– Я бы хотела это испытать, – однажды сказала ему Сашка, когда они лежали на таком же мокром белье, перетекая друг в друга, и уже слабеющая плоть Рыбкина все еще оставалась внутри нее.

– Что именно? – спросил Рыбкин, хотя понял ее сразу.

– Ощущения, – прошептала она. – Твои ощущения, когда это происходит. Когда ты кончаешь.

– Подожди, – засмеялся он. – У тебя впереди еще долгая жизнь. Все еще будет. Будет даже такое, чего ты представить не можешь. Вот, – он посмотрел на айфон на столике, – кто мог бы подумать, что вот это будет у меня в кармане?

– Хочешь сказать, что виртуальность разрушит привычный быт? – спросила Сашка. – Не придется отправляться в парикмахерскую и изображать очарованное чучело? Достаточно будет вернуться домой, надеть какое-нибудь специальное трико или что-то подобное, открыть каталог и выбрать секс с любой актрисой или с кем-то вроде того? Ты об этом?

– Откуда я могу знать? – пожал он плечами. – Но представляю себе, что испытать мужской или женский оргазм будет… как прослушать какой-нибудь трек. Для любого. Ну или по рецепту врача.

– Скучно… – засмеялась она и сжала бедра. Сжала их так, чтобы он не выскользнул и начал набухать в ней снова. – Расскажи, как это у тебя было в первый раз?

– Не могу, – покачал головой Рыбкин. – Не могу говорить о других женщинах. Не хочу и не могу. Есть только ты.

– Я не об этом, – сморщила она нос. – Расскажи, как ты первый раз кончил? Баловался, да? И какие были ощущения?

Он некоторое время молчал. Думал о том, что сейчас было бы самое время закурить сигарету, чтобы выращивать на ней серый столбик пепла и время от времени стряхивать его в пепельницу, которая будет стоять на груди. Это было бы и стильно, и красиво, но как-то так вышло, что Рыбкин никогда не курил. Впрочем, кажется, это уже становилось внутренним бахвальством. Хватит. Нахер пепельницу. В любом случае, никакого формального повода для слишком долгой паузы у него не нашлось, и он протянул руку, нащупал податливость у нее между ног и ответил:

– Нет. Сначала не было никакого баловства, хотя, конечно, как у всех. Руки на одеяло! Быстро, паршивец! Чтобы я это видела! Дети естественны. Они как… дикие зверьки. Со всеми вытекающими. Показывают друг другу, как это делать. Хвастаются. Однажды показали и мне, а там уж… как все. До дыма. Но первый раз было не так. Еще раньше. Когда я и понятия не имел, что нужны какие-то фрикции.

– Наверное, и слова такого не знал, – засмеялась Саша.

– Еще бы, – хмыкнул Рыбкин. – Скажи еще какой-нибудь там коитус, либидо. Нет, как-то все это обозначалось, конечно, но слова были другими.

– Не произноси, – попросила она.

– Не буду, – пообещал он. – Хотя я слышал, что некоторых это заводит.

– Надо меньше смотреть порнуху, – прыснула Саша. – Но все-таки? Ты помнишь?

– Я был еще мальчишкой, – пробормотал Рыбкин. – Но перед этим еще было кое-что. Помню, мать привела меня в районную больницу, я был, кажется, в третьем классе, и мне пришлось раздеться. Какой-то осмотр перед санаторием. В кабинете были две чужих, как я теперь понимаю, очень молодых женщины-врача. И я, долговязый школьник-малолеток. Представляешь? Мне сказали снять штаны. С ума сойти. Снять штаны. И у меня случилась эрекция.

– И ты кончил? – вытаращила глаза Саша.

– К счастью нет, – засмеялся Рыбкин. – Только мне еще какого-нибудь комплекса не хватало. Но почувствовал себя неловко. Не из-за эрекции. Я думал, это естественно. Захотел по-маленькому – эрекция. Без этого слова, конечно. Я почувствовал себя неловко из-за реакции на нее. Женщины переглянулись и заулыбались. Мама покраснела. И тоже заулыбалась. И продолжала улыбаться уже на улице. А я все приставал к ней, в чем дело, что не так?

– И? – затаила дыхание Саша.

– Никакого «и», – покачал головой Рыбкин. – Возбуждение пришло не от вида обнаженной женщины, что, конечно же, было бы пределом мечтаний для любого мальчишки. А от собственного обнажения. Это… отпечаталось во мне. Ну и тем же летом или следующим, я уже не помню, я начал уходить от дома. Деревня же. Куда-нибудь к речке, в поля. Где никого нет. И раздевался там. Получал эрекцию, которая становилась сильнее раз от раза. И испытывал странное чувство… как будто делаю что-то запретное, но сладостное. Я ведь никому не хотел показываться в таком виде, это было бы немыслимо. Даже в голову не приходило. А потом совершенно случайно едва не столкнулся с чужими людьми. С какими-то незнакомками. По полевой тропинке шла мама с дочкой. Наверное, моей ровесницей. И я их увидел. Голым. Они меня нет. И они прошли близко. Метрах в пяти. И я кончил от того, что мимо меня прошли одетые женщины. Точнее женщина и девочка.

– И как это было? – спросила Саша.

– Это было очень страшно и невыносимо сладостно, – ответил Рыбкин. – И неожиданно. У меня ноги подкосились. И знаешь, я как будто… попробовал наркотик.

Это и в самом деле было страшно и очень приятно. Тогда он испугался. Упал на колени в укрытии, в котором находился, обжегся о крапиву, но не почувствовал ожога, потому что все его существо переживало новое, неповторимое ощущение, которое и в самом деле не повторилось больше никогда, разве только проблесками вместе с Ольгой и теперь, через много-много лет, закрутило его огромной, выросшей до неба волной.

– Я не на шутку испугался, – хмыкнул Рыбкин. – А потом меня научили добиваться этого механическим способом. И я стал обычным ребенком.

– И вырос в необычного дядю, – пробормотала Саша. – А ты наркотики пробовал?

– Пробовал, – кивнул Рыбкин. – В армии. Сослуживцы облепили печку в казарме, раскатывали в пальцах что-то такое вроде смолы, черное, кажется, это была анаша. Не знаю. Забивали в сигарету и курили. Ну и я попробовал.

– И как? – подняла она брови.

– Никак, – пожал он плечами. – Я ж не курю. Может, затягиваться надо было, а не во рту дым гонять. Короче, меня не проняло. Ребята закатывались от хохота, а я смеялся, потому что смотрел на них. И всем было хорошо. Настолько, насколько может быть хорошо в армии.

– А почему ты не спрашиваешь у меня, как это было впервые со мной? – спросила Сашка.

– С наркотиками? – не понял он.

– Нет, – она показала ему язык. – Как я впервые кончила.

– А я не хочу ничего знать про то, как было, – ответил Рыбкин. – Я хочу все знать про то, как есть.

– И даже не спросишь у меня, в чем твоя необычность? – прищурилась Сашка. – Я ведь сказала, что ты вырос в необычного дядю.

– Если во мне и есть какое-то своеобразие, то его источник ты, – улыбнулся Рыбкин.

– Ты хвастун и хитрец, – засмеялась Сашка, сползла с рыбкинского естества, изогнулась, взяла его в руку, легла щекой Рыбкину на бедро и стала рассматривать его достоинство.

– Знаешь, – она говорила это как будто не самому Рыбкину, а его части. – Когда я еще была девчонкой. Ну, ребенком. Лет в двенадцать или тринадцать, не помню. Я ехала в трамвае. Там была давка и за мной стоял какой-то дед. Я даже не знаю, может быть, это тогда мне казалось, что он был дедом. Может, ему было лет сорок. Мне тогда и те, кому за двадцать, казались безнадежными стариками. Ну и я случайно коснулась его. Там.

– Коснулась там? – не понял Рыбкин.

– Случайно, – подмигнула она уже самому Рыбкину. – Могу повторить по слогам. Слу-чай-но! К счастью, не резко, вот было бы стыдно или ужасно, если бы он согнулся от боли. Хотя, наверное, его и легкое прикосновение обескуражило. Я не поняла, я вылетела из этого трамвая, как ошпаренная. А перед этим просто согнулась, чтобы поднять сумку, я ее поставила на пол, и одновременно потянулась к волосам, чтобы поправить локон, ну и рукой попала в это самое. Через штаны, конечно.

– И как впечатление? – спросил Рыбкин.

– Да кошмар, – вытаращила она глаза. – Он был мягкий! То есть – совсем! Вот уж чего я не ожидала… Я-то думала…

– Обычно так и бывает, – сказал ей Рыбкин.

– Теперь-то я уж это знаю, – надула она губы. – Но тогда…

– А вот если бы ты коснулась его через пять минут, – он прищурился.

– Не смешно! – погрозила она ему его частью и взяла ее в рот…

…

А что, если он ее никогда не найдет? Что, если это был мираж? Проблеск? Видение? Обманка? Сверкающая чешуйка проплывшей мимо рыбы? Как это было в том фильме^[11]… Черт, он же ходил на него вместе с Сашкой. Странно, что он еще шел в том кинотеатре через четыре года после премьеры. А Сашка еще смеялась, когда он взял билеты на последний ряд. Мол, это слишком даже для нее, а для Рыбкина-то и просто хулиганство. Они что, все еще подростки? Переростки, смеялся в ответ Рыбкин. Что там было на экране? Впрочем какая разница, он же не смотрел на экран, он смотрел только на Сашку. Но что он слышал?

Рыбкин поднял руку, закрыл предплечьем глаза, заодно вытирая лицо… Что там было… Сейчас… Человек завел себе вместо женщины машину. Но не робота, а машину вроде программы. Для разговора. Кажется, только для разговора. Нет, надо было, наверное, точно смотреть на экран… И однажды он спросил у нее, у машины, обладающей приятным женским голосом, пусть даже это был голос дублирующей актрисы… Спросил, сколько у нее таких собеседников, как он? Сколько таких, как он, которые считают ее единственной и главной, пусть даже по сути она только голос? Наверное, он – этот герой – хотел услышать что-то романтическое, а она ответила честно. И назвала какое-то дурное число. Причем со многими из постоянных собеседников-партнеров она общалась одновременно.

Он был одним из множества.

А Рыбкин смотрел на Сашку.

И она впервые за весь фильм повернулась к Рыбкину.

Посмотрела на него именно на этом эпизоде.

Подняла брови и дернула подбородком вверх:

– Что?

– Я тебя люблю, – сказал Рыбкин.

Первый и последний раз.

Ей.

– Хорошо, – сказала она.

И больше ничего.

…

Рыбкин больше не смог уснуть. Он пошел в душ, включил воду. Выдавил на ладонь гель, гадая, что могла поставить в гостевую ванную Нинка, ощутил запах апельсина, улыбнулся, стал намыливать голову. Может, снова заявиться в эту парикмахерскую? Будет ли там Сашка, если ее нет дома? Она же отпрашивалась с работы. Отпрашивалась, когда появился он. Хотя никогда не просила у него денег. Ни копейки. Как она жила, когда его не было рядом? И жила ли? Или он был рядом всегда? Последние месяцы так уж точно. Уходил на работу, словно выбрасывался без парашюта из летящего в облаках самолета. Возвращался домой словно, планируя в облаках, вновь натыкался на тот же самый самолет. А когда все-таки каким-то чудом оказывался в собственной квартире, то неизменно ловил взгляд Юльки.

– Ну ты, предок, даешь! Что? Во все тяжкие?

– Считай, что у меня запой, – отвечал он дочери.

Почему он почти не натыкался на Ольгу? Потому что она не выходила из своей комнаты или как почти всегда в последние годы обитала в особняке собственного отца?

Рыбкин включил холодную воду и через мгновение уже ясно представлял себе, что летит в бездонную пропасть вместе с ледяными струями какого-нибудь водопада. Какова высота самого высокого водопада в мире? Метров восемьсот? Сколько секунд лететь? Шесть? Семь? Черт… Логист, мать твою…

…

Борьку пришлось расталкивать, а потом ждать, когда тот выберется из душа и проглотит приготовленную Рыбкиным яичницу.

– Ерунда, – ворчал Борька, путаясь в штанах. – Совещание в одиннадцать. За три часа по-любому успеем, даже с пробками.

– Вот, – укоризненно кивал Рыбкин. – А вы все меня заклевали. Все, начиная с тестя и заканчивая Корнеем, даже мой Антон подключался. Надо строить дом, надо строить дом. А потом тратить четверть суток на дорогу от дома и обратно домой.

– Не, не всегда четверть суток, – хихикал Горохов. – Обычно получается быстрее. Но все равно. Дом – это дом.

– Наверное, – готов был согласиться Рыбкин.