Наконец, поразмыслив немного в великом нетерпении, Юань сказал, хотя по-прежнему был полон сомнений и про себя думал, что все женщины – дуры:

– Ладно, поеду. Отдохни здесь день-другой, мама, прежде чем отправиться в обратный путь. Ты, должно быть, устала с дороги.

Он распорядился, чтобы мать устроили с удобством, и проводил ее в тихую комнату, с которой успел так сродниться, что жаль было ее покидать. Когда мама поела, он постарался выбросить из головы воспоминания о проведенном здесь чудесном времени, и, вновь оседлав коня, обратил лицо на север, к отцу, и вновь озадаченно поглядел на двух женщин, ибо слишком уж они радовались его отъезду – не положено женщинам так радоваться, когда хозяин дома лежит при смерти.

Следом за Юанем шел десяток отцовых солдат. Услышав, как они гогочут над какой-то грубой шуткой, он вышел из себя и в ярости повернулся к ним, не в силах терпеть знакомый шум за спиной. Но, когда он грубо окрикнул солдат и пожелал знать, с какой стати они его преследуют, те отвечали решительно:

– Господин, верный слуга вашего хозяина велел нам следовать за вами на тот случай, что какому-нибудь врагу вздумается убить вас или похитить и требовать выкупа. В сельской местности развелось много разбойников, господин, а вы – его единственный драгоценный сын.

Юань ничего не сказал, только застонал и вновь обратил лицо на север. Каким же он был глупцом, думая, что обрел свободу! Он – единственный сын своего отца, и, увы, другого сына у него уже не будет.

И не было среди крестьян и деревенских, наблюдавших за его отъездом, ни одного человека, который не возрадовался бы, видя, что он уезжает, потому что эти люди не понимали его и нисколько ему не доверяли, и Юань увидел их радость, и зрелище это легло темным пятном на славные воспоминания о днях его свободы.

Так Юань против своей воли поехал обратно к отцу под охраной солдат. Те ни на минуту не покидали его, и вскоре он сообразил, что они охраняют его не столько от разбойников, сколько от самого себя, чтобы он никуда не сбежал. Множество раз с его губ рвался крик: «Не надо за меня бояться! Не сбегу я от отца! Я еду по собственной воле!»

Однако Юань молчал. Он глядел на солдат с молчаливым презрением и ничего им не говорил, но пускал коня во весь опор и испытывал чувство радостного превосходства, что его быстрый конь скачет так легко, а их простые лошади едва за ним поспевают и солдатам приходится без конца их понукать. Однако Юань сознавал, что он – узник, пусть и на самом быстром коне. Стихи больше не приходили к нему, и он больше не замечал красоты своего края.

Поздним вечером второго дня он подъехал к порогу отчего дома. Он спрыгнул с коня и, ощутив вдруг сильнейшую усталость не только тела, но и души, медленно поплелся к комнате, где обычно спал его отец, не обращая внимания на любопытные взгляды солдат и прислуги и не отвечая на их приветствия.

Однако отец, несмотря на поздний час, был не в кровати. Прохлаждавшийся у двери спальни часовой сказал Юаню:

– Генерал в большом зале.

Тогда Юань разгневался – значит, не так уж болен его отец! Это была уловка, чтобы заманить его домой! Он стал распалять в себе этот гнев, чтобы не бояться отца, и вспоминать славные свободные деньки в деревне. От этого он действительно разозлился не на шутку, но, стоило ему войти в зал и увидеть Тигра, как гнев его бесследно исчез, ибо он сразу понял, что отец не хитрил. Он сидел на своем старом кресле с тигровой шкурой на спинке и смотрел на жаровню с углями. Он был закутан в свой халат из овчины, а на голове у него сидела высокая меховая шапка, и все равно было видно, что у него зуб на зуб не попадает от холода. Кожа у Тигра была желтая, будто дубленая, глубоко запавшие глаза горели сухим черным огнем, а небритое лицо поросло жесткой седой щетиной. Когда вошел его сын, он поднял голову, а потом вновь опустил ее и уставился на угли, не удостоив Юаня даже приветствием.

Тогда Юань шагнул ему навстречу и, поклонясь, сказал:

– Мне сказали, что ты болен, отец, и я вернулся.

Ван Тигр забормотал в ответ, не глядя на сына:

– Я не болен, это все бабьи разговоры.

Юань спросил:

– Разве ты не посылал за мной, потому что заболел?

И Ван Тигр вновь пробормотал:

– Нет, я за тобой не посылал. Когда меня спрашивали, где ты, я отвечал: «Где бы ни был, пусть там и остается».

Он упрямо глядел на угли и подставлял руки их мерцающему жару.

Такие слова могли задеть кого угодно, а тем более молодого человека, ведь в наши дни родителей чтить не принято, и Юань, научившийся своенравию, мог бы рассердиться пуще прежнего и снова уехать, и жить дальше по-своему. Однако он увидел дрожащие руки отца, бледные и сухие, как у старика, ищущие тепла, и язык у него не повернулся сказать злое слово. До него вдруг дошло, как дошло бы в такой миг до всякого мягкосердечного сына, что его отец от одиночества снова впал в детство, и обращаться с ним следует как с ребенком, ласково и без злости, как бы тот ни упрямился. Отцова слабость пресекла гнев Юаня на корню, к горлу подкатились непривычные слезы, и, если бы он посмел, то протянул бы руку и дотронулся до отца, однако ему помешала странная внутренняя неловкость. Он просто сел на стоявший в сторонке стул и стал смотреть на старого Тигра, терпеливо дожидаясь, когда тот изволит заговорить.

Впрочем, эти минуты подарили ему новую свободу. Он понял, что больше никогда не будет бояться отца. Никогда тот не напугает его своим ревом, свирепыми мрачными взглядами, сведенными черными бровями и прочими ухищрениями, с помощью которых Тигр наводил страх на всех вокруг. Юань увидел правду: уловки эти были для отца лишь оружием. Сам того не зная, он пользовался ими как щитом или же как мечом, которым иные мужчины грозно потрясают в воздухе, не собираясь никого убивать. Подобными ухищрениями Тигр прикрывал свое сердце, которое само по себе не было ни жестоким, ни веселым, ни твердым настолько, чтобы он мог стать настоящим великим воином. В тот миг ясности Юань взглянул на родного отца и наконец полюбил его без страха.

Однако Ван Тигр, не ведая ничего об этих переменах в душе Юаня, по-прежнему задумчиво молчал и будто вовсе забыл о сыне. Он долго сидел без движения, и наконец Юань, увидев нездоровый цвет его лица и то, как сильно оно осунулось, так что скулы острыми камнями выступили из-под кожи, ласково предложил:

– Почему бы тебе не лечь в постель, отец мой?

Услышав вновь голос сына, Ван Тигр медленно и с великим трудом, как больной старик, поднял голову, уставил впалые глаза на сына и так смотрел на него некоторое время, а потом хрипло и очень медленно, выдавливая из себя по одному слову, произнес:

– Ради тебя я однажды пощадил сто семьдесят трех человек, заслуживающих смерти! – Он поднял правую руку, словно хотел по привычке закрыть ею губы, но не удержал ее, уронил и вновь обратился к сыну, пристально глядя на него: – Это правда! Я пощадил их ради тебя.

– Спасибо, отец, – отвечал Юань; его тронуло не столько то, что эти люди уцелели, хотя, конечно, это не могло не радовать, сколько детское желание отца угодить сыну. – Мне горько видеть, как умирают люди, отец.

– Да, я знаю; ты всегда был неженкой, – с прохладцей ответил Ван Тигр и вновь погрузился в созерцание углей.

Юань хотел еще раз предложить ему лечь, ибо не мог спокойно видеть печать болезни на его лице и сухих дряблых губах. Он встал, подошел к двери, возле которой на корточках сидел, клюя носом, верный слуга с заячьей губой, и прошептал ему:

– Не могли бы вы уговорить отца лечь в постель?

Слуга испуганно вздрогнул, пробуждаясь, кое-как вскочил на ноги и ответил хрипло:

– Да разве я не пытался, мой юный генерал? Даже глубокой ночью мне не удается уговорить его лечь. А если он и ложится, то через час-два опять просыпается и возвращается в кресло, и мне тоже приходится целыми ночами сидеть у порога. Во мне уже столько сна, что я почти покойник! А он все сидит и сидит, даже глаз не сомкнет!

Тогда Юань подошел к отцу и принялся его уговаривать:

– Отец, я тоже утомился. Пойдем, ляжем в кровать и поспим, уж очень я устал! Я буду рядом, и ты в любой миг сможешь позвать меня и убедиться, что я здесь.

При этих словах Тигр чуть шевельнулся, будто собираясь встать, но затем рухнул обратно и, мотая головой, сказал:

– Нет, я еще не закончил. Осталось еще одно дело… Не могу припомнить все сразу… Я загнул два пальца на правой руке, когда думал, что тебе сказать. Ступай, посиди где-нибудь, а я тебя позову, когда мысль вернется!

Тигр произнес это со знакомой запальчивостью, и Юань по детской привычке уже хотел послушаться. Однако в душе его заговорило новое бесстрашие: «Да кем себя возомнил этот своенравный старик, почему я должен сидеть тут битый час и терпеть его причуды!» Глаза его своевольно сверкнули, и он уже хотел заговорить, как верный слуга увидел это, подлетел к нему и принялся увещевать:

– Вы уж не стойте на своем, маленький генерал, ведь он так болен! Запаситесь терпением, как все мы, и выслушайте, что он хочет вам сказать!

И Юань против собственной воли, понимая, что отцу может стать хуже, если ему, не привыкшему к возражениям, перечить в столь поздний час, покорно сел в сторонке на стул и сидел, уже не так терпеливо, покуда Тигр вдруг не сказал:

– Вспомнил! Первым делом я должен спрятать тебя где-нибудь, ибо я не забыл, что ты мне сказал вчера, воротясь домой. Я должен спрятать тебя от моих врагов.

Тут Юань не выдержал и воскликнул:

– Отец, то было не вчера!

Тигр метнул в него знакомый свирепый взгляд, хлопнул в сухие ладони и рявкнул:

– Я знаю, что говорю! Как это ты вернулся не вчера? Когда же еще?!

И вновь старик с заячьей губой встал между Тигром и его сыном и взмолился:

– Пусть… пусть… То было вчера!

И Юань помрачнел и повесил голову, потому что вынужден был молчать. Странное дело: жалость, которую он поначалу испытал к отцу, исчезла, как быстрое дуновение мягкого ветра, лишь на миг освежившее душу, и свирепые отцовы взгляды пробудили в нем иное чувство – более глубокое, чем жалость. В нем зашевелились былые обиды, и он сказал себе, что никогда больше не будет бояться отца, но, чтобы не бояться, ему нужно было проявить своенравие.

А поскольку Тигр тоже был своенравен, он не сразу продолжил речь и ждал даже дольше обычного. На самом деле Тигр тянул время, потому что ему не нравилось то, что ему предстояло сказать. За время этого ожидания гнев взыграл в Юане с небывалой силой. Юноша вспомнил, как этот человек раз за разом запугивал его, угрозами закрывал ему рот, и обо всех часах, проведенных за ненавистным оружием, и о шести днях свободы, так внезапно оборвавшихся по воле отца, – и потерял всякое терпение. Самая плоть его, казалось, подалась прочь от старика, и Тигр, немытый, небритый, в заляпанном едой и вином халате, стал ему отвратителен. В отце не было ничего, что можно было любить, по крайней мере в ту минуту.

Ведать не ведая о бушующей в груди сына ярости, Тигр наконец решил сказать то, что собирался, и заговорил так:

– Ты мой единственный драгоценный сын. Моя единственная надежда на продолжение рода. Твоя мать однажды сказала мудрую вещь. Она подошла ко мне и сказала: «Если его не женить, откуда нам ждать внуков?» Тогда я велел ей: «Пойди и отыщи крепкую здоровую девку, неважно какую, лишь бы она была похотлива и быстро зачала, ибо все женщины одинаковы и одна ничем не лучше другой. Приведи ее сюда и пожени их, а потом пусть Юань спрячется в какой-нибудь чужой стране и ждет там конца этой войны. И у нас останется его семя».