«Вряд ли акула-дельфин когда-либо чувствовала эту кровавую ярость», – заметил Пама.

– Он тоже с вами? – вдруг спросила Гозтан.

– Кто?

– Сказитель-дара. Ты сказала, что все, кто сидят сейчас у костра, утром отправятся в экспедицию к берегам Дара. Значит… он будет проводником?

– Ога-Перевспоминатель? Отец хотел оставить его при себе, но Ога слишком ушлый, чтобы ему доверять.

Гозтан почудились нотки злобы и разочарования в голосе пэкьу-тааса. Похоже, что у Вадьу и раба были непростые отношения.

– Перевспоминатель? – осторожно повторила она.

– Он… странный. Отец взял его, чтобы расшифровывать восковые логограммы, но оказалось, что Ога неграмотен. Потом выяснилось, что Ога знает множество историй, включая такие, что были неизвестны даже властителям Дара.

Гозтан кивнула. Кому, как не ей, было знать, что Ога Кидосу обладает талантом сказителя.

– Он быстрее других рабов-дара освоил наш язык. Нахватался наших историй и научился пересказывать их в манере поэтов Дара. Сам Ога это отрицал, но отец сообразил, что он, должно быть, из тех чудны́х шаманов, которых в Дара зовут историками. Их работа – следить за деяниями великих правителей, складывать о них истории и пересказывать.

– Вроде наших шаманов, что записывают деяния пэкьу голосовыми картинами, или старейшин, которые завязывают узелки на память о важных договорах? – спросила Гозтан.

– Не совсем. Историки Дара не просто запоминают факты, но должны уметь их толковать, – ответила Вадьу.

– Как я понимаю, с помощью богов? – уточнила Гозтан.

– Вовсе нет, – возразила девочка. – Отец пришел к выводу, что историки Дара объясняют все, не обращаясь к богам. Говорю же, они чудны́е.

Гозтан кивнула. Она и сама приметила, что дара не испытывают особого трепета перед богами.

– Отец описывал работу историков как «перевспоминание». Ему это показалось забавным. Он хотел, чтобы Ога всех пэкьу-тааса обучил своему языку, чтобы мы лучше понимали врага.

Мечтательность в голосе Вадьу нельзя было ни с чем спутать. Она уважала старого сказителя.

– Похоже, ему крупно повезло, – заметила Гозтан.

– Еще бы. Огу освободили от тяжелого труда, ему давали вдвое больше еды, чем другим рабам. Но этот бессовестный болван принялся пичкать меня и братьев вымышленными историями о том, что убивать плохо, а путь к процветанию не лежит через завоевания. Якобы так учат мудрецы Дара. Отцу надоело, что Ога подтачивает твердость нашего характера, и он лишил его всех привилегий и прикрепил к экспедиции в качестве проводника.

Гозтан удивилась, услышав, с какой горечью говорила об этом Вадьу.

– Выходит, ты слышала много разных его историй? – поинтересовалась Гозтан, стараясь не выдавать обуревавших ее чувств.

– Конечно, – не без сожаления подтвердила Вадьу. – Они занятные, пусть и с сомнительной моралью.

«Значит, он так и не отказался от идеи „учить“ нас, варваров», – подумала Гозтан.

Она выполняла все, о чем ее просил пэкьу. Безропотно кидалась в атаку в том направлении, куда Тенрьо бросал свой боевой топор Лангиабото; убивала и калечила ради него людей, помогая одолеть сначала агонов, а затем захватчиков из Дара; верила всем его увещеваниям о том, что жизнь обязательно станет лучше – нужно лишь провести еще одно сражение.

Но по прошествии долгих лет их народ по-прежнему оставался сборищем жалких спорщиков; все, у кого имелись амбиции, замышляли недоброе друг против друга и были едины лишь в желании подчинить себе Гозтан, ее наро и кулеков, а также воплотить в жизнь фантазии пэкьу о захвате далеких земель. Да, нынче у степных племен было больше мяса, у них рождалось больше детей, но почему Гозтан почти не испытывала от этого… удовлетворения? Теперь она уже не так возражала против желания Оги «обучить» их.

– Две акулы вдруг разделились, описав широкие дуги вокруг дельфинов, тесно сгрудившихся в пенящемся море.

«Никак хотят напасть с двух сторон, чтобы дельфинам при обороне пришлось разделиться?» – спросил я.

«Невозможно узнать, о чем думают акулы. – Пама покачал головой. – Обуреваемые кровавой яростью, они действуют не осмысленно, а по наитию».

Действительно, акулы обогнули стаю дельфинов, не напав на них. Дельфины в замешательстве поворачивали головы им вслед. Акулы снова сменили курс и теперь двинулись в одном направлении. Я наконец понял, куда именно. Эти живые челюсти, эти плавучие орудия смерти, эти демонические чудовища, коим неведомы ни сострадание, ни прочие естественные для нас чувства, направились к своей раненой товарке. Одна из акул набросилась на оглушенную акулу и вырвала из ее бока кусок мяса размером с человеческий торс. Жертва забилась в конвульсиях, размахивая хвостом, но ее движения выглядели странно, словно бы все происходило во сне.

«Чтобы восполнять силы, им нужно постоянно двигаться и прогонять воду сквозь жабры, – объяснил Пама. – Если акулу быстро не перевернуть в правильное положение, она утонет».

При иных обстоятельствах мысль об утонувшей акуле повеселила бы меня. Но кровавая сцена пробудила в моем сердце сострадание даже к чудовищу. Мне показалось, или бездушные глаза акулы смотрели с болью и мольбой? Затем эти глаза закатились, превратившись в безжизненные белые шары, и я так и не узнал ответа на свой вопрос.

Акула-дельфин больше не могла сдерживаться. Мощно размахивая хвостом, она помчалась к месту кровавой драмы, словно пущенная из лука стрела, словно снаряд катапульты. По стае дельфинов пронеслись изумленные и озабоченные щелчки и свист, но ни один из них не бросился акуле-дельфину наперерез, понимая, что это бесполезно.

Вторая из обезумевших акул налетела на перевернутую товарку с другого бока. Распахнув ужасные челюсти, она ударилась о содрогающееся тело и вонзила зубы в открытое брюхо. Кровь хлынула, как вино из бочки. Напавшая акула резко тряхнула головой и вырвала длинный клок плоти, словно бы раздевая жертву. Рана расширилась, и нутро несчастной раскрылось, подставив свое содержимое беспощадной соленой воде. Вокруг умирающей акулы забурлила алая пена.

Я отвел глаза, не в силах смотреть на эту бойню.

«О боги, – изумленно прошептал Пама, – да она беременна!»

Мой взгляд невольно дернулся обратно, и я увидел то, о чем с тех пор мечтаю забыть. Вместе с кишками и громадной печенью в кровавую воду вывалились два акуленка, каждый размером со взрослого человека. Детеныши, еще частично связанные с матерью, барахтались в ее спутанных внутренностях, ошеломленные своим преждевременным появлением на свет.

Нападающим акулам достались жирные куски, но это не утолило их голод и кровавую ярость. Они обратили внимание на акулят, полные решимости оборвать их жизни прежде, чем те по-настоящему начнутся.

Но тут на сцену вышел новый персонаж.

Высокий спинной плавник акулы-дельфина рассек бурлящую кровавую воду, как нож кровяной пудинг. Неужели она сожрет малышей, пройдя таким образом чудовищный обряд посвящения в настоящую хищницу? Бам! Она ударила левую акулу. От напора та подлетела в воздух. Не успела застигнутая врасплох акула приводниться, как акула-дельфин оглушила другую акулу могучим ударом мощного хвоста. Не давая налетчикам опомниться, акула-дельфин глубоко нырнула и скрылась из виду, не оставив в кровавой воде следа из пузырьков, характерного для тех морских животных, которые, подобно дельфинам, дышат воздухом.

Прочие акулы осторожно рыскали вокруг, на время позабыв о растерзанной акуле-матери и ее еще живых детенышах. Они держались под водой, постепенно погружаясь, изучая темную глубину. Обычное поведение акул – поднырнуть под жертву и внезапно атаковать ее брюхо.

Шли секунды, но акула-дельфин не возвращалась. Две другие акулы перестали кружить и поднялись к поверхности. Возможно, после успешной внезапной атаки акула-дельфин решила, что не сумеет справиться с двумя более крупными и опытными в схватках соплеменницами. А может, она поняла, что пришло время принять свою судьбу охотника-одиночки, и покинула поле кровавой битвы в поисках собственных охотничьих угодий.

Наблюдавшие со стороны дельфины издали несколько отрывистых щелчков и свистков, полных грусти и сожаления.

Две акулы высунули морды из воды. Пришло время завершить начатое. Дельфинья стая насторожилась и приготовилась дать отпор.

И тут вдруг в сорока футах от акул море разверзлось с оглушительным грохотом. Из воды появилась темно-серая тень, подобная гаринафину, взмывающему в небо на рассвете, или громадному крубену, пускающему фонтаны на закате, или алой птице фаэдо, призывающей восходящее солнце. Могучее гладкое тело описало в воздухе грациозную дугу, а в ручейках воды, стекающих со спины, заплясала радуга…

От этого чарующего зрелища у акул отвисли челюсти. Нападения с воздуха они не ожидали. Их враг выглядел как акула, но двигался словно дельфин, хотя ни один дельфин не был настолько сильным и смертоносным.

Этот живой снаряд, увенчанный рядами острейших зубов подобно божественной палице Диасы, обрушился на одну акулу и укусил другую. Ближняя акула от удара ушла под воду, а дальняя скрылась в кровавом фонтане, когда массивные челюсти сомкнулись на ее тулове. Если на земле саблезубый тигр дерет гаринафина-подростка или косматый волк терзает винторогого муфлона, то подобные сцены всегда сопровождаются криками, ревом и воем. Здесь же не было слышно ничего, кроме неустанного рокота волн. Ни один из трех участников этого жуткого представления не мог озвучить свою боль, ужас и ярость, отчего зрелище становилось еще страшнее.

Беспощадная битва между тем продолжалась. Тут из плавника вырвали клок-полумесяц, там из спины выгрызли кусок мяса размером с человека. Алая вода клубилась бешеным вихрем; три безмолвных воина разыгрывали древнейший спектакль – историю, что была старше всех богов Дара, Укьу и Гондэ, ритмическую основу песни жизни и бытия, воплощенную в неутолимой жажде убийства.

Торопливыми трелями матриарх сообщила дельфинам свою волю. Дельфины-наро нарушили защитное построение и поплыли на подмогу своей ру-тааса. Попарно и по трое они врезались в чужих акул, били их хвостами по немигающим глазам, предоставляя своей чешуйчатой подруге возможность нанести смертельный удар.

То ли из-за кровопотери, то ли от нарастающей боли бешеная ярость оставила двух акул-налетчиков, и они решили, что разумнее будет отступить. Обе хищницы сбежали с поля боя, а за ними тянулись кровавые следы. У первой был почти оторван спинной плавник, повиснув, как истерзанный картечью парус. Вторая лишилась одного из грудных плавников и плыла рывками, накренившись вправо. Они напомнили мне собак, поджавших хвосты после проигранной схватки.

Осталась только акула-дельфин. Ее морда была вся в крови; раны от укусов покрывали некогда по-дельфиньи гладкое тело. Она медленно плыла, провожая врагов пристальным взглядом больших невыразительных глаз, как будто подначивая их вернуться. Постепенно кровь рассеялась в лазурной воде, подобно тому, как небеса проясняются после бури. Дельфины взволнованно попискивали вокруг, опасаясь, что их ру-тааса в своей кровавой ярости прошла точку невозврата.

Акула-дельфин резко крутанулась и широко распахнула окровавленную пасть. Дельфины встревоженно засвистели; некоторые высунулись из воды, предупредительно оскалив крошечные зубы.

Но акула-дельфин не обращала на них внимания. Она повернулась к плавающему в гуще кишок телу погибшей акулы-матери.

Я вздохнул. Все-таки акула-дельфин была дикой хищницей.

Но она в очередной раз удивила меня. Не закрывая смертоносных челюстей, подплыла к телу акулы-матери и, словно опытная повитуха, осторожно раскусила спутавшиеся кишки и остатки пленочной оболочки утробы, позволив извивающимся акулятам вывалиться в теплое море.

Получив свободу, детеныши мгновенно направились к телу матери. Их маленькие челюсти хищно щелкали при виде этой горы теплой плоти и остывающих парных внутренностей.

«Неужели они сожрут мать?!» – ужаснулся я.