Протянув руку ей за спину, я отвешиваю брату легкий подзатыльник, потому что последнее, что ему нужно, – это еще одна женщина в другом городе, которая будет его отвлекать. Я жил той же жизнью, что и он, и теперь у меня на руках пятнадцатимесячный ребенок. Дополнительная ответственность за младшего брата, который может пойти по моим стопам, мне нужна, как собаке – пятая нога.

– Исайя, выйди из лифта.

Он кивает, машет рукой и выходит в вестибюль.

– Пока, – говорит он с влюбленными глазами, и это «пока» адресовано не мне и не моему сыну.

Женщина в лифте просто поднимает одну из двух своих банок «Короны»^[6] в знак прощания.

– Этаж? – спрашивает она хриплым голосом, прежде чем смочить горло глотком пива. Протягивает руку мимо меня, нажимая на этаж, с которого я только что приехал, прежде чем оглянуться через плечо в ожидании моего ответа.

Глаза у нее нефритово-зеленые и совершенно растерянные, прямо под носом сверкает крошечное золотое колечко, и теперь я понимаю, почему мой братец превратился в ошарашенного подростка, потому что внезапно я стал таким же.

– Может, мне просто угадать? Если хочешь, могу нажать на все, и мы вместе совершим приятную долгую поездку в лифте.

Макс тянется к ней, окончательно возвращая меня к реальности. Как будто я никогда раньше не видел красивой женщины.

Я чуть отворачиваюсь, чтобы он не запустил свои маленькие пальчики в ее волосы, что выглядело бы забавно, если бы эта женщина не выпивала в девять утра даже не одну, а две банки пива.

Я кашляю и сам нажимаю на этаж Сандерсона.

Мисс «Двойное пиво в будний день» перекидывает волосы через плечо и становится рядом со мной. Независимо от того, какие напитки она предпочитает по утрам, выпивкой от нее не пахнет. От девушки исходит аромат свежей выпечки, и меня внезапно охватывает желание перехватить чего-нибудь сладенького.

Краем глаза я замечаю, как она с легкой улыбкой смотрит на Макса.

– У тебя милый ребенок.

«У тебя все милое», – хочу я сказать в ответ.

Но не говорю, потому что с прошлой осени я завязал с этим. Я больше не могу позволить себе роскошь флиртовать с каждой встреченной на улице хорошенькой женщиной. У меня нет возможности пропустить стаканчик пива в девять утра. Я не могу, не назвавшись, привести в свой гостиничный номер случайную женщину на один вечер, потому что мои номера в отеле заставлены детскими кроватками, стульчиками для кормления и завалены игрушками.

И мне особенно не стоит делать кокетливые заявления в адрес такого типа женщин. Не нужно быть ясновидящим, чтобы понять, что она дикая штучка.

– Мы говорить-то умеем? – интересуется она.

– Мы? В смысле…

Она тихонько посмеивается.

– Я имела в виду тебя. Значит, ты просто имеешь обыкновение игнорировать людей, которые с тобой разговаривают?

– Э-э, нет. – Макс снова пытается схватить ее, но я отворачиваюсь, чтобы не дать дитю вцепиться в незнакомку. – Прошу прощения. Спасибо. – Мой ребенок прижимается всем телом ко мне, продолжая тянуться пухлыми пальчиками то ли к ней, то ли к одной из банок пива.

Женщина снова издает негромкий смешок.

– Может быть, он знает, что тебе нужно вот это, – она предлагает мне вторую банку «Короны».

– Сейчас девять утра.

– И?

– И сегодня четверг.

– Я вижу, мы еще и любим порицать.

– Проявлять ответственность, – поправляю я.

– Господи, – смеется она. – Тебе нужно что-нибудь покрепче «Короны».

Что мне нужно, так это чтобы лифт двигался немного быстрее, но, возможно, она не так уж неправа. Мне действительно стоит выпить баночку пива. Или десять. Или несколько часов поваляться с обнаженной женщиной. Не могу вспомнить, когда я в последний раз это делал. Такого, черт возьми, не случалось с тех пор, как в моей жизни появился Макс, а это произошло девять месяцев назад.

– Папа. – Макс сжимает мои щеки, а потом снова указывает на женщину.

– Знаю, приятель.

Ни черта я не знаю.

Все, что я знаю, – это то, что мой ребенок не оставляет попыток оторваться от меня, чтобы добраться до нее. Что само по себе странно, потому что вообще-то Макс не любит незнакомцев, и уж тем более ему не очень комфортно с женщинами.

Я считаю, что виной тому – тот факт, что родившая Макса женщина бросила его на попечение отца-одиночки, бестолкового дяди и команды буйных бейсболистов. Единственная женщина, которая затесалась в эту компанию, – невеста моего приятеля, и ему потребовалось время, чтобы проникнуться к ней симпатией.

Но по какой-то причине эта женщина ему нравится.

– Ну-ка, Макс, – выдыхаю я, одергивая его. – Перестань ерзать.

– Я знаю, это странное предложение, но я могу подержать его, если хо…

– Нет, – огрызаюсь я.

– Боже.

– То есть нет, спасибо. Он не слишком ладит с женщинами.

– Интересно, в кого это он?

Я бросаю на нее многозначительный взгляд, но она только пожимает плечами и делает еще один глоток.

Макс снова смеется. Буквально из-за пустяка. Просто этот парень, как ни странно, запал на нее, и поездка в лифте занимает чертовски много времени.

– Это ты в маму такой улыбчивый? – спрашивает она моего сына, наклоняя голову и любуясь им. – Потому что я не думаю, что твой папа знает, как это делается.

– Очень смешно.

– Сделаю вид, что это не было сарказмом, и у тебя действительно есть чувство юмора.

– У него нет мамы.

В кабине лифта воцаряется зловещая тишина, как это обычно бывает, когда я произношу эти четыре слова. Большинство людей обеспокоены тем, что они перешли черту, потому что думают, что его мама трагически скончалась, а не потому, что она не сказала мне, что беременна, а затем появилась через шесть месяцев после родов, чтобы перевернуть мой мир с ног на голову и уйти.

Ее дразнящий тон сразу меняется.

– О боже, прости. Я не имела в виду…

– Она жива. Просто она не с нами.

Я физически ощущаю, как ее охватывает облегчение.

– О, ну это хорошо. Я хотела сказать, это нехорошо. А может, хорошо? Кто я такая, чтобы судить? Вот дерьмо, этот лифт едет целую вечность. – Она прикрывает рот ладонью, ее взгляд устремляется на Макса. – Я имею в виду «черт возьми».

Незнакомка наконец заставляет меня усмехнуться, и легкая улыбка скользит по моим губам.

– Так мы действительно умеем улыбаться.

– И улыбаемся гораздо чаще, когда нас не отчитывает в лифте незнакомка, которая, проснувшись, первым делом прикладывается к банке пива.

– Ну может, она вообще не ложилась спать.

Еще одно небрежное пожатие плеч.

Боже милостивый.

– Может, стоит перестать говорить о себе в третьем лице, словно мы пара напыщенных засранцев?

Лифт наконец открывается на нужном ей этаже.

– Может, ему стоит время от времени расслабляться? У него симпатичный ребенок и милая улыбка. Когда он ее демонстрирует. – Она салютует мне своей «Короной», прежде чем допить остатки и выйти из лифта. – Спасибо, что подвез, папочка младенца. Это было… интересно.

Да уж точно интересно.

2
Миллер

Обожаю сливочное масло. Только представьте себе того, кто преподнес человечеству этот величайший божий дар. Так и расцеловала бы его за это открытие. С хлебом? Совершенство. Намазать на печеную картошку? Ниспослано небесами. Или вот еще, мое любимое блюдо – знаменитое масляное шоколадное печенье.

Возможно, вы посчитаете, что это просто печенье с шоколадной крошкой, и все они одинаковые. Неверно. Абсолютно неверно. Может быть, я и известна на всю страну своей способностью готовить десерты для ресторанов, отмеченных звездой Мишлен, но я бы хотела, чтобы какой-нибудь из этих модных ресторанов сказал «к черту все» и позволил мне испечь для их меню гребаное печенье с шоколадной крошкой.

Они бы распродавали все до последнего кусочка. Каждый вечер.

Но даже если бы мне разрешили приготовить что-нибудь классическое, то этот рецепт – мой. Я могу использовать свой творческий подход, свои фишки и техники. Черт возьми, я даже составлю целое свежее и вдохновляющее десертное меню для ресторана, в котором столики заказаны на год вперед. Но классические рецепты, те, что я отрабатывала последние пятнадцать лет, те, от которых ваше тело тает, едва сладость касается языка, и которые напоминают вам о доме, принадлежат только мне.

Как бы то ни было, никто не просит у меня эти рецепты. Я известна не ими.

И я совершенно уверена, что единственное, чем я прославлюсь, – это психическим расстройством, которое у меня случится прямо посреди кухни в Майами просто потому, что за последние три недели я не смогла приготовить ни одного нового десерта.

– Монтгомери, – окликает меня один из поваров. По какой-то причине он не считает нужным называть меня по званию, поэтому я не стала утруждать себя, выясняя, как его зовут. – Ты пойдешь с нами куда-нибудь вечером после смены?

Я не удостаиваю его взглядом, убирая свое рабочее место и молясь, чтобы суфле в духовке не остыло.

– Полагаю, вы забыли, что я шеф-повар, – бросаю я через плечо.

– Милая. Ты просто печешь пироги. Я не собираюсь называть тебя шеф-поваром.

На кухне воцаряется тишина, как будто запнулась пластинка, и все повара застывают со своими инструментами в руках.

Прошло много времени с тех пор, как меня не уважали в моей профессии. Я молода, и в двадцать пять лет нелегко стоять на кухне среди, как правило, взрослых мужчин и указывать им, что они делают неправильно. Но за последнюю пару лет я заработала репутацию, которая требует уважения.

Три недели назад я получила премию Джеймса Бирда^[7], высшую награду в моей отрасли, и с тех пор, как меня назвали «Выдающимся кондитером года», мои консультационные услуги пользуются большим спросом. Сейчас я составляю трехлетний список кухонь, в которых проведу сезон, в том числе и в Майами, разрабатываю для них программу приготовления десертов и даю им шанс получить звезду Мишлен.

Так что да, звание шеф-повара я заслужила.

– Так ты идешь, Монтгомери? – снова начинает он. – Я куплю тебе пива или какой-нибудь коктейль с зонтиком, который тебе, наверное, понравится. Что-нибудь сладенькое и розовенькое.

Как этот парень умудряется не замечать, что его коллеги молча умоляют его заткнуться, – это выше моего понимания.

– Я знаю еще кое-что сладенькое и розовенькое, что я бы не отказался попробовать.

Он просто пытается вывести меня из себя, разозлить единственную работающую на кухне женщину, но он не стоит моего времени. И, к счастью для него, мой таймер подает звуковой сигнал, возвращая мое внимание к работе.

Когда я открываю дверцу духовки, меня встречает обжигающий жар и очередное подгоревшее суфле.

Премия Джеймса Бирда – всего лишь листок бумаги, но почему-то ее вес меня раздавил. Я должна быть благодарна и польщена тем, что получила награду, к которой большинство шеф-поваров стремятся всю свою жизнь, но после победы я ощутила лишь невыносимое давление, из-за которого у меня помутился рассудок и я больше не смогла создать ничего нового.

Я никому не говорила о своих проблемах. Мне слишком стыдно в этом признаться. Все взгляды прикованы ко мне больше, чем когда-либо прежде, поэтому я теряюсь. Но не пройдет и двух месяцев, как я появлюсь на обложке осеннего выпуска журнала «Еда и вино», и уверена, что в статье будет говориться исключительно о том, как грустно критикам видеть, что еще один новый талант не смог реализовать свой потенциал.

Я больше так не могу. Как ни стыдно это признавать, но сейчас я не справляюсь с давлением. Это просто небольшое эмоциональное выгорание, повседневная рутина. Что-то вроде творческого кризиса у кондитера. Он должен закончиться, но, черт возьми, он точно не пройдет, пока я работаю на чужой кухне, стараясь научить других своему ремеслу.

Развернувшись спиной к персоналу, чтобы они не могли увидеть мой очередной промах, я ставлю формочку с суфле на стойку. Как только я это делаю, чья-то рука ложится мне на талию, и каждый волосок на моей шее тревожно встает дыбом.