Кленнэм спрашивал себя мысленно, направляясь по кратчайшей дороге в парк, что такое мог сделать этот человек (беспрекословно повиновавшийся мистеру Мигльсу). Судя по наружности, он не мог покуситься на носовой платок мистера Мигльса и ничуть не походил на буяна или нахала. Вид у него был спокойный, благодушный и открытый; он не делал попытки к бегству, и, хотя казался несколько грустным, не обнаруживал ни малейших признаков стыда или раскаяния. Если это был преступник и обидчик, то, очевидно, неисправимый лицемер, а если он не был преступником, то почему же мистер Мигльс тащил его за шиворот из министерства околичностей? Он заметил, что человек этот смущал не только его, но и самого мистера Мигльса, так как разговор по дороге в парк решительно не клеился, и глаза мистера Мигльса постоянно обращались к незнакомцу, хотя бы он говорил о чем-нибудь совершенно другом.

Наконец, когда они вошли в аллею, мистер Мигльс остановился и сказал:

– Мистер Кленнэм, будьте добры, взгляните на этого человека. Его имя Дойс, Даниэль Дойс. Вам, конечно, и в голову не приходит, что этот человек – отъявленный мошенник?

– Разумеется, нет, – ответил Кленнэм.

Вопрос был действительно щекотливый.

– Нет, не приходит? Я знаю, что нет. Вам и в голову не приходит, что он преступник?

– Нет.

– Нет? А между тем это так. Он преступник. Какое же преступление он совершил? Убийство, разбой, поджог, подлог, мошенничество, грабеж на большой дороге, кражу, заговор, обман? Что вы на это ответите, а?

– Я отвечу, – возразил Артур Кленнэм, заметив слабую улыбку на лице преступника. – Ни одного из этих преступлений.

– Вы правы, – сказал мистер Мигльс. – Но он изобретатель и вздумал употребить свою изобретательность на пользу страны, а потому явный преступник, сэр.

Артур взглянул на Дойса, который покачал головой.

– Дойс, – сказал мистер Мигльс, – кузнец и механик. Он не ведет больших дел, но известен как очень способный изобретатель. Двенадцать лет назад он придумал изобретение, которое может принести большую пользу стране и его коллегам. Я не стану говорить, сколько денег он на него затратил, сколько лет работал над ним, но он закончил его двенадцать лет назад. Так ведь, двенадцать? – прибавил мистер Мигльс, обращаясь к Дойсу. – Это самый несносный человек в мире: он никогда не жалуется.

– Да. Пожалуй, двенадцать с хвостиком.

– С хвостиком, – повторил мистер Мигльс. – Тем хуже для вас. Ну-с, мистер Кленнэм. Он обращается к правительству. С того момента, как обратился к правительству, он становится преступником! Сэр, – продолжил мистер Мигльс, которому угрожала очевидная опасность снова разгорячиться, – он перестает быть невинным гражданином и становится злодеем. С этого момента к нему относятся как к человеку, совершившему адское преступление. Он становится человеком, которого нужно водить за нос, выпроваживать, осмеивать, окидывать суровым взглядом, направлять от одного высокопоставленного молодого или старого джентльмена к другому высокопоставленному молодому или старому джентльмену – и обратно; человеком, который не имеет права распоряжаться своим временем или своей собственностью, бродягой, от которого нужно отделаться во что бы то ни стало, которого нужно извести всеми возможными средствами.

После утреннего опыта Кленнэм мог легче поверить этому, чем думал мистер Мигльс.

– Полно вам вертеть футляром, Дойс! – воскликнул мистер Мигльс. – Расскажите лучше мистеру Кленнэму то, что вы рассказывали мне.

– Я действительно испытал такое чувство, – сказал изобретатель, – словно совершил преступление. Когда обивал пороги в различных министерствах, со мной обращались так, как будто я сделал что-нибудь очень скверное. Мне не раз приходилось убеждать самого себя, что я не сделал ничего такого, за что меня можно занести в Ньюгейтский календарь ^[18], а только стремился к общей пользе.

– Вот, – сказал мистер Мигльс, – как видите, я не преувеличиваю. Теперь вы поверите мне, если я доскажу остальное.

После этого предисловия мистер Мигльс приступил к рассказу – рассказу, известному нам наизусть и давно набившему оскомину, рассказу о том, как после бесконечных проволочек и переписки, бесчисленных грубостей, оскорблений, невежественных замечаний милорды составили отношение за номером 3472, разрешавшее преступнику произвести некоторые предварительные опыты со своим изобретением за собственный счет. Как эти опыты были произведены в присутствии комитета из шести членов, причем двое из этих почтенных членов были слишком слепы, чтобы увидеть что-нибудь; двое из почтенных членов слишком глухи, чтобы услышать что-нибудь; один из почтенных членов слишком хром, чтобы подойти поближе, и один из почтенных членов слишком глуп, чтобы понять что-нибудь; как прошли еще годы, с новыми грубостями, оскорблениями и невежественными замечаниями; как после этого милорды составили отношение за номером 5103, в силу которого вопрос передавался на рассмотрение министерства околичностей; как министерство околичностей с течением времени отнеслось к этому вопросу так, как будто бы он был поставлен вчера и решительно никому не известен до сих пор; как изобретение было передано на рассмотрение трем Полипам и одному Пузырю, которые ничего не понимали в этом деле, ничего не могли понять в этом деле, ничего не хотели понять в этом деле и объявили, что это дело невозможное и неосуществимое; как министерство околичностей в отношении за номером 8740 «не усмотрело поводов отменять решение, к которому пришли милорды»; как министерство околичностей, вспомнив, что милорды не пришли ни к какому решению, поставило дело на полку в архив; как произошло окончательное объяснение с главой министерства околичностей сегодня утром и как этот медный лоб, имея в виду дело вообще, и рассматривая его при данных обстоятельствах, и разбирая его с различных точек зрения, высказал мнение, что в отношении этого вопроса могут быть намечены только два пути: или оставить его раз и навсегда, или начать все с самого начала.

– После этого, – заключил мистер Мигльс, – я, как практический человек, схватил Дойса за шиворот, объявил ему, что он, очевидно, гнусный злодей, дерзкий нарушитель общественного спокойствия, и вытащил его оттуда. Я вытащил его за шиворот из министерства, чтобы даже швейцар мог видеть, какой я практический человек и как хорошо понимаю официальную оценку подобных личностей. И вот мы здесь.

Если бы жизнерадостный молодой Полип находился здесь, то чистосердечно объявил бы им, что министерство околичностей исполнило свою функцию; что дело Полипов – цепляться за национальный корабль, пока только есть возможность; облегчать этот корабль, очищать этот корабль – значило бы сбросить их с него; что они готовы на все, лишь бы остаться на нем, и что если он пойдет ко дну вместе с ними, то это его дело, а не их.

– Теперь, – сказал мистер Мигльс, – вы знаете все о Дойсе. Кроме разве того – это вовсе не улучшает моего настроения, – что он даже теперь не жалуется.

– Вы, должно быть, очень терпеливы, – сказал Артур Кленнэм, взглянув на Дойса с некоторым удивлением, – и очень снисходительны.

– Нет, – ответил тот, – настолько же, насколько всякий другой.

– Но больше, чем я, готов побожиться! – воскликнул мистер Мигльс.

Дойс улыбнулся и сказал Кленнэму:

– Видите ли, я знаком с этими вещами не только по собственному опыту. Мне и раньше случалось их видеть. Мой случай не представляет ничего особенного. Со мной поступили не хуже, чем с сотней других, поставивших себя в такое же положение, не хуже, чем со всеми другими, хотел я сказать.

– Не думаю, чтобы подобное соображение утешило меня, если бы я очутился в таком же положении, но очень рад, что оно утешает вас.

– Поймите меня. Я не хочу сказать, – ответил Дойс со своей ясной простодушной манерой, устремив взгляд в пространство и как бы измеряя его своими серыми глазами, – я не хочу сказать, что это может вознаградить человека за его труды и надежды, но мысль, что это можно было предвидеть заранее, доставляет некоторое утешение.

Он говорил тем спокойным, рассудительным тоном, какой часто замечается у механиков, привыкших разбирать и соразмерять все как можно точнее. Этот тон был так же характерен для него, как гибкость большого пальца или манера время от времени сдвигать шляпу на затылок, точно рассматривая недоконченную работу и раздумывая над ней.

– Разочарован? – продолжил он, между тем как они шли в тени деревьев. – Нет, не думайте, что я разочарован. Оскорблен? Нет, не думайте, что я оскорблен. Все это совершенно естественно. Но когда я говорю, что люди, которые ставят себя в такое положение, всегда подвергаются такому же обращению…

– В Англии, – заметил мистер Мигльс.

– О, конечно, я говорю об Англии. Когда они отправляются со своими изобретениями в чужие страны, получается совершенно другое. Оттого-то столько народа и отправляется туда.

Мистер Мигльс снова разгорячается.

– Я хочу сказать, что это обычный, нормальный образ действий нашего правительства. Слыхали ли вы хоть об одном авторе проекта или изобретателе, который нашел бы к нему доступ, не встретив пренебрежения и отказа?

– Не слыхал.

– Слыхали ли вы, чтобы оно когда-нибудь одобрило какую-нибудь полезную вещь, возглавило какое-нибудь полезное мероприятие?

– Я гораздо старше моего друга, – сказал мистер Мигльс, – и отвечу на ваш вопрос: никогда!

– Но я полагаю, всем нам известно множество случаев, – продолжил изобретатель, – когда оно упорно цеплялось за вещи, давно устаревшие и замененные другими, гораздо более полезными.

Все согласились с этим.

– Ну вот, – со вздохом сказал Дойс, – как я знаю, что будет с таким-то металлом при такой-то температуре и с таким-то телом при таком-то давлении, так же точно я знаю, что сделают эти великие лорды и джентльмены в случае, подобном моему. Я не вправе удивляться, если только у меня есть голова на плечах и память в голове, что мне пришлось очутиться в таком же положении, как моим предшественникам. Конечно, я мог предвидеть это заранее.

Тут он спрятал в карман свой футляр и сказал Артуру:

– Если я не жалуюсь, мистер Кленнэм, то умею чувствовать благодарность и чувствую ее к нашему общему другу. Немало времени и хлопот потратил он ради меня.

– Вздор и чепуха, – сказал мистер Мигльс.

Артур пристально взглянул на Даниэля Дойса. Хотя и ясно было, что этот человек не станет терять времени на бесплодное нытье, но не менее ясно было, что годы испытаний тяжело отозвались на нем, что за это время он постарел, стал угрюмее, беднее. Хорошо бы было для этого человека, если бы он воспользовался примером джентльменов, так любезно взявших на себя дело нации, и научился от них, как не делать этого.

Мистер Мигльс оставался разгоряченным и смущенным в течение нескольких минут, потом начал охлаждаться и обретать ясность духа.

– Полно, полно, – сказал он. – Не стоит сердиться, этим ничему не поможешь. Куда вы теперь, Дойс?

– В мастерскую.

– Ладно, мы все пойдем в мастерскую, – подхватил мистер Мигльс. – Мистер Кленнэм, это на подворье «Разбитые сердца».

– На подворье «Разбитые сердца»? – сказал Кленнэм. – Мне туда и нужно.

– Тем лучше! – воскликнул мистер Мигльс. – Идемте же!

По пути один из них, а может быть, и двое, не могли отделаться от мысли, что подворье «Разбитые сердца» – самое подходящее местожительство для человека, которому пришлось вступить в официальные сношения с милордами и Полипами, и что, пожалуй, самой Британии придется искать квартиру на подворье «Разбитые сердца», когда ее доконает министерство околичностей.

Глава XI. Выпущен на волю

Угрюмая осенняя ночь опускалась над рекой Соной. Река, подобно мутному зеркалу, отражала тяжелые массы облаков, и береговые обрывы, там и сям наклонявшиеся над ней, не то с любопытством, не то со страхом смотрелись в мрачные воды. Далеко вокруг Шалона раскинулась плоская равнина, однообразие которой нарушалось только рядами тополей, выделявшимися на багровом фоне заката. На берегах Соны было сыро, мрачно и пустынно, и тьма быстро сгущалась.