– Не срослось? – ему почти удалось удивиться. – Столько лет вместе. Это называется «не срослось»?

– Когда у тебя была с ней близость в последний раз? – спросила Галка. – В этом году? Или в прошлом? Или в позапрошлом? Или пять лет назад? А? Может, десять? Не допускаешь, что она делится с сестрой сокровенным? Может, назвать тебе имена ее любовников?

«Любовников? Вот ведь бред. Да не все ли равно?»

– Чего ты хочешь?

Он подхватил полотенце, вытерся, прихватил его на поясе, полез в сумку за нижним бельем.

– Чего я хочу? – сдвинула брови Галка. – Дай подумать… Даже не знаю, вот теперь – не знаю. Но не тебя, это точно.

– Я и не рассчитывал, – Рыбкин торопливо одевался, стараясь не смотреть на нее.

– Конечно, – она вошла в кабинку, намочила волосы, протянула руку, поймала флакон шампуня. – Рассчитывать – не в твоем стиле. Хотя все тут считают тебя лучшим логистом. Но хотя бы предполагать ты мог?

– Хочешь сказать, что мне должны сниться подростковые сны? – спросил Рыбкин.

– Как вариант, – пожала она плечами.

– Скажи, – вдруг отчего-то весело стало Рыбкину, – а если бы я тогда, сделал предложение тебе, а не Ольге, у нас бы срослось?

– Мне тогда было тринадцать, – напомнила Галка.

– Ну, – Рыбкин вспомнил молчаливого угловатого подростка с черными глазищами и черными волосами. – Я мог бы подождать лет пять.

– Подождать? – засмеялась Галка. – Нет, он мог бы подождать. Ждун. Кто тебе сказал, что я согласилась бы?

– И все-таки? – принялся застегивать рубашку Рыбкин.

– Тебе повезло, Рыбкин, – прошептала Галка.

– Почему? – спросил он.

– Я бы давно уже убила тебя, – ответила Галка.

– За что же? – не понял Рыбкин.

– По совокупности, – сказала она. – Или за пустоту.

…

Он выбрался из душевой, покрутил пальцем у виска в ответ на ошалевший взгляд Кешабяна и пошел по коридору. Не сдержался, наклонился у первой же урны и долго плевался. Нет, тошноты не было. Но какая-то странная горечь в горле осталась, как будто он не только разговаривал с Галкой, но и принимал что-то внутрь. Шагнул к ближайшему кулеру, напился воды, снова сплюнул и вытащил из кармана телефон. Звонила теща.

– Привет, Рыбка.

Он всегда был для тещи Рыбкой. Другой вопрос, что лет пятнадцать, а еще лучше двадцать назад звучало это куда как приятнее, чем теперь.

– Здравствуйте, Фаина Борисовна.

С тещей было общаться проще, чем с тестем. Она не делала вид, что у ее дочери все хорошо. Но Юлька для нее была светом в окошке, и за это теща готова была простить зятю если не все, то многое. Фаина Борисовна начала расспрашивать о том, как все прошло в Красноярске, чем занимается Юлька, почему она не прилетела вместе с Рыбкиным, нельзя ли было поручить все хлопоты какому-нибудь агенту, а Рыбкин только поддакивал ей и отвечал что-то неопределенное, поскольку ответы Фаину Борисовну вовсе не интересовали. Даже когда той же Юльке удавалось затащить отца в дом тестя, теща запускала собственные монологи, не поднимая на зятя взгляд. Вот и теперь ее шарманка повторяла ту же мелодию:

– Да, Рыбка. Никто не вечен. С другой стороны, разве твой отец следил за своим здоровьем? Красноярск грязный город, сколько раз я говорила, чтобы ты перевозил отца сюда? Да хотя бы в дом к собственной матери. Я понимаю, что дача, но не сарай же. Мог бы и утеплить, привести в порядок. Или он и так был теплым? Жил бы здесь под боком, могли бы и помочь чем, устроить в санаторий, подлечить, да и все бы обошлись без такого исхода. Хотя, конечно, возраст есть возраст…

Рыбкин почувствовал прикосновение, обернулся и увидел тестя. Тот стоял рядом и держал зятя за локоть. Качал головой и выпячивал губы, жевал ими словно Луи Армстронг перед тем, как приставить к ним трубу.

– Фаина? – спросил чуть слышно тесть, кивнув на телефон.

– Да, – моргнул Рыбкин.

– Как там? – неопределенно махнул головой куда-то в сторону тесть.

– Как всегда, – пожал плечами Рыбкин, продолжая слышать из трубки бормотание тещи. – Как всегда бывает в подобных случаях. Главное – перетерпеть.

– В наше время это называлось пережить, – заметил тесть. – А еще есть такое слово – переживать. Бумаги взял?

– Да, – кивнул Рыбкин.

– Во вторник все сделаем быстро, потом можешь догуливать отпуск, – предложил тесть.

– Какой же это отпуск? – вздохнул Рыбкин.

– Это точно, – кивнул тесть, как будто избегая встречаться с Рыбкиным взглядом. – Ольга звонила, сказала, что пришлось заменить замок. А ключ забыла оставить. Точнее оставила, но в квартире. Ох уж эти женщины. Я говорил тебе, что надо строить дом. Поехали к нам?

– Нет, – замотал головой Рыбкин. Вечер наедине с тестем и тещей был явно лишним.

– А куда? – спросил тесть. – Она же ведь еще и машину отогнала на сервис. Там что-то с движком. Будешь квартиру вскрывать?

– Зачем же идти на крайности? – улыбнулся Рыбкин, сбрасывая тещу в ответ на ее – «будь здоров, Рыбка». – Все самое необходимое у меня с собой. Я к Горохову поеду. Банька, пиво, разговоры. Надо прийти в себя. Он звал.

– Понятно, – кивнул тесть и похлопал Рыбкина по плечу. – Держись. Я, правда, плохо твоего отца знал, что мы пересекались по службе, мельком. Вот ведь, загнала его нелегкая в этот Красноярск. Чего ему тут не жилось?

– Родина? – предположил Рыбкин.

– Еду я на родину, – хрипло запел, захихикал тесть, развернулся и заорал на весь офис. – Мать твою! Толик! Ты где там? Хватит уже подкатывать к чужим секретарям. Даже к красивым. Оставь в покое Викторию Юрьевну! Дело есть! Надо отвезти управляющего директора к Борьке Горохову.

– К Борису Николаевичу, – улыбнулся Рыбкин.

– Какой он, нахер, Николаевич, – скривился тесть. – Вы там чтобы без излишеств. Чтобы во вторник – не спать. Надоело ваши сонные рожи рассматривать. Привет ему. И щелбан, если не лень. Сказал Вике, что не приедет. Мол, ты ему привезешь бумаги.

– Передам на словах, – пообещал Рыбкин.

Ему хотелось выть. В ушах тянулась все та же нота. Слайдера на пальце не было.

Глава четвертая. Блюз

«Something told me it was over»^[9]

Etta James. «I'd Rather Go Blind». 1967

В колонках частил рэпчик. Ну, хоть не какой-нибудь Иглесиас, которым обдавало всякого оказавшегося рядом, когда из машины выбирался Сергей Сергеевич. Хотя под Иглесиаса можно было хотя бы потосковать или вздремнуть. С другой стороны, тосковать под рэпчик было даже проще. Основательнее. Обычно Толик запускал случайным пассажирам «Дайр Стрейтс», как нечто, на его взгляд, равноудаленное для всех обладающих теми или иными акустическими пристрастиями, но в этот раз слушал то, что нравилось именно ему. И это было чем-то новеньким. Вокруг все было чем-то новеньким. С той самой минуты, как Рыбкин вышел из аэропорта. И грязные ругательства, и раздраженное хлопанье ладонями по рулю Толика, когда тот увидел ползущую по Риге в сторону Москвы вереницу дачников, тоже. Новая жизнь? А куда же тогда делась старая?

– Воскресенье, – сказал Рыбкин. – Стоять тебе, Толик, на обратном пути в этой пробке – не перестоять. Впрочем, нечего беспокоиться. Каждый из тех, кто сейчас в офисе, распластается, чтобы подвезти шефа до дома.

Нет. Рыбкин не сказал этого. Подумал. И еще подумал следующее:

«Почему это ты, Толик, сегодня не разговариваешь с пассажиром? Обычно же рта не закрываешь?» Хотя, что такое это «обычно»? Сколько раз Рыбкин садился в машину президента компании? Раз пять? «Чем ты обычно занимаешься, Толик? Возишь Фаину Борисовну? Или секретаря президента Лидочку? По магазинам и бутикам? Какую музыку ты заводишь им? И о чем ты с ними говоришь в дороге? И только ли говоришь?»

Рыбкин закрыл глаза. Не было никакой разницы, чем занимался Толик с любовницей Клинского или с его молодящейся женой, которая на людях вела себя с водителем мужа, как с шалопаем-сыном. Чмокала в щеку и поправляла воротник рубашки. Сейчас важным было только одно – вернуть в мир Рыбкина, в котором Толика не было вовсе, гармонию. Распутать, связать, оживить, продолжить, успокоить, вдохнуть и выдохнуть. Дышать. Или все хорошее в его жизни как раз смертью отца и завершилось? Только причем тут отец? Не было у него с отцом особой близости, Рыбкин и созванивался с ним раз в неделю скорее не для того, чтобы укрепить какую-то связь, а для того, чтобы убедиться, что связи никакой и нет. Так была ли в его жизни гармония? Или это была не гармония, а сама жизнь? Повисшая над пропастью…

Сашка… Черт возьми… Кто бы мог подумать, как быстро незнакомый, случайный человек окажется частью твоего фундамента, Рыбкин. Опорой. Краеугольным камнем. Смыслом. Воздухом. За какие-то месяцы, недели, дни, часы. Впрочем, почему же незнакомый? Разве хоть кого-то Рыбкин исследовал так же? Глазами, руками, языком? Хоть кого-то слушал так же? Слышал так же? Хоть кем-то он дышал? Дышал, конечно. И дышит. Юлькой, кем же еще. Но это другое. Это дочь. Это то, что незыблемо. При любых обстоятельствах. То, ради чего он будет готов расстаться с жизнью, не задумываясь. А вот Сашка… Она и есть жизнь… Черт, черт, черт… Скорее бы Вовка Кашин ее отыскал. Ничего не нужно, ничего. Только увидеть. Только узнать, что у нее все в порядке. Убедиться!

Машина остановилась. Рыбкин вздрогнул, понял, что все-таки задремал, и увидел в окне деревенскую улицу. Приехали. Вот и знакомая калитка. Интересно, а в Борькиной жизни гармония есть?

Толик молчал. Сидел за рулем, не оборачивался, не смотрел в зеркало. И радио в его машине молчало. Так, словно никакого Рыбкина – управляющего директора огромной корпорации в машине ее же президента не было. Да. Что-то новенькое. Рыбкин подтянул к себе сумку, проверил в ее кармане пачку бумаг, которые следовало передать Горохову, открыл дверь и вышел на вытоптанный Борькин газон. Толик уехал тут же.

– Рыбкин! – раздался радостный вопль Горохова в калитке. – Ты все-таки приехал!

– Сам удивляюсь, – ответил Рыбкин.

– Ничего-ничего, – Горохов отчего-то выглядел суетливее, чем обычно. – Сейчас выпьем, посидим, посмотрим… футбол. Ты ведь любишь футбол, Рыбкин? Или какой-нибудь боевичок? А? А уж завтра – шашлычок и все прочее? Или сегодня? А хочешь я сделаю настоящий узбекский плов? Ты не забыл? Я умею, Рыбкин!

– Послушай, – Рыбкин поморщился. – Я же только что из Красноярска. Акклиматизация на акклиматизацию. Часовые пояса. Самолет. Можно, я где-нибудь упаду?

– Не вопрос! – как будто обрадовался Горохов. – Только уж тогда выключи телефон.

– Разберусь, – пообещал Рыбкин.

Телефон был уже у него в руке. Сашка не отвечала на звонки.

…

Борька положил его в гостевой комнате. Рыбкин собирался поваляться, обдумать происходящее, навести, как он всегда говорил себе сам, «порядок в чувствах», но подушка почему-то оказалось сгустком тьмы, в которую Рыбкин окунулся с головой. Когда же он проснулся, то еще долго не мог понять, утро или вечер за окном? За окном оказался следующий день.

– Горазд же ты спать, – посмеивался у казана, в котором подходил плов, Борька. – Полегчало?