб его отец мог обложить нас новыми налогами». Выходило так, что, стоило Вану куда-то выехать на коне, как люди начинали бросать на него косые взгляды, отворачиваться и тайком сплевывать в пыль.

Поначалу это презрительное сплевыванье удивляло и злило Юаня, потому что такое обращение было ему внове. Он никогда никого не боялся, кроме отца, и привык, чтобы слуги моментально исполняли все его пожелания. Но со временем он начал задумываться, почему это происходит, и о том, как народ издавна угнетали, ведь так его учили в военной школе, и тогда он снова добрел. Пусть плюются, рассуждал он, если так им делается легче на душе.

В конце концов он привязал коня к иве и стал всюду ходить пешком. Поначалу ноги с непривычки уставали, но через пару дней он приноровился. Он убрал подальше свои кожаные башмаки и носил такие же соломенные сандалии, как у крестьян, и ему нравилось чувствовать под ногами твердую почву проселочных дорог и тропинок, иссохшую за несколько месяцев зимнего солнца. Ему нравилось смотреть в глаза встречным мужчинам и воображать себя простым человеком, а не сыном военачальника, вслед которому летят испуганные проклятия и плевки.

За те несколько дней Юань научился любить свою страну так, как он никогда прежде ее не любил. Благодаря этой свободе и одиночеству стихи приходили к нему сами собой, сияющие и отточенные: бери и записывай. Ему даже не приходилось искать подходящие слова – он просто выписывал то, что возникало у него внутри. Ни книг, ни бумаги в глинобитном доме не оказалось, только старое перо, купленное давным-давно его дедом, чтобы поставить подпись под какой-нибудь купчей на землю. Но все же этим пером вполне можно было пользоваться и, отыскав в чулане засохшие чернила, Юань начал выводить стихи на беленых стенах средней комнаты. Старый жилец молча наблюдал, с восхищением и страхом глядя, как возникают на стене волшебные неведомые слова. Теперь Юань писал другие стихи: не только о ветвях ив, струящихся над гладью безмолвных озер, или о плывущих по небосводу облаках, серебряных дождях и порхающих в воздухе лепестках. Новые строки шли из самой глубины его души и получались не такими гладкими, ибо в них Юань рассказывал о своей стране и новой любви к ней. Если раньше стихи выходили у него красивыми, ладными и пустыми, точно переливчатые пузыри на поверхности разума, то теперь красоты в них было мало, зато они полнились каким-то не до конца понятным Юаню смыслом, имели более грубый ритм и странную мелодику.

Так шли дни, и Юань жил наедине с переполнявшими его мыслями. Что ждет его впереди, он не знал. В голове не возникало никаких отчетливых картин собственного будущего. Он был рад, что может дышать суровой и яркой красотой этого северного края, сверкающего на безоблачном солнце; самый свет казался здесь голубым, с такого ярко-голубого неба он лился. Юань слушал разговоры и смех людей на улицах маленькой деревушки; он подсаживался к крестьянам в придорожных харчевнях, слушал, но сам почти не говорил – так путник прислушивается к чужому наречию, малопонятному, но радующему слух и сердце; он отдыхал от разговоров о войне, наслаждаясь обыкновенными деревенскими сплетнями: у кого родился сын, кто да почем купил или продал землю; кто собрался жениться или выходить замуж; когда лучше сеять то-то и то-то.

Удовольствие Юаня от таких разговоров росло день ото дня, пока не достигло такой силы, что излилось в стих, и его он тоже записал, и ненадолго успокоился, хотя и здесь тоже была странность: выходившие из него стихи нельзя было назвать радостными или веселыми, в них всегда чувствовалась нотка меланхолии, словно внутри у него крылся потайной источник печали, и Юань не знал, почему это так.

Но разве мог он жить так и дальше – единственный сын Тигра? Куда бы он ни шел, деревенские говорили: «Объявился у нас один высокий черный юноша – шатается всюду, как слабоумный. Говорят, это сын Вана Тигра, племянник Вана Помещика. Но разве может сын такого великого человека шататься один без дела? Он поселился в старом глинобитном доме Ван Луна, и явно не в своем уме».

Эти слухи дошли до города и ушей Вана Купца – он узнал об этом в конторе от одного старого писаря и резко ответил:

– Конечно, то не сын моего брата, иначе я уже знал бы о его приезде! Да и разве может быть, чтобы мой брат так запросто отпустил из дому своего ненаглядного сынка? Завтра пошлю слугу, пусть узнает, кто это подселился к жильцам в дом моего отца. Я никому не давал разрешения там жить.

Втайне он боялся, что незваный пришелец может оказаться каким-нибудь вражеским самозванцем-лазутчиком.

Однако «завтра» так и не наступило, потому что слух добрался и до лагеря Тигра. В тот день Ван Юань проснулся и по уже заведенному порядку стоял в дверях, прихлебывал чай и ел хлеб, любуясь землей и предаваясь мечтам, как вдруг увидел вдали кресло на плечах двух носильщиков, шагавших в окружении стражи, а затем еще одно. По одежде солдат он догадался, что это люди его отца, и тотчас вошел в дом, разом потеряв аппетит. Он положил на стол хлеб и стал ждать, с горечью твердя про себя: «Это, конечно, мой отец – что же мы скажем друг другу?» Он бы и рад броситься наутек через поля, как сделал бы на его месте любой мальчишка, однако он понимал, что встречи с отцом все равно не миновать и вечно бегать от него не получится. Поэтому он с большой тревогой ждал, подавляя в себе детский страх, и не смог больше проглотить ни крошки.

Когда же носилки остановились у дома и опустились на землю, из них вышел не его отец и не мужчина вовсе, а две женщины; одной была его мать, а второй – ее служанка.

Тут Юань искренне удивился, потому что редко видел мать и не думал, что она может покидать дом. Он медленно вышел ей навстречу, гадая, что бы это значило. Она подошла к нему, опираясь на руку служанки, – беловолосая старуха в хорошем черном платье, беззубая, с впалыми щеками. Однако на щеках ее по-прежнему горел здоровый румянец, а на лице, пусть простом и даже глуповатом, все же читалась доброта. Увидев сына, она закричала просто, по-деревенски, потому что в юности была деревенской девушкой:

– Сын, отец послал меня за тобой! Он велел передать, что болен и умирает, и ты не получишь никакого наследства, если не придешь с ним попрощаться. Он на тебя не злится и только хочет, чтобы ты вернулся.

Это она сказала громко, во всеуслышанье, и действительно вокруг уже толпились охочие до новостей деревенские жители. Но Юань никого не видел, так он был озадачен услышанным. Все эти дни он крепился и говорил себе, что не покинет этот дом против собственной воли, но разве может он отказать отцу, если тот действительно умирает? А умирает ли? Тут же Юаню вспомнилось, как тряслись у старика руки, когда тот тянулся к чаше с вином, и он испугался, что это может быть правдой, а сыну негоже отказывать умирающему отцу.

Тут служанка матери, увидев его метания, сочла своим долгом прийти на помощь госпоже, и она тоже громко запричитала, то и дело поглядывая на деревенских жителей, чтобы подчеркнуть свою значимость:

– Ах, мой маленький генерал, это чистая правда! Мы все с ног сбились, и врачи тоже! Старый генерал лежит при смерти, и если вы хотите застать его живым, скорее возвращайтесь! Клянусь, недолго ему осталось – а если я вру, то помереть мне на этом месте!

Все деревенские жадно слушали ее слова о скорой кончине Тигра и многозначительно переглядывались.

И все же Юань не спешил верить женщинам: слишком уж они горячились, понуждая его вернуться домой. Увидев, что им не удается развеять его сомнения, служанка повалилась на землю, ударила лбом утоптанную землю на току и громко, с притворным надрывом завыла:

– Взгляните на свою мать, маленький генерал… взгляните на меня, рабыню… Ах, как мы вас умоляем!..

Сделав так пару раз, она встала, стряхнула пыль со своего серого халата из бумажной материи и окинула толпившихся вокруг деревенских жителей надменным взглядом. Ее долг был исполнен, и она отошла в сторонку – гордая служанка знатной семьи, не чета этим простолюдинам.

Однако Юань не обратил на нее никакого внимания. Он повернулся к матери, понимая, что должен исполнить долг, как бы ему это ни претило, и пригласил ее в дом, и та вошла, и села, а крестьяне гурьбой кинулись следом и замерли на пороге, чтобы видеть и слышать, что будет дальше. На них мать тоже не обращала внимания, потому что привыкла жить в окружении любопытного простого люда.

Она окинула удивленным взглядом среднюю комнату и сказала:

– Я впервые в этом доме. В детстве я слышала немало удивительных историй о том, как Ван Лун разбогател, купил себе девушку в чайном доме, и та им распоряжалась. О да, помню, как народ по всей округе судачил о ее красоте, о том, что она ела и как одевалась, хотя все это происходило давным-давно, ведь в моем детстве Ван Лун уже был глубоким стариком. Припоминаю, что однажды он даже продал один свой надел, чтоб купить ей рубиновое кольцо. Потом, правда, он сумел выкупить землю обратно. Я видела ее лишь однажды, в день свадьбы, и – мать моя! – какой жирной и безобразной она была в старости! Эх…

Она беззубо рассмеялась и благодушно поглядела вокруг. Юань, увидев ее миролюбивый настрой, решил дознаться, в чем дело, и открыто спросил ее:

– Матушка, правда ли, что отец так болен?

Старуха тотчас вспомнила, зачем приехала, и ответила, шипя сквозь беззубые десны, потому что таково было ее обыкновение:

– Он болен, сын мой. Я не знаю, смертельно ли болен, но целыми днями он только и делает, что сидит и пьет, и пьет без конца, ничего не ест и не ложится спать. Он стал желтым, как дыня. Клянусь, никогда не видела такой желтизны! И никто не смеет ни слова молвить ему поперек, потому что он тогда кричит и бранится пуще прежнего. Если он так и не поест, то скоро умрет, будь уверен.

– Да, да, это правда: без еды он жить не сможет! – эхом отозвалась служанка.

Она встала рядом с госпожой и покачала головой, втайне смакуя свой суровый приговор, а после две женщины горько вздохнули и сделали скорбные лица, украдкой наблюдая за Юанем.