Ее невинное личико ласково выглядывало из-за плеча отца, который спускался с лестницы, напевая ей детскую песенку:

Кто проходит здесь так поздно?
Это спутник Мажолэн.
Кто проходит здесь так поздно?
Смел и весел он всегда!

Жан Батист, прильнув к решетке, счел своим долгом подтянуть приятным, хотя несколько сиплым голосом:

Цвет всех рыцарей придворных,
Это спутник Мажолэн.
Цвет всех рыцарей придворных,
Смел и весел он всегда.

Тюремщик даже приостановился на лестнице, чтобы дать послушать песню дочурке, которая повторила припев. Затем головка ребенка скрылась, скрылась голова тюремщика, но детский голос звучал, пока не хлопнула дверь.

Г-н Риго, видя, что Жан Батист остается у решетки, прислушиваясь к замирающему эху (даже эхо звучало в тюрьме чуть слышно и как-то медленно распространялось в спертой атмосфере), напомнил пинком, что он может отправиться в свой темный угол. Маленький узник снова уселся на каменном полу, с беспечностью человека, привыкшего к жесткому ложу. Разложив перед собой три куска хлеба, он принялся за четвертый с таким усердием, словно побился об заклад съесть все за один присест.

Быть может, он и поглядывал на лионскую колбасу и телятину в желе, но они недолго соблазняли его: г-н Риго живо расправился со своими яствами, несмотря на президента и суд, после чего вытер руки виноградным листом. Затем, хлебнув вина, взглянул на своего товарища, и усы его поднялись, а нос опустился.

– Хорош ли хлеб? – спросил он.

– Суховат немного, да у меня есть соус, – ответил Жан Батист, показывая свой нож.

– Какой соус?

– Я могу резать хлеб так – на манер дыни, или так – в виде яичницы, или так – как жареную рыбу, или так – в виде лионской колбасы, – сказал Жан Батист, наглядно поясняя свои слова и смиренно пережевывая хлеб.

– Держи! – крикнул г-н Риго. – Можешь допить. Можешь прикончить!

Подарок был не из щедрых, так как вина оставалось только на донышке, но синьор Кавалетто, вскочив на ноги, принял бутылку с благодарностью, опрокинул ее в рот и чмокнул губами.

– Поставь бутылку на место, – сказал Риго.

Жан Батист повиновался и приготовился подать ему зажженную спичку, так как Риго свертывал папироски из маленьких бумажек, принесенных вместе с табаком.

– Вот, возьми одну.

– Тысячу благодарностей, господин! – ответил Жан Батист на родном языке, со свойственной его соотечественникам ласковой живостью.

Г-н Риго встал, закурил папироску, спрятал оставшийся табак и бумагу в боковой карман и растянулся во весь рост на скамье. Кавалетто уселся на полу, обхватив ноги обеими руками и покуривая папироску. По-видимому, глаза г-на Риго с каким-то беспокойством устремлялись к тому месту пола, где остановился большой палец Жана Батиста, когда тот рисовал план. Они так упорно направлялись к этой точке, что итальянец не раз с удивлением поглядывал на своего товарища и на пол.

– Подлая дыра! – проговорил г-н Риго после продолжительного молчания. – Посмотри, какой свет. Дневной свет! Да это свет прошлой недели, прошлого месяца, прошлого года! Такой слабый и тусклый!

Этот свет проходил сквозь четырехугольное отверстие в стене на лестнице, через которое нельзя было разглядеть и клочка неба.

– Кавалетто, – сказал г-н Риго, внезапно отрывая глаза от этого отверстия, на которое оба невольно устремили взгляд, – ты знаешь, что я джентльмен?

– Конечно, конечно!

– Давно ли мы здесь?

– Я – одиннадцать недель завтра в полночь. Вы – девять недель и три дня сегодня в пять часов.

– Делал ли я хоть что-нибудь за все это время? Брался ли я за щетку, расстилал ли тюфяк или свертывал его, убирал ли шашки и домино, словом – взялся ли хоть раз за какую-нибудь работу?

– Никогда!

– Пришло тебе хоть раз в голову, что я мог бы взяться за работу?

Жан Батист сделал несколько резких движений указательным пальцем правой руки, – это самый сильный жест отрицания у итальянцев.

– Нет! Ты с первого взгляда понял, что я джентльмен.

– Altro! ^[2] – ответил Жан Батист, зажмурившись и изо всех сил тряхнув головой. Это слово, которое на генуэзском жаргоне может выражать согласие и несогласие, утверждение и отрицание, насмешку, комплимент, шутку и десятки других эмоций, в данном случае равнялось нашим «вы совершенно правы».

– Ха-ха! Ты прав! Я джентльмен. Я проживу джентльменом и умру джентльменом. Моя цель – быть джентльменом. Это моя игра, и я, черт возьми, сыграю ее во что бы то ни стало!

Он привстал и сел, восклицая с торжествующим видом:

– Вот и я! Взгляните на меня! Заброшен судьбой в общество простого бродяги, ничтожного контрабандиста, беспаспортного, которого полиция забирает в кутузку за то, что он вздумал уступить свою лодку (как средство пробраться за границу) другим таким же беспаспортным бродягам, и он инстинктивно признает меня джентльменом – даже в этом месте, при этом освещении. Превосходно!

Снова усы поднялись, а нос опустился.

– Который час? – спросил он, причем лицо его покрылось страшной бледностью, не гармонировавшей с его весельем.

– Половина первого.

– Ладно. Скоро президент увидит пред собой джентльмена. Что ж, сказать тебе или нет, в чем меня обвиняют? Если не скажу теперь, то никогда не скажу, потому что сюда не возвращусь: или меня освободят, или пошлют бриться. Ты знаешь, где у них спрятана бритва?

Синьор Кавалетто вынул папиросу изо рта и обнаружил гораздо больше смущения, чем можно было ожидать.

– Я, – г-н Риго встал и выпрямился при этих словах, – я джентльмен-космополит. У меня нет родины. Мой отец – швейцарец кантона Ваадт. Моя мать – француженка по крови, англичанка по рождению. Я сам родился в Бельгии. Я гражданин мира!

Его театральный вид, манера, с которой он стоял, упираясь рукой в бедро, драпируясь в складки своего плаща и обращаясь к стене, не глядя на своего товарища, показывали, что он говорит скорее для президента, перед которым ему предстояло явиться, чем для просвещения такой ничтожной особы, как Жан Батист Кавалетто.

– Мне тридцать пять лет. Я видел свет. Я жил здесь, я жил там, и везде я жил джентльменом. Все и всюду относились ко мне как к джентльмену. Быть может, вы упрекнете меня за то, что я жил своею хитростью, своим умом, но как же вы-то живете: вы, юристы, вы, политики, вы, дельцы, вы, представители биржи?

Он говорил, то и дело вытягивая свою маленькую пухлую руку, точно это был свидетель его порядочности, уже не раз оказывавший ему услуги.

– Два года назад я приехал в Марсель. Я признаю, что был беден и болен. Когда вы, юристы, вы, политики, вы, дельцы, вы, представители биржи, заболеваете, вы тоже становитесь бедняками, если не успели сколотить капиталец на черный день. Я поселился в «Золотом кресте»; меня приютил господин Анри Баронно, хозяин гостиницы, старец лет шестидесяти пяти и весьма слабого здоровья. Я жил в его доме уже четвертый месяц, когда господин Баронно имел несчастье умереть, – несчастье, впрочем, довольно обыкновенное. Я тут ни при чем, подобного рода происшествия случаются весьма часто и без моей помощи.

Заметив, что Жан Батист докурил свою папироску до самых пальцев, г-н Риго великодушно бросил ему другую. Итальянец прикурил ее от окурка первой, посматривая искоса на товарища, который, по-видимому, едва замечал его, поглощенный своим делом.

– Господин Баронно оставил вдову. Ей было двадцать два года. Она славилась своей красотой и (это совсем другое дело) действительно была красива. Я остался жить в «Золотом кресте» и женился на госпоже Баронно. Не мне судить, соблюдено ли равенство в этом браке. Вот я перед вами, тюрьма наложила на меня свою гнусную печать, но, может быть, вы найдете, что я больше подходил к моей жене, чем ее первый муж.

Он хотел казаться красавцем, хотя не был им, и благовоспитанным человеком, хотя также не был им. У него было только фанфаронство и наглость, но и в этом случае, как и во многих других, беззастенчивое бахвальство может сойти за доказательство в глазах большинства.

– Как бы то ни было, я понравился госпоже Баронно. Надеюсь, что это не будет поставлено мне в вину?

Его вопросительный взгляд упал на Жана Батиста, который с живостью отрицательно замотал головой и забормотал свое «altro, altro, altro, altro» бесчисленное количество раз.

– Вскоре между нами пробежала черная кошка. Я горд! Ничего не скажу в защиту гордости, но я горд. Кроме того, у меня властолюбивый характер. Я не могу подчиняться; я должен господствовать. К несчастью, состояние госпожи Риго принадлежало ей лично. Такова была нелепая воля ее покойного мужа. А кроме того, что еще хуже, у нее были родственники. Когда родственники жены настраивают ее против мужа, который сознает себя джентльменом, который горд, который должен господствовать, то последствия оказываются неблагоприятными для семейного мира. Но был и еще источник раздоров между нами. Госпожа Риго, к несчастью, была немножко вульгарна. Я старался исправить ее манеры, приучить к хорошему тону; она (поддерживаемая своими родственниками) сердилась на меня за это. Между нами происходили ссоры, и благодаря сплетням все тех же родственников эти ссоры становились известными соседям и преувеличивались. Был пущен слух, что я обращаюсь с госпожой Риго жестоко. Быть может, кто-нибудь видел, что я ударил ее по лицу, но не больше. У меня легкая рука, и если я когда-нибудь поучал госпожу Риго таким способом, то делал это почти в шутку.

Если шутливость господина Риго отразилась в улыбке, осветившей его лицо в эту минуту, то родственники госпожи Риго вполне основательно могли бы предпочесть, чтобы он поучал несчастную женщину более серьезно.

– Я чувствителен и смел. Я не ставлю себе в заслугу чувствительности и смелости, но таков уж мой характер. Если бы родственники госпожи Риго – я имею в виду мужчин – выступили против меня прямо, я бы сумел расправиться с ними. Они знали это и вели свои махинации втайне; в результате между мной и госпожой Риго возникали постоянные и тяжелые столкновения. Даже когда мне требовалась ничтожная сумма на мои личные расходы, я не мог получить ее без столкновения – я, в характере которого заложена потребность повелевать! Однажды вечером госпожа Риго и я гуляли весьма дружелюбно, могу сказать – подобно двум любовникам, по обрыву, свисавшему над морем. Злая звезда побудила госпожу Риго завести разговор о родственниках, мы стали рассуждать об этом предмете, и я доказывал, что она нарушает священный долг преданности мужу, подчиняясь злобе своих родственников и допуская их вмешиваться в наши отношения. Госпожа Риго возражала, я возражал. Госпожа Риго разгорячилась, и я разгорячился и стал говорить грубости. Сознаюсь в этом. Откровенность – одна из черт моего характера. Наконец, госпожа Риго в припадке бешенства, которое я должен вечно оплакивать, бросилась на меня с неистовыми воплями (без сомнения, их-то и слышали издали), изорвала мою одежду, вырвала клочья моих волос, исцарапала мне руки и, наконец, бросилась с утеса и разбилась до смерти о камни. Таков ход событий, которые злоба обратила против меня, выдумав, будто я хотел добиться у госпожи Риго отречения от ее прав и, ввиду ее упорного отказа, бросился на нее и убил.

Он шагнул к окну, где лежали виноградные листья, взял два или три и остановился спиной к свету, вытирая ими свои руки.

– Ну, – сказал он после некоторого молчания, – что же ты скажешь на это?

– Отвратительно, – ответил маленький человечек, который между тем встал и, упершись рукой в стену, стал чистить нож о башмак.

– Что ты хочешь сказать?

Жан Батист молча продолжал чистить нож.

– Ты думаешь, что я неверно передал события?

– Altro! – возразил Жан Батист. На этот раз словечко имело смысл оправдания и значило: «О, вовсе нет!»

– Ну так что же?