Почему толпы парижан стекаются на площадь, чтобы стать свидетелями смертной казни? Это не настолько драматичное зрелище, как принято о нем говорить. Толпы, собирающиеся у гильотины, так велики, что большинство присутствующих попросту ничего не видят. При этом им даже и моргнуть-то нельзя – ибо лезвие быстро, как молния. Это совсем не похоже на ужасающие калечащие пытки, с которыми ассоциировалось отправление правосудия при Старом порядке, когда наступление смерти оказывалось освобождением после нескольких часов мучительных физических истязаний. На самом деле казнь на гильотине – это не столько театр ужасов в духе «Гран Гиньоль», сколько разновидность аскетичного моралите^[33]. Предполагается, что после того, как Революционный трибунал выполнил свою работу по выявлению контрреволюционеров, акт наказания становится рутинной, прозрачной и обескураживающе быстрой демонстрацией верховной власти народа.

Однако в последнее время по мере усиления судебного террора население начало выражать свои опасения по поводу гильотинирования. Беспокойство это частично связано с цифрами, частично – с жертвами и частично – с самим процессом. За тот год, пока гильотина находилась на площади Революции, на ней казнили около тысячи осужденных; всего за шесть недель, которые она провела на нынешнем месте, она переправила на тот свет гораздо больше людей^[34]. Раньше повозки доставляли к месту казни дюжину или около того человек; теперь они возили уже по 40, 50 или больше. Причем теперь среди них были не только аристократы, но и люди скромного происхождения^[35]. Сегодня, например, в компании с доброй порцией настоящих, крем-де-ля-крем, аристократов оказались бакалейщик, трактирщик, актриса и горничная. Получается, в этом и состоит торжество равенства? Интересно, у скольких парижан есть среди жертв друзья или родственники. В повозках беспорядочно перемешиваются представители социальных классов, как сторонники революции, так и ее противники: многие жертвы кричат с эшафота «Да здравствует республика!», вызывая недоумение публики, не понимающей, что же тут, собственно, происходит. Шпион Русвиль докладывал, что слышал разговоры женщин на улице: «В этом году черед патриотов отправиться на гильотину»^[36]. Также ходят слухи о злоупотреблениях в Революционном трибунале и темных делах, творящихся в городских тюрьмах. Недавнее появление на повозке чересчур юно выглядящего подростка спровоцировало бурное негодование толпы: «Детей-то за что!» Казнь 16 компьенских монахинь-кармелиток 17 июля наполнила общественную атмосферу тревогой, родственной благоговейному страху: вопреки закону, запрещающему ношение религиозной одежды в общественных местах, они были в своем обычном монашеском облачении, совместно помолились у подножия эшафота и мужественно прошествовали к гильотине, одна за другой, распевая Veni Creator до последнего взмаха лезвия.

Разделяет ли Александр Верне опасения относительно использования гильотины? Или он явился сюда просто в поисках дневных развлечений? Неясно. В любом случае экзекуторы оказались мастерами своего дела, и уже около 19:00 гильотина выполнила свою дневную норму. Верне отправился домой через предместье Сент-Антуан, где, повстречавшись с товарищами по службе, пропустил стаканчик-другой, а может, и больше. Поскольку бары начинали закрываться примерно в 23:00, Верне знал, что рискует быть схваченным ночными патрулями вместе с уличными гуляками и бродягами. Утомившись, надо полагать по ходу прогулки, и воспользовавшись тем, что ночь была ясной и сухой, Верне устроился вздремнуть в тихом уголке квартала Марэ, почти в километре от своего дома. Место для отдыха он подобрал неудачное. Оно располагалось сразу за гауптвахтой Национальной гвардии (НГ) на улице Бирага^[37], у площади Вогезов в секции Арсенала. Его вот-вот грубо разбудят и, невзирая на протесты, швырнут в камеру.

Тюрьма Ла Форс (секция Прав человека)

«Начальник полиции только что ушел. Он приходил объявить, что завтра я предстану перед Революционным трибуналом, а стало быть – отправлюсь на эшафот. Это совсем не похоже на сон, который мне приснился прошлой ночью. В нем Робеспьера более не существовало и тюрьмы стояли распахнутые настежь. Но благодаря вашей очевидной трусости во Франции скоро не останется никого, кто мог бы осуществить мою мечту»^[38].

Тереза Кабаррюс написала это резкое письмо накануне своему любовнику, депутату Жан-Ламберу Тальену. День прошел, ее так и не вызвали в Революционный трибунал, но угроза эшафота остается достаточно реальной. Что же такое ее записка: пропитанное презрением прощание? Или призыв к действию?

Роман, вспыхнувший между Кабаррюс и Тальеном, протекал весьма бурно и развивался параллельно крутым поворотам революции. До 1789 года Тальен был лишь мелким парижским клерком. Журналистика радикального толка, членство в политических клубах и участие в уличных акциях позволили ему набрать достаточно авторитета, чтобы оказаться избранным в Конвент. В свои 27 лет он был вторым самым молодым депутатом в собрании. Наполненного кипучей энергией, в 1793 году его в качестве депутата отправили на юго-запад Франции, в провинцию, где ему предстояло выполнять работу разъездного комиссара с широкими полномочиями, касающимися проведения государственной политики. В октябре он прибыл в Бордо, где его миссия состояла в том, чтобы наказать город за участие в «федералистском мятеже» против Конвента тем летом^[39]. И именно в Бордо он встретил Терезу Кабаррюс^[40].

Пользовавшаяся славой одной из самых красивых женщин своего поколения, Кабаррюс вечно оказывалась в эпицентре разного рода сексуальных интриг и сплетен. Она происходит из аристократической семьи с юго-запада Франции, представители которой служили как испанским, так и французским королям. Сейчас ей 20 лет, в 15 она вышла замуж за парижского магистрата, показавшего себя совершенно никчемным человеком, в 16 лет стала матерью, а в 19 – развелась. Она была представлена ко двору в Версале в 1789 году, и этот факт ее биографии, а также ее связи с эмигрировавшей знатью побудили ее поселиться скрытно и подальше от Парижа. Едва познакомившись с Тальеном, она принялась защищать интересы местной знати, которой угрожало суровое правосудие – именно его и послан был вершить Тальен. Через несколько недель Франсуа Эрон, еще один правительственный шпион с бурным прошлым (прежде был капером), сообщил в Париж, что эти двое вступили в любовную связь и защищали аристократов от революционного правосудия. Ни то ни другое невозможно было расценить как достойное занятие для депутата в командировке^[41].

В феврале 1794 года Тальена отозвали, и он оставил Кабаррюс одну без защиты в полном опасностей Бордо, где в то время находился не по годам развитый юноша по имени Марк-Антуан Жюльен, шпион, агент КОС по особым поручениям и личный протеже Робеспьера. Этот подросток постоянно изводил Кабаррюс, и, не выдержав, она бежала вслед за своим возлюбленным, укрывшись в местечке Фонтене-о-Роз, примерно в 5 милях от столицы, в апартаментах, принадлежавших семье ее бывшего мужа. Однако, на ее беду, в этом районе рыскал Русвиль, и 31 мая он сообщил, что гражданку Кабаррюс в течение нескольких ночей посещал в Фонтене депутат Тальен, причем теперь она, судя по всему, уже находится в Париже^[42]. Действительно – в Париже: к тому времени уже в тюрьме, чему немало поспособствовал Робеспьер. Другой приближенный к нему агент, вспыльчивый Серве-Бодуан Буланже, один из высших офицеров парижской НГ, следил за ее передвижениями, пока она раскатывала между Фонтене-о-Роз и Парижем, часто – в компании Тальена^[43]. В Париже она поселилась в здании, расположенном в секции Елисейских Полей, принадлежавшем не кому-нибудь, а домовладельцу Робеспьера, краснодеревщику Морису Дюпле. Было ли это ловушкой? Во всяком случае, Робеспьер не испытывал никаких сомнений относительно образа жизни Кабаррюс, поэтому 22 мая подписал ордер на ее арест и поручил это дело Буланже. Тот последовал за ней в Версаль, где арестовал ее и препроводил в парижскую тюрьму Ла Форс – в квартале Марэ, недалеко от улицы Сент-Антуан. Тюремщик внес ее имя в журнал приема – и конвертировал ее природную красоту в физиогномические параметры полицейской бюрократии: «рост четыре фута одиннадцать [дюймов], темные волосы и брови, нормальный лоб, темные глаза, средний нос, маленький рот, круглый подбородок…»^[44]. Затем последовал обыск с раздеванием, после чего ее увели в одиночную камеру, где она провела три недели, успев за это время похудеть и заболеть. Рассказывают, что, узнав о ее муках в заточении, Робеспьер разрешил ей пользоваться зеркалом, но только, уточнил он, один раз в день^[45].

Находясь в этом темном и враждебном месте, Кабаррюс добилась благосклонности своих тюремщиков, сделав наброски их портретов – в юности она обучалась ремеслу художника. Воспользовавшись письменными принадлежностями, которые ей удалось получить взамен, она сочиняет жалобные послания своему возлюбленному, а тем временем призрак Революционного трибунала все ближе и ближе.

Тальен не в тюрьме, но его жизнь и свобода висят на волоске. На нем черная метка – сделанная рукой самого Робеспьера. Против него свидетельствуют не только его любовные связи с аристократкой и его коррумпированное и беспринципное поведение в Бордо^[46]. Робеспьер с подозрением относится к прежним связям Тальена с депутатом Жоржем Дантоном (которого Робеспьер помог отправить на эшафот в апреле 1794 года за коррупцию и контрреволюционные намерения). Еще до этого Робеспьер возражал против кандидатуры Тальена из-за его предполагаемой причастности к сентябрьским убийствам 1792 года (2–4 сентября). До убийств дело дошло из-за обуявшей город паники: военная обстановка резко ухудшилась. Известие о падении в конце августа 1792 года Вердена, последней оборонительной крепости, защищавшей Париж от вторжения прусской армии, привело, с одной стороны, к массовой мобилизации, чтобы укрепить фронт, а с другой – к слепой решимости уничтожить контрреволюционеров, содержавшихся в городских тюрьмах. Оправданием террора служили слухи о «тюремном заговоре» аристократов – именно они подстегнули парижских радикалов, которые группами обходили городские тюрьмы и убивали направо и налево.

Робеспьер публично защищал и оправдывал эти массовые убийства как проявление народной воли, заявляя даже (с бессердечной неточностью), что был убит лишь один подлинный патриот. В частном порядке, однако ж, он был возмущен шокирующими инцидентами такого рода и позже в том же месяце заблокировал избрание Тальена в качестве кандидата от Парижа на выборах в Конвент, вынудив его выдвигаться от департамента Сены и Уазы^[47].

Давняя неприязнь Робеспьера к Тальену выкристаллизовалась в ненависть в июне 1794 года, когда Робеспьер и его ближайшие политические союзники Сен-Жюст и Кутон вынудили заметно нервничавший Конвент согласиться с так называемым Законом 22 прериаля (10 июня 1794 года), облегчающим и ускоряющим вынесение Революционным трибуналом обвинительных приговоров за контрреволюционные преступления. Как и многие его коллеги, Тальен опасался, что закон может быть использован против депутатов, поэтому бросил вызов Робеспьеру на заседании Конвента, но потерпел сокрушительное поражение в дебатах. «Тальен – одно из тех лиц, – высокомерно сообщал Робеспьер депутатам, – что беспрестанно говорят о гильотине как о чем-то, что их беспокоит, дабы оклеветать и взбаламутить Конвент»^[48].

Робеспьер выглядит грозным и даже пугающим^[49]. Депутат Бурдон из Уазы, также протестовавший против Закона 22 прериаля, претерпел от Робеспьера настолько обидное унижение, что месяц пролежал в постели. Его состояние лишь усугубляли разлетевшиеся вскоре по Парижу слухи о том, будто он и Тальен убиты. Тальен, более крепкий орешек, после стычки в Конвенте написал Робеспьеру письмо, в котором продемонстрировал патриотизм высшей пробы. Он утверждал, что вовсе не является распутником-сластолюбцем, каковым его считают, и живет тихой, скромной семейной жизнью в доме своей матери на улице Перль в Марэ. Вместо ответа Робеспьер использовал свой авторитет в парижском Якобинском клубе, чтобы в течение 48 часов аннулировать членство Тальена там. Наводить мосты явно не входит в его намерения.